Соната для двух клавиров

Портрет Моцарта в медальоне, который Энгельберт нашел в 1824-м на пороге отцовского кабинета, — в тот год, когда Людвиг представил миру свою «Симфонию с заключительным хором», — был написан в Вене, на «чердаке», в 1784-м году. С того самого времени Сальери не расставался с ним. Идея с портретом приходила Сальери уже не раз, даже тогда, когда они были с Вольфгангом еще мало знакомы и Сальери полагал, что любуется им только как проявлением живой природной красоты, не имея в сердце других, земных желаний. Теперь же видеть Вольфганга стало для него необходимостью, его жизнью, его дыханием. Как раз в эту пору ему пришлось принять на себя исполнение контрактов своего учителя, маэстро Глюка: с того памятного дня, когда они с Вольфгангом побывали на премьере «Ифигении», старик окончательно отошел от дел и заперся в своем доме. Розенберг, посещавший его несколько раз, говорил, что Глюк впал в мрачное настроение, жалуется на одиночество и боли, природу которых никак не может определить его домашний врач. Сальери застал Глюка примерно в том же состоянии духа, как его и описал Розенберг. Однако визит любимого ученика несколько взбодрил старого учителя, тот даже извлек из бюро бумаги и нацепил очки. Сил его, правда, хватило ненадолго — не успел Сальери оценить объем работ, которые Глюк передавал ему по контрактам с Францией, как старик уже утомился, на лице его появилось отчужденное выражение, и, оборвав себя на полуслове, он отправился в постель. Так Сальери оказался исполнителем его воли и на протяжении четырех лет был вынужден периодически жить в Париже. Было и еще одно обстоятельство, из-за которого они с Вольфгангом стали видеться реже: к 1785 году Моцарта, благодаря концертам, которые он давал почти каждый месяц, стали узнавать на улицах. Это вынудило Сальери отказаться от совместных утренних прогулок — времени, которое он уже привык считать своим по праву. Под общественным натиском он пожертвовал этим бастионом, потому что страшился… и сам не знал, чего. Может, в глубине души думал, что Вольфганг достаточно раним и достаточно беспомощен, чтобы их дружбу — он был уверен, что хорошо скрывает большее, они ведь даже никогда не прикасались друг к другу на улицах — можно было каким-нибудь образом использовать против Моцарта! Сальери не доверял никому, ему виделись теперь врагами все вокруг: и фон Штрак, и Ван Свитен с Ложей, и Констанция Вебер, и даже Леопольд Моцарт. Ему казалось, весь мир состоит в каком-то заговоре против них с Вольфгангом. Итогом этого заговора, позднее Сальери окончательно в нём уверился, — и стали события тех страшных 90-го и 91-го. Но даже и теперь, за шесть лет до тех роковых событий, всякая разлука с Моцартом рождала в душе беспокойство и тревогу. * Первый же отъезд Сальери во Францию по делам Глюка взбудоражил и его домашних, и Вольфганга, а пуще всех — его самого. — Отчего тебе непременно нужно ехать, Тонио? — выговаривала ему Терезия. — Император назначил тебя здесь первым капельмейстером. Не сочтет ли он оскорбительным, что ты теперь снова работаешь с французами? Сальери понимал иную, истинную подоплеку ее слов: жена опасалась, что он уедет во Францию с «той певичкой» — так она прозвала свою воображаемую соперницу. Вольфганг ничего не высказывал, но беспокойство проявилось отдельными мотивами в музыке, которую он теперь играл. Он с головой ушёл в работу, нарочно взваливая на себя больше обычного. — Вольфганг, — не выдержав, сказал ему Сальери, когда тот в очередной раз явился на «чердак», нагруженный нотами, и тотчас сел что-то дописывать. — Соизмеряй силы. Вспомни, как ты едва не погубил себя, когда ставил «Похищение из сераля». — Я тогда многое отдал, но многое получил взамен, — возразил Вольфганг, не поднимая головы. Сальери подошел к нему и остановился рядом. Он не пытался заглянуть в бумаги, только коснулся плеча мягким жестом, чтобы привлечь к себе внимание. — Когда я привёз тебя к себе тем вечером, думал, ты не переживёшь ночь. Ты был бледный и почти бездыханный… белее подушек, на которые тебя положили. И все же… — добавил он, бросив невольный взгляд в ноты и выхватывая фрагмент грустного и нежного скрипичного Andante, — в ту ночь я желал тебя. — Действительно? — откликнулся Вольфганг и даже прервал работу, чтобы посмотреть в лицо Сальери. Тот подошел вплотную. — Я многое передумал возле твоей постели. Многое понял о себе в ту ночь, — пальцы его скользнули по щеке Вольфганга — к губам. — Видишь, ничего не поменялось с тех пор… Ты всё ещё загоняешь себя… А я… желаю тебя по-прежнему… Красота этих губ завораживала, а смущенная улыбка придавала им какой-то особенный изгиб. Совершенно определенно, как раз такой он видел у какой-то из римских статуй… Если бы можно было запечатлеть его — на бумаге ли, в камне… — Послушай, Вольфганг, — внезапно продолжал Сальери. — Я думаю заказать твой портрет в миниатюре, для медальона. Когда нам выпадет судьба разлучаться, я буду носить твой образ возле сердца. Ты ведь не против? — Если ты хочешь, Антонио. Ты уже и так довольно смутил меня этими разговорами, — сказал Вольфганг, нарочно поднимая подбородок. Щеки его порозовели, — и он, должно быть, и представить себе не мог, как ему к лицу и его смущение, и его дерзость. Ах, если бы нашёлся живописец, который смог поймать это выражение лица Моцарта, Сальери не пожалел бы сил рассказать всему миру, что тот достоин зваться величайшим из художников! * Портретиста он выписал из Италии — нарочно не хотел доверять это занятие кому-то в Вене или ее окрестностях, чтобы не было сплетен. Прибывшего художника он заверил, что тот исполняет заказ императора, и тот, ничего не подозревая, взялся за большой портрет, с которого позднее снял копию в миниатюре для медальона. Большой портрет Сальери после распорядился повесить на «чердаке» над камином, что дало Вольфгангу повод для тысячи шуток. Над медальоном же он никогда не смеялся и даже как-то признался Сальери, что находит эту идею трогательной. В те две недели, пока художник работал на «чердаке» над портретом, Сальери провел вместе с Моцартом, почти не разлучаясь. Его завораживал процесс работы — как из плоскости холста, из невнятных линий вдруг проступило лицо и знакомо взглянуло на Сальери глазами его чудесного оригинала. Дело, впрочем, двигалось не быстро. Вольфганг совершенно не мог сидеть на месте и позировать. Несмотря на то, что все две недели он честно приезжал к полудню, когда живописцу больше всего нравился свет в их «чердачной» комнате, и честно наносил на глаза и губы самую вычурную раскраску, его едва хватало на полчаса, после чего он начинал вертеться, зевать, скучать, посылал Сальери воздушные поцелуи или недовольные гримасы. Чтобы развлечь его, Сальери играл ему что-нибудь, но скоро Моцарт, к досаде художника, сам бросался к роялю и подхватывал мелодию. Когда художник уходил, они проветривали комнату от запаха масла и немного музицировали вместе. Сальери то наигрывал с Вольфгангом в четыре руки, то привлекал его к себе и целовал горло, подбородок, губы, размазывая краску, а Моцарт продолжал играть, отвечая на поцелуи, и его вариации в этот момент наполнялись таким интимным чувством, какого прежде не знала музыка, — но некому было записать их… Но Вольфганг помнил эти вариации, оказывается. После этого возникли его лиричные, волнующие душу концерты для клавира с оркестром, а у Сальери появился портрет в медальоне. И каждый день, проведённый вдали от Вены, он молился теперь не Пресвятой Деве Марии — а только своему зальцбургскому ангелу. Разлука тянулась, как монотонный звук на спустившей струне. Ветер гнал сор по парижским улицам, из канав пахло нечистотами. Днём Сальери приходил в театр на репетиции «Данаид», и за работой его щемящая тоска на время рассеивалась. Ему нравились хлопоты, нравилось заниматься организацией оркестра, мирить поссорившихся музыкантов и певцов, нравилось объяснять, чего он от них хочет. Вечером, когда он возвращался в свои комнаты в отеле, тоска наваливалась вновь, караулила его по тёмным углам. — Вольфганг, — говорил Сальери, доставая из-под сорочки медальон. — Как прошёл твой день? О чём твои мысли? Что ты написал нового? Вольфганг безмолвно смотрел на него с портрета с лёгкой улыбкой на губах. И все же, Сальери ни разу не подумал тогда, что эти дни, прожитые порознь, — репетиция их с Вольфгангом грядущей вечной разлуки. Он и вообразить себе не мог, что переживёт Моцарта на много лет. Вольфганг был слишком живым, его музыка словно ухватывала самую глубинную сущность этого мира, и в том, как выходили на crescendo скрипки в Allegro в его пятнадцатом концерте, был он весь — порыв ветра, взмах птичьего крыла, огонь в темноте. Когда «Данаид», оркестрованных и исполненных с истинным размахом и блеском, восторженно приняла французская публика, Сальери остался внутренне спокоен, едва ли не равнодушен. Он знал, что сделал большое дело и справился с ним, как всегда, с честью и усердием. Крепко усвоенное ремесло давало добрые плоды. И всё же в происходящем он замечал какую-то едва различимую тень мимолётности, тень времени, беспощадно проносящегося мимо. — Что вся эта слава земная? — думал он. — Вольфганг… Если бы только ты был здесь, если бы слышал. Как горчит любой триумф — без тебя.