Соната для двух клавиров

Вольфганг так и не оправился после смерти отца, которого пережил всего на четыре с небольшим года. Иногда Сальери с тревогой стал замечать, как затуманивается его взгляд, словно у человека, мучимого головной болью, как в рассеянии он вдруг может умолкнуть, не докончив фразы. В такие минуты Вольфганга внезапно охватывали какие-то тяжелые воспоминания, и он принадлежал больше прошлому, чем миру живых. Впервые это произошло во дворце у императора во время одного из приемов. На публике они таились теперь меньше и не упускали возможности перекинуться парой слов, если им случалось встретиться в зале. В этот раз Вольфганг, поймав Сальери за рукав, начал без предисловия: — Я вспомнил, откуда мне была знакома та девушка на качелях, из павильона! Я играл на этом клавесине, когда был ребенком, — перед императрицей Марией-Терезией… Он будто хотел что-то еще добавить, но схватил ртом воздух и умолк, уставившись на что-то за плечом Сальери. Тот обернулся, но в зале никто не смотрел на них. Вольфганг тем временем побледнел так, что Сальери должен был отвести его в свой любимый уголок зала и закрыть собой, чтобы никто не видел его состояния. — Что с тобой? — спросил он встревоженно, маскируя свой вопрос под легковесную светскую беседу. Глаза Вольфганга лихорадочно блестели. — Мне показалось, будто… сама покойная императрица прошла сейчас по залу в розовом платье. Сальери подумал тогда, что он шутит, но бледность так и держалась на его лице до конца вечера. В это же время музыкальная карьера Вольфганга — а с ней и его известность в Вене — ощутимо пошла на спад. Хотя после смерти Глюка Вольфганг получил место императорского придворного композитора с годовым доходом в 800 флоринов — сумма была ничтожной, по меркам Сальери, но обещала стабильный доход, — тот так и не смог поставить его себе на службу. Его недуг усугублялся и легкомысленным поведением его жены, которая бездумно заводила знакомства и тратилась, не думая о завтрашнем дне. Довольно скоро многочисленные долги загнали Вольфганга в пригород. Лето и осень 1788 года Моцарты провели в Веринге на даче: прекрасная городская квартира стала им не по карману. — Ты мог бы оставаться на «чердаке» на время репетиций и концертов, а в свободные дни возвращаться в пригород, — предложил как-то Сальери, понимая, как много времени и сил должны отнимать у Вольфганга эти ежедневные путешествия. — Скажешь супруге, что ночуешь у ван Свитена. Тем более, ваши масонские сбори… собрания всегда затягиваются до ночи. В этот момент они как раз прогуливались по Грабену, и Вольфганг увлек Сальери за собой в церковь святого Стефана. Там он с заметным облегчением опустился на скамью и откинулся на спинку — лицо его было бледно, а во взгляде появилось пугающее отсутствующее выражение. — Ты нездоров, — продолжал Сальери с тревогой. — Что с тобой происходит? Я совершенно точно не отпущу тебя сегодня в твой богом забытый пригород. Вольфганг в ответ только покачал головой. — Ты знаешь, что папаша Гайдн девять лет пел здесь, в этом соборе? — сказал он, по-прежнему отсутствующе глядя в сторону алтаря. — Да-да, представь, он не всегда жил в Венгрии, всё его детство прошло в Вене. Совсем мальчишкой — ему не было и восьми — его взяли в капеллу. Я нахожу его удивительно тонким музыкантом… И он не кичится разницей между нами и считает меня своим другом… Хотя годился бы мне в отцы. До недавнего времени он был очень несчастливо женат, — добавил Вольфганг, немного оживляясь, — но теперь встретил хорошую женщину и совершенно преобразился. Боюсь, он станет еще реже покидать замок графа Эстергази… Но на следующем концерте Ложи, где будут исполнять и мои произведения, дал мне слово быть. — Что, и он тоже из братства? — воскликнул Сальери. — Сколько еще душ нужно ван Свитену, чтобы насытиться? — Перестань, Антонио, — сказал Вольфганг со страдальческой улыбкой. — Я знаю, ты не любишь их, но я не хочу быть неблагодарным по отношению к барону и остальным. Я перестал чувствовать себя одиноким в Вене благодаря Братству. — Разве прежде ты чувствовал? — нахмурился Сальери. — О, ещё бы… Вена открыла мне много возможностей, но многое и забрала, — он рассеянно потянулся к своим амулетам и сжал их под сорочкой. Сальери уже заметил это: так происходило всякий раз, когда Вольфганг думал о Зальцбурге и о том, что не поехал к отцу, получив известие о его болезни. Он перехватил руку Вольфганга и сжал ее в своей, — и поразился, какие холодные у него были пальцы. * Констанция восприняла на удивление благосклонно тот факт, что Вольфганг будет иногда оставаться в Вене. — Взамен она выторговала себе право приглашать, когда захочет, Франца-Ксавера, — рассказывал Вольфганг при их следующей встрече. Сальери сразу насторожил уши — Зюсмайер, ученик Моцарта, слыл пройдохой и был достойным продолжателем дел Адамбергера: напропалую волочился за женщинами, не брезговал и чужими женами. — Я бы не стал доверять Зюсмайеру, — заметил Сальери аккуратно. — У него плохая репутация. — У кого в Вене она хорошая? — возразил Вольфганг. — Он талантливый музыкант. Сальери мог только вздохнуть на это — Вольфганг всех мерил по их музыкальным дарованиям и вечно оставлял за скобками то, что хороший музыкант может быть плохим другом и дурным человеком. Зато Сальери получал, как ему давно мечталось, их совместные вечера у камина, получал возможность делать то, что давно хотел — развязывать шейный платок Вольфганга, шнуровку на его кюлотах, подвязки на его чулках… говорить с ним в голос или шепотом, смеяться или сдерживать слёзы, — быть собой и воздавать Вольфгангу за отзывчивость всем жаром своего сердца. Он значительно отдалился в это время от своего дома, от жены и детей, совсем забросил музыкальный трактир и даже стал тяготиться обязанностями при дворе. Участившиеся встречи с Вольфгангом не сделались ему привычными, все еще не стали рутиной, каждый раз он все так же трепетал и наполнялся желанием, все так же часто обнаруживал себя перед ним на коленях, теряющим самообладание оттого, что Вольфганг по-прежнему смущается этого. И после всего, когда укладывался в груди огонь, он мог держать Моцарта, уже засыпающего, в объятиях и смотреть, как доверчиво опускаются его ресницы. Он даже почти научился унимать сбивающийся стук сердца рядом с ним, потому что рваный ритм мешал Вольфгангу спать. Он засыпал, обнимая Вольфганга, и просыпался, обнимая его — это он-то, Антонио Сальери, который привык держать двери своей спальни и двери своего сердца наглухо закрытыми, он, после стольких лет разочарований отдававший себя одной только музыке, он, долгое время твердо считавший, что над его собственной жизнью никогда не взойдет солнце взаимности. Он мог теперь, пусть иногда, пусть редко, начинать утро так, как ему хотелось: целуя самые прекрасные губы на свете, он становился свидетелем, как сонный взгляд Вольфганга проясняется и наполняется любовью и желанием, — и всё это принадлежало ему одному, и сердце его в эти минуты возносилось на вершины нежности, очарованности и страсти. Он уже всерьёз раздумывал, как закрепить за собой это право звать Вольфганга своим. Все чаще он стал рассматривать возможность путешествия вдвоем с Моцартом по Италии, о котором они когда-то говорили полушутя. Он даже задумался, не написать ли им вместе оперу и не поехать ли ставить ее куда-нибудь во Флоренцию, подальше от серой дождливой Вены, подальше от ван Свитена, Констанции, Терезии, Иосифа, Розенберга и прочей армии статистов, которым не было места в их с Вольфгангом дуэте. Их с Вольфгангом… С каждым днем у них появлялось всё больше совместных вещей — горестей и радостей, разделенных на двоих, разговоров, мыслей, музыкальных мотивов… Так иные благополучные бюргеры наживают с течением времени большой дом, вещи, детей… внешний лоск… Все это у Сальери уже было и все это он относил к разряду ритуалов, которые он выполнял в обществе, чтобы оно, в свою очередь, не имело к нему претензий. То, что было действительно важно, рождалось здесь, на «чердаке», и затем сохранялось в сердце, в уме, в памяти, не имея вещественного воплощения. Шкатулка с записками Вольфганга стоила для Сальери дороже целой Вены. Один взгляд Вольфганга стоил дороже нее. Что уж говорить о его музыке. Когда они говорили о ней или музицировали, вместе или порознь, время полностью исчезало, и Сальери слышал отголосок вечности. В такие минуты они оба звучали как два голоса одного сочинения, развивающие, каждый со своими вариациями, одну и ту же музыкальную тему. * В один из вечеров, когда Сальери ждал на «чердаке» Вольфганга и чувствовал себя особенно спокойно и счастливо, он ощутил потребность написать что-нибудь для церкви, — потребность, каковая была у него всегда на протяжении жизни, однако до этого дня он ничего не делал для ее воплощения. Поэтому, заказав на кухне ужин к тому часу, когда Вольфганг обычно возвращался со своих уроков и репетиций, он заперся и стал составлять подобие мессы. За этим занятием, увлеченный, он даже не слышал стука слуги — тот оставил ужин на пороге комнаты — и не сразу заметил появление Вольфганга. — Духовная музыка, вот как, — сказал тот с улыбкой, проходя в комнату, и поставил поднос на подоконник. — Ты не удивлен, — заметил Сальери. Вольфганг, все еще улыбаясь, пожал плечами и, заглянув под крышку одного из глиняных горшков, втянул носом запах горячего. — Рагу из кролика, — сообщил он. — Хочешь еще поработать, или будем ужинать? Сальери не без сожаления отвлекся от музыки, но Вольфганг выглядел уставшим. — Давай ужинать, — решил Сальери. За трапезой Вольфганг был молчалив, но бросал на Сальери долгие взгляды, так что тот наконец не выдержал и вопросительно уставился в ответ. — Почему ты так смотришь? — спросил он вкрадчиво. Вольфганг отвел взгляд и опустил ресницы. — Меня поразило твое лицо сегодня, — сказал он негромко. — Когда я вошел, то в первый момент даже как будто не узнал тебя. Ты был такой отстраненный… как человек, который обрел покой. И твоя музыка… Я услышал в ней теперь то, что когда-то предсказывал мой отец. — Вот как? — удивился Сальери. — Что же он предсказывал? Вольфганг по-прежнему выглядел немного смущенным. — То, как в ней будет усиливаться драматизм и духовное начало. Знаешь, ты ведь был у нас в семье давно известен, — сказал он, вскидывая быстрый взгляд, и вновь спрятался за ресницами. — Я не говорил, но когда-то написал несколько вариаций на тебя… Это было еще в Зальцбурге. У тебя есть одна ария, которая поразила меня тогда… Послушай… Антонио, не улыбайся, не то я замолчу. — Я слушаю, — ответил Сальери, но изумление и растерянная улыбка не хотели сходить с его лица, а сердце громко билось в ушах. — Пожалуйста, говори. — Лучше я сыграю, — Вольфганг отбросил салфетку и пересел за клавир. — Это мои вариации… на «Mio Caro Adone»… Я написал их в семьдесят третьем. Сразу после того, как услышал твою оперу. Сальери едва мог узнать в этой нежной восторженной музыке фрагмент своей старой оперы-буффа, но не прерывал Вольфганга, и слушал, как одна за другой сменяют друг друга вариации. — А после, — Вольфганг остановился, но не снял рук с клавиш, — ко мне попали ноты твоего Piano Concerto in B-flat major. Один фрагмент из первой части, Allegro Moderato, остался со мной навсегда. С тех самых пор. И он быстро сыграл, не отводя взгляда от Сальери, короткую музыкальную фразу. — Мне было семнадцать, — добавил Вольфганг. — Я много думал тогда об этой музыке… был влюблен в сочинение… и, должно быть, немного в сочинителя… В полумраке комнаты глаза его казались совсем чёрными. Сальери невольно потянулся к вороту и замер, понимая, как глупо выглядит этот жест. Кровь в ушах билась все громче. — Ты был… влюблен в меня? — переспросил он хрипло. Вольфганг улыбнулся в ответ — и ртом, и глазами, и как будто всем своим существом, и осторожно кивнул. Сальери позволил себе наконец ослабить узел шейного платка — ему стало все равно, как выглядит этот жест сейчас, он не мог и не хотел скрывать от Вольфганга своего смятения. Он уже забыл и свой Piano Concerto in B-flat major, и «Венецианскую ярмарку», однако хорошо помнил тот год — тысяча семьсот семьдесят третий — враждебность Вены, свою маленькую одинокую комнату, ранние подъемы, свинцовое небо, сквозняки, уличную суету, отчуждение Гассмана, с которым он пытался незадолго перед этим объясниться в чувствах, свою растерянность, свою тоску по Франческо… Если бы он мог знать, что в этот момент в мире один златокудрый ангел думает о нем и любит его, о, сколько сил и смелости придало бы ему тогда это знание!.. — Твой образ и после не оставлял меня, — продолжил Вольфганг. — Когда для меня стало невозможно оставаться в Зальцбурге, я раздумывал, куда мне отправиться, и выбрал Вену… потому что слышал, что ты живешь теперь здесь. — Постой, — перебил Сальери, потому что не мог как следует дышать. — Ты приехал сюда… ради меня? — Я приехал ради моей музыки. Но в своем сердце не мог не рассчитывать, что однажды мы встретимся. «Я не так воображал себе нашу встречу», — вспомнил Сальери так ясно, будто они вновь стояли друг перед другом на террасе Шенбруннского дворца семь лет назад. Он шагнул вперед, преодолевая легкое головокружение — так странно-воздушно он не ощущал себя даже в тот день, когда впервые позволил себе целовать эти губы, прежде казавшиеся недоступными и совершенно недосягаемыми. Он чувствовал себя потрясенным, растерянным и счастливым. — Что ты хотел бы, Вольфганг… — произнес он, прилагая все усилия для того, чтобы голос его не так заметно дрожал, — что ты хотел, чтобы я сказал тебе в ту первую встречу? — Я теперь уже не помню… это не имеет значения, — ответил Вольфганг мягко. — Я был так взволнован в тот день, что едва понимал смысл твоих слов. Все время отвлекался на твой акцент… И только думал: вот он, настоящий Антонио Сальери, из нотных тетрадей моей юности, — здесь, рядом со мной. Глупо, да?… — Вольфганг, — прошептал Сальери, привлекая его к себе и прижимая так крепко, словно тот мог растаять в воздухе. — Всё это в прошлом, но, если бы мы смогли переиграть, теперь я не потратил бы ни одной драгоценной минуты. В тот день я смело взял бы тебя за руку и сказал: вот и ты. Сказал бы, что отныне солнце, месяц и звезды могут преспокойно совершать свой путь, я не знаю, где ночь, где день, я не вижу ничего кругом*… Сказал бы, что ждал тебя всю жизнь. Что, сам того еще не зная, приехал в Вену, чтобы повстречать тебя, мой ангел, моя сладость… Моё сердце. Вольфганг обнял его в ответ, и на глазах у обоих в тот момент, когда они прислонились лбами друг к другу, выступили счастливые благодарные слёзы. Сальери ощущал внутри себя музыку — и только теперь понимал Вольфганга по-настоящему — почему тот всегда так беспечен, так далек от всего земного, так по-детски восторжен: когда внутри тебя звучат симфонии, весь мир расцветает совсем иными красками. Желание написать мессу, которое посетило его нынче вечером, было предчувствием этого разговора, пред-знанием того, что они с Вольфгангом действительно встретились не случайно, что сама судьба назначила их друг другу. Но было и что-то тревожное на периферии сознания, какие-то мысли, еще не оформленные, но никак не желавшие укладываться в схему. — Вольфганг, — спросил он негромко, когда они уже сидели у камина, каждый в своем кресле, и Моцарт почти дремал, закинув ноги ему на колени. — Ты говорил обо мне своему отцу? — Да… говорил, — откликнулся Вольфганг, не поднимая ресниц. — И он, должно быть, возненавидел меня? Вольфганг что-то пробормотал сквозь сон, но слов было не разобрать. Сальери не хотелось тревожить его, и он не стал допытываться — за этот вечер и так было сказано слишком много вещей, которые надлежало осмыслить. Сальери все гладил его ноги в белых шелковых чулках, какими Вольфганг умудрялся щеголять даже в разгар осенней непогоды, прислушивался к его дыханию, и думал о том, что достиг своей вершины — вся его прежняя жизнь была ничто иное, как долгая дорога к счастью. --- * цитата из «Страданий юного Вертера» И.В. Гете