Соната для двух клавиров

Блистательный успех «Пещеры Трофонио» совершенно затмил венскую премьеру «Свадьбы Фигаро». Всего через десять спектаклей Розенберг не без удовольствия сообщил Сальери, что снимает оперу Моцарта с репертуара. Впрочем, Вольфганг расстроился куда меньше, чем ожидал Сальери, — он был занят подготовкой премьеры в Праге, струнными квартетами для папаши Гайдна и в параллель писал очередную праздничную кантату для Братства. Ван Свитен все так же охотно включал его в свои музыкальные вечера, и Сальери наконец уговорил себя примириться с этим. После пражской премьеры «Фигаро», которая стала небывалым триумфом, Вольфганг повеселел и заново наполнился творческой энергией. Сальери, как и обещал, побывал с ним в Праге, но провел там всего два дня — дела звали его обратно в Вену, приближалось Рождество и на нем лежали обязанности по организации балов у императора. За время своей короткой пражской поездки Сальери дважды побывал на опере — поскольку Вольфганг сам дирижировал двумя первыми спектаклями — а также познал счастье наконец оставлять свои метки на его теле. На вторую премьеру Вольфганг явился в шейном платке, завязанном под самый подбородок, так, что это даже смотрелось чудачеством — и только один Сальери знал, что за этим скрывается. Молва о пражском триумфе Вольфганга докатилась до Вены раньше, чем сам он возвратился домой. — Представляешь, что это был за успех? Там из каждого окна звучала моя музыка, — с воодушевлением рассказывал он Сальери. — Совсем как в моем детском сне… Розенберг, кривя лицо, сообщил Сальери, что «Свадьба Фигаро» возвращается в репертуар Бургтеатра. Более того, один из календарей на 1787-й год вышел с силуэтами маэстро Глюка, папаши Гайдна, самого Сальери — и Моцарта. Сальери раздобыл несколько номеров, чтобы вручить один из них Вольфгангу на рождественском балу. Император решил в этот раз объявить бал маскарадным. Сальери явился в своем привычном костюме. Сегодня он дирижировал только первым танцем, написанным специально для бала, а дальнейшее отдавал на откуп своим ученикам. Это было связано с его желанием наблюдать за танцами. Впрочем, разумеется, его интересовал только один танцор — и Сальери почти сразу увидел его в толпе. Вольфганг был в белом камзоле, и лицо его скрывала простая позолоченная полумаска, так, чтобы можно было видеть его губы. У Сальери перехватило дыхание, и он лишь со второго раза услышал, как фон Штрак просит его начинать. Вольфганг пришел с женой, но та моментально упорхнула, едва Сальери подошел поздороваться и подчеркнуто официально заговорил о делах и о музыке. После ее исчезновения разговор сразу сменил направление и тембр. — Прекрасная музыка, — сказал Вольфганг с едва уловимым волнением в голосе. — Прекрасный танец, — ответил Сальери. — Увы, я видел немногое, но достаточно, чтобы… — Чтобы..? — эти прекрасные губы были созданы для такой улыбки. — Сказать ли словами? Ты сам все понимаешь, — откликнулся Сальери негромко. — Я хотел бы сам танцевать с тобой. — Для этого мне следовало явиться в маске Фламинии. Едва представив Вольфганга в традиционном женском костюме Комедии дель Арте с корсажем и открытыми плечами, Сальери задохнулся. Растревоженное воображение продолжало рисовать ему невероятные образы. Прямо напротив них заманчиво темнели за приоткрытой дверью Галереи — пространство без правил, стыда и сожалений. Вольфганг, проследив направление его взгляда, обернулся к нему. — Ты хочешь этого, Флавио? — спросил он взволнованно, без тени насмешки. — Подари мне… всего час, — ответил Сальери, невольно сжимая его руку. — Ночь долгая, никто не хватится тебя… В спасительном мраке галерей Вольфганг первым делом поднял маску с разгоряченного разрумянившегося лица. Сальери привлек его к себе и покрыл нетерпеливыми поцелуями. Вольфганг увлек его в сторону скамеек, и им не сразу удалось отыскать свободную — почти везде уже расположились завсегдатаи, парочками, а кое-где и по трое. Сальери, обыкновенно нетерпимого к подобного рода публичности, это зрелище, напротив, привело теперь едва ли не в любовное исступление. — Постой… — прошептал он Вольфгангу, тесно и доверчиво к нему прижавшемуся… — Il mio Angelo, дай мне успокоиться… Я… слишком тебя желаю. — Я и не ждал других слов, — отозвался Вольфганг с улыбкой и безжалостно приник к нему еще теснее. Он сделал это слишком нарочито. Сальери, теряя остатки контроля и здравомыслия, развернул его и заставил опереться на спинку скамейки. Он едва помнил, как раздевал его, и всё, на что хватило его выдержки — ненадолго остановиться, давая Вольфгангу время привыкнуть. ..Запятнал ли он этим свою любовь? Опустился ли до уровня тех, кто постоянно предавался страстям именно здесь и именно в такой форме — и к кому он прежде всегда относился с таким гадливым пренебрежением? Он не знал ответов на эти вопросы, которые не могли не приходить ему после. Но в тот момент в Галереях он испытывал только бездумное сиюминутное счастье и глубже, под ним, умиротворяющее чувство обладания. Это была счастливая ночь, и позднее он с глубоким душевным волнением узнавал ее отголоски в концертах Моцарта для клавира с оркестром. * Вольфганг ушел первым, оставив Сальери в память о свидании сладкую негу и благодарный поцелуй. Чтобы собраться с мыслями, Сальери пришлось еще некоторое время гулять по Галереям. Чары постепенно рассеивались — и на смену им приходили бытовые мысли, упомянутые выше, и беспокойство, не поранил ли он Вольфганга в порыве своей одержимости. Когда он возвратился в зал, праздник был еще в разгаре, звучала музыка и уже подали угощение. Рассеянно двигаясь среди танцующих, он с привычной ловкостью уклонялся от девушек, искавших себе партнера, и без приключений добрался в любимый уголок возле колонны — частью сознания он еще помнил, что, как главный капельмейстер, должен контролировать работу своей труппы. Но в одиночестве он пробыл недолго — скоро к нему подошел господин в черном. Лицо его полностью скрывала маска Баута, таинственности образу добавляла низко надвинутая на лоб черная треуголка. — Антонио… Tresoro mio, — произнесла маска низким голосом, с ощутимо искаженным тембром, но как будто знакомой интонацией. Сальери невольно замер. Никто здесь в Вене не звал его Антонио (кроме Вольфганга) и никто на всем свете не звал его Tresoro, кроме одного человека, который… просто не мог быть теперь здесь. — Это вы, шевалье? — спросил он, невольно понижая голос до шепота. Ответом ему прозвучал бархатный смех. — Да, представьте, и даже легально. Получил должность секретаря у господина Фоскарини. Ведь я скромный человек и не требую многого. Главное — теперь все фигуранты, наконец, в сборе. Представление начинается! * Сальери не был глубоко посвящен в подробности процесса работы над «Дон Жуаном», но Лоренцо и Вольфганг в какой-то момент застопорились, дело не шло, тут-то на помощь и явился он — Казанова. К Моцарту тот, правда, отнесся поначалу с прохладцей. — Так это и есть композитор? — спросил он, повстречав Сальери в следующий раз на приеме во дворце, где присутствовал и Вольфганг и где Да Понте наконец представил их друг другу. — Я слышал о нем немало лестного. Но, боже мой… Отчего он так вычурно красится и одевается? Сальери едва удержался, чтобы не фыркнуть, — Казанова и сам был одет весьма ярко, его великолепный зеленый сюртук, будь он хоть чуть более холодного оттенка, мог бы дерзновенно спорить с камзолом императора Иосифа. Кружево изысканно и покорно лежало на его груди и прикрывало маленькие и чересчур изящные руки. Что же до лица, Казанова в традициях старшего поколения итальянцев щедро убеливал свою смуглую кожу пудрой и вовсе не брезговал румянами и помадой. Издалека он казался еще вполне свежим, и лишь при близкой дистанции становились заметны и болезненная припухлость под глазами, и намечающиеся морщины на лбу, и резкие носогубные складки. Поймав пристальный взгляд Сальери, Казанова принял его за любование и привычным легкомысленным жестом провел по его щеке тыльной стороной ладони. Сальери невольно отступил. — Все такой же недотрога? — мягко улыбнулся Казанова. И тотчас добавил серьезно: — Так что вы скажете о Моцарте? Хитер ли он? Умен? Коварен? Далеко ли простираются его интриги при дворе? Сальери пожал плечами. — Здесь, в Вене, ему покровительствует барон ван Свитен. В остальном Моцарт не хитер и не коварен. Он обычный юноша с простым нравом… — …Который так очаровал моего Да Понте, что тот и думать забыл писать мне письма, — договорил Казанова задумчиво. — Что ж, посмотрим, что в действительности за фрукт этот Моцарт. Так началась работа над «Дон Жуаном». Сальери несколько раз присутствовал на этих встречах, добившись того, чтобы стать представителем Розенберга, коему обещал внимательно отслеживать и пресекать любую крамолу. Благодаря этому он стал свидетелем обсуждений, которые велись вокруг либретто будущей оперы. Особенно ему запомнился разговор про самого Дона Жуана. Казанова, как всегда, разглагольствовал о себе — прочие материи его никогда не интересовали. — Однажды я похороню этот образ, и, может быть, скоро, — говорил он Моцарту и Да Понте. — Так и вы должны похоронить распутника. Поставить точку столь впечатляющую, чтобы зал остался в ошеломлении. Понимаете? Воззвать к тем силам, которые от века таились во тьме. Открыть перед ними дверь, когда они постучат, — он два раза стукнул по столу. В тишине стук прозвучал гулко и зловеще. Сальери бросил взгляд на Вольфганга — тот как будто не чувствовал опасности. На лице Да Понте также проявлялся почтительный восторг. Сальери невольно поежился. Сам он был слишком человеком этого мира — и заигрывания с потусторонностью всегда считал уделом безумцев. Но лицо Казановы не казалось безумным. Напротив, он как будто излучал внутреннее сияние. Это было сияние его замысла. Далеко ещё было до главного шедевра его жизни — тот Казанова, которого он хоронил в «Дон Жуане», на самом деле ещё не родился. Ему предстояло явиться на свет через многие годы, когда его создатель, уже дряхлым старцем, оказался узником стен замка Дукс. * В апреле посол собирался отбывать в Венецию и забирал секретаря с собой. Казанова, разумеется, спешил насладиться творением, которое почитал своим, и потому для него вне графика было организовано несколько сценических репетиций. — Бог весть, может, завтра для меня вновь закроются ворота в Вену, — говорил он Сальери, поджимая губы, с видом оскорбленной невинности — будто кто-то другой, прикрываясь его именем, практиковал карточное мошенничество и псевдоэзотерические выходки. Когда возвели декорации, Вольфганг лично их все осмотрел и на все взобрался. Он был чрезвычайно доволен своей маленькой победой над Розенбергом — поначалу тот ни в какую не хотел давать сцену, отговариваясь тем, что театр работает над постановкой «Тарара». Сальери пришлось вмешаться, подключив свою дипломатию, свое необъяснимое влияние на Розенберга и авторитет Фоскарини, который якобы желал посмотреть постановку Моцарта. Разумеется, Фоскарини ни разу даже не появился на репетициях, Казанова же не пропустил ни одной, очевидно наслаждаясь результатами своего творческого союза с Лоренцо и Вольфгангом. Особенно с Вольфгангом. В тот день, когда на сцене начали отрабатывать отдельные номера и когда Франческо Альбертарелли с Луизой Момбелли запели дуэт Дон Жуана и Церлины, а Вольфганг взялся подыгрывать им на клавире, Казанова, сидевший в зале рядом с Сальери, толкнул его локтем. — Это о нём-то вы говорили «обычный юноша»? О, мой друг… Не припомню за вами столь бессовестного лукавства. — Вам нравится? — тихо спросил Сальери. — Нравится? Да я едва услышал один номер из оперы — и уже готов провести ночь с сочинителем. Сальери обернулся — похоже, шевалье не шутил. Глаза его сияли, на губы набегала мечтательная улыбка. — С Моцартом? Побойтесь бога, — сказал Сальери. — Вы годитесь ему в отцы. — Как грубо, — продолжая улыбаться, Казанова вперил в него пристальный и отнюдь не веселый взгляд. В зале было темно, но Казанове это как будто не мешало заглянуть в самую душу собеседнику. Сальери не знал, что именно старик сумел прочесть, однако тот ухмыльнулся и с долей грусти произнес: — Полно, не тревожьтесь, tresoro. Я не поступаю так с друзьями. К тому же, мне приглянулась эта очаровательная итальяночка. Будьте любезны, проводите меня к ней после репетиции. — Она… — начал Сальери и сдался. Казанова покровительственно взглянул на него, склонив голову набок. — Годится мне в дочери? — поддразнил он. — Это не помеха. Мне до сих пор еще не отказала ни одна женщина. Уже за кулисами, прощаясь с Сальери, он бросил еще один долгий пристальный взгляд на Вольфганга, будто пытался запомнить его — или расшифровать. — Как ты находишь де Сенгальта? — спросил Сальери после репетиции, когда они с Вольфгангом остались вдвоем. — В Италии о его распутной жизни ходят легенды. — Я не увидел в нем особого распутства, — возразил Вольфганг. — Он выглядит скорее несчастным. — Несчастным? — Да. Знаешь, архиепископ Коллоредо как-то сказал мне, что я со своим высокомерием кончу дни в канаве. Не хочу вслед за ним претендовать на роль пророка… Но о шевалье де Сенгальте можно почти уверенно сказать, что он — персонаж скорее трагический, чем комический, и что в финале… Постой-ка… Антонио! Думаю, я только что решил, как мне закончить оперу.