Соната для двух клавиров

Терезия, как ни странно, в тот день ничего не сказала ему сразу после возвращения, хотя он выбежал из дому как на пожар и исчез на несколько дней. Он ожидал от неё продолжения прерванной сцены — слёз, обвинений, поэтому не спешил вернуться — отвез Вольфганга (и долго целовал его в карете прямо под окнами его квартиры), а после заехал на «чердак» проверить обстановку. Поэтому в тот день ужинать они сели поздно. Правда, по тому, что они были вдвоем — Терезия отослала отпрысков в детскую — он понял, что готовится какой-то разговор. Терезия была тихой и кроткой. Когда она заговорила, в голосе ее появились незнакомые ему ноты. — Я виделась с Кавальери, когда ты уехал, — начала она, теребя салфетку. — Была у нее в доме. Она сказала мне, что давно не влюблена тебя. И что ты в нее не влюблен… и никогда не был. Сальери поднял брови. — Я говорил тебе то же самое. Терезия потупилась. — Я поверила ей. Поверила, что она не лжет. Видела ее сына. — И что? — непонимающе спросил Сальери. — Он совсем не похож на тебя. — Разумеется! Это ведь не мой сын, — фыркнул Сальери и тотчас нахмурился: — К чему ты все это говоришь? — Ты сказал мне, что встретил другую… И столько лет… Катарина уверила меня, что у тебя нет никакой другой женщины. Сальери вздохнул. Его губы, его глаза, руки, все его тело до сих пор было еще во власти Вольфганга, все это казалось ему куда более настоящим, предметным, чем эта комната, и этот ужин, и эта женщина, с которой у них давно уже не было никакой близости. — Чего ты хочешь, Терезия? — спросил он. Она вскинула на него глаза, похожая на дерзкого мальчишку или зверька. — Я хочу знать правду, — выпалила она. — Хочу знать, что происходит с твоей жизнью. Ты… говорил, мы можем быть словно брат и сестра. Но я ничего не знаю о тебе. Никогда не знала. Что тебя тревожит? Что радует? Куда ты уезжаешь так внезапно? Клянусь, ты больше не услышишь от меня никакого упрека, но будь откровеннее со мной. По ее просяще-настойчивому тону, каким, он слышал, Терезия иногда говорила с их отпрысками, Сальери понял, что она и его принимает за одного из своих детей. Йозефа и Энгельберт уже вступали в подростковый возраст, в тот непростой период, когда дети обыкновенно отдаляются от родителей и находят большее удовольствие в компании сверстников. Ослабление связи между ними и матерью высвободило в Терезии дополнительные силы, которые она решила обрушить на своего мужа. Сальери был далеко не в восторге от этой перспективы, но ему следовало признать, что слова «как брат с сестрой» действительно исходили от него. В этом была его ложь себе — он пошел на сделку с совестью и тянул отношения, которые не хотел продолжать — и рано или поздно все равно пришло бы время платить по счетам. Поэтому, со вздохом отложив вилку и отодвинув почти нетронутую тарелку, он заговорил чуть более высоким, чем обычно, тоном, глядя ей в переносицу: — Ты знаешь, как много у меня работы, Терезия. Я должен обеспечивать нашу жизнь, содержать… всё это, — он неопределенно махнул рукой, думая в этот момент про «чердак» — скромную комнату, где он бывал действительно счастлив. — Каждый день мне приходится встречаться с людьми, большим количеством людей, далеко не все они мне приятны, — здесь он вспомнил ван Свитена и невольно поморщился. — Если меня нет дома, это значит, я нахожусь там, где должен в этот момент быть. Все мои действия совершаются во благо. Я тружусь честно и не стыжусь своего труда. То, чем занято мое сердце, не имеет касательства ни до кого, кроме меня: та работа, которую оно совершает, нужна мне, чтобы писать музыку. Он поднялся из-за стола и отошел к окнам, глядя на улицу, которую уже заливали сумерки. Всего несколько дней прошло с тех пор, как он созерцал этот же пейзаж — и думал, что Вольфганг оставил его. Всё казалось ему тогда фальшивкой, но теперь он вновь смягчился к венским декорациям. — Музыка — то главное, что у меня есть, — договорил он глухо. — Она — единственный господин, которому я служу, и я не хочу и не умею найти другого. Все твои упреки, вся твоя ревность — к музыке, но ответь, может ли хоть один человек соперничать с ней? Терезия сидела, поджав губы и опустив глаза. — Тонио, — произнесла она наконец. — Если нет никакой другой женщины… К чему тогда был тот разрыв? Разве я… или дети… могли как-то навредить твоей работе? Твоему вдохновению? Сальери пожал плечами. — Я хотел быть честен, — сказал он, возвращаясь к столу. — Я не мог разделить сердце надвое, и не могу по-прежнему. Он чувствовал себя странно в этой истории, где ему приходилось изворачиваться и оправдываться перед ней, — женщиной, с которой его уже почти ничего не связывало, кроме общей крыши и стен. Но Терезия выглядела успокоенной итогами этого глупого разговора. — Мне жаль, — сказала она с той самой, новой интонацией, в которой Сальери наконец расслышал чувство вины, — я столько лет желала одного только зла госпоже Кавальери. Однако Стораче, ваша новая seria… — Теперь Стораче! — воскликнул Сальери. — Чье имя ты назовешь следующим, когда вы и с ней станете подругами? Терезия слегка покраснела. — Мужчина ведь не может не испытывать… человеческих желаний, — произнесла она смущенно. Это был неприятный поворот разговора. Сальери невзначай поправил шейный платок и нахмурился. — Не может, — подтвердил он. — Прямо сейчас я хотел бы поужинать. Надеюсь, ты сочтешь это желание достаточно человеческим? Она сразу переключила внимание на его нужды и засуетилась: — Твой ужин остыл. Прикажу подогреть его. — Ни к чему, я съем холодный, — ответил Сальери, напуская на себя отстраненный вид. — Не моя вина, что ты становишься словоохотлива как раз в те моменты, когда я наиболее расположен к тишине или задушевной беседе у домашнего очага. Что ж, если обвинить меня в порочащих связях для тебя важнее, чем позаботиться о моем желудке, — я бессилен с этим сражаться. Брови Терезии выгнулись страдальческой дугой. Наверняка она припомнила все те упреки, которыми осыпала его начиная с эпизода с Марией, его ученицей, подававшей столь большие надежды… Ее чувство вины тонко завибрировало в воздухе, и Сальери нашел удовлетворение в его звучании, но тотчас сделался сам себе противен из-за этого и досадливо отбросил салфетку. — Мне нужно вернуться к работе, — заявил он. У себя в кабинете он опустился в кресло и, вместо того, чтобы сочинять, достал из ящика стола медальон с портретом Вольфганга — в ту пору он еще не всегда носил его на груди, предпочитая созерцать его чудесный оригинал, — и залюбовался им. Неприятный разговор оставил в его душе осадок, но тот быстро выветривался. Сальери отдал себя во власть воспоминаниям о двух последних днях, когда они с Вольфгангом не разлучались почти ни на минуту. — То, чем занято мое сердце, не имеет касательства ни до кого, кроме меня, — настойчиво повторил он то, что сказал недавно Терезии. — И тебя, — добавил он, адресуясь к портрету. Вольфганг улыбался ему, и Сальери прижал его сначала к губам, а после — к сердцу, как если бы портрет мог услышать ток его крови, быстрый и горячий. Разлад с Вольфгангом, пусть даже такой короткий, но все-таки обнаживший те противоречия, что назревали несколько лет между ними, стал для Сальери новым опытом боли, с которым ему еще предстояло ужиться. Никогда прежде они не ссорились всерьез. Даже в тот год, когда император устроил музыкальное состязание между ними двоими, поручив одному из них отстаивать честь немецкого зингшпиля, а другому — итальянской оперы, — то было соперничество двух композиторов и не касалось человеческой сущности их отношений. Потратив больше времени на подбор либретто, чем на написание музыки, оба они бестрепетно вступали на эту стезю. Правда, они договорились тогда не видеться две недели, пока каждый был занят собственным сочинением, так что во дворце у императора, перед самым началом состязания, Сальери, который едва выдержал эту разлуку, совсем потерял голову и зажал Вольфганга прямо под лестницей. И хотя император признал Сальери победителем в том поединке, а карьера Вольфганга как раз к тому времени пошла на спад, эта история не разделила их: после, вечером, на «чердаке» произошло окончательное примирение двух вверенных им музыкальных направлений. Теперь же, когда Вольфганг совершил попытку вырваться из Вены, когда попытался бежать не просто из города — но и от Сальери, от его власти, возникла явная необходимость переосмыслить для себя некоторые вещи, казавшиеся давно решёнными. Если бы у Сальери хватило тогда сил, он бы в тот же вечер покинул дом и перебрался жить куда-то еще, где стены не пропитаны ложью. Однако инерция уже брала свое — его кресло было слишком мягким, небольшое бюро — слишком удобным… Порыв ушёл. Его внутренняя Бастилия осталась всё ещё невредима на этот раз. * Даже более того. Как после перенесенной болезни человек в первый день, когда ему позволили наконец покинуть постель и выйти на улицу, живо ощущает то, что казалось ему привычным — солнечный свет особенно согревает его, и воздух особенно сладок, и пение птиц чистотой своей не уступает церковной мессе, — так и Сальери поначалу чувствовал себя почти неуязвимым: после их с Вольфгангом разрыва и примирения он и впрямь как будто вздохнул свободнее, не меняя ничего в своем привычном укладе. Оба они получили неоспоримое свидетельство собственной важности в жизни друг друга. Вольфганг оставил всякие попытки вырваться из Вены и больше уже даже не трепыхался в ее сетях. Он позволил чужой власти взять над собой верх. И даже сам в тот год несколько раз возвращался на «чердак», словно его гордость уже разбилась вдребезги. В один из таких дней Сальери, еще не знавший об этом, был удивлен, когда, заходя в дом на Грабене, услышал музыку. Он остановился на лестнице и некоторое время стоял неподвижно, отказываясь поверить собственным ушам. Мелодический строй и манера исполнения не оставляли никаких сомнений в том, чьи пальцы касались сейчас клавиш их старенького рояля, — и инструмент отзывался им с такой чуткостью, что ни разу не позволил себе скрипнуть или задребезжать. Сальери уже давно начал воспринимать музыку Вольфганга не как отдельные произведения, хотя, разумеется, знал их границы, — он слышал теперь всё в целостности и потому узнавал совершенно определённые мотивы, которые могли принадлежать только Моцарту. Мотивы, которые звучали у него всегда, которые он наигрывал в рассеянии, стоило ему лишь опуститься за клавир, или тихонько напевал, когда они шли по улице. Поглощенный сочинением новых произведений, он не расставался с ними, они все время незаметно звучали в побочной партии его концертов, возникали едва уловимой темой в операх, вплетались в симфонию, как лента в волосы… Музыка Вольфганга была созвучна всему миру в его полноте и наполнена нежностью, светлой грустью, раздумьями об утраченном и подлинной любовью, которую когда-то ошибочно приняли за минутную страсть. Она была похожа на Вольфганга. Это был как будто его росчерк между строк, его анаграмма. Это был мирообраз, исполненный любви и вечного, неиссякающего устремления ввысь. Сальери открыл дверь. В комнате было сумрачно, только на крышке клавира стояла одинокая свеча, почти оплывшая. Вольфганг сидел без парика, запрокинув голову, будто читал какие-то знаки на потолке — но глаза его были закрыты. На посторонний звук он повернул голову и улыбнулся. — Ты посылал за мной? — тихонько притворяя дверь, спросил Сальери. — Нет, — отозвался Вольфганг, оставляя свое занятие. — Но я ждал, что ты придешь… Меня уже несколько дней тянуло сюда… — Это и твой дом тоже, — напомнил Сальери, волнуясь. Вольфганг неопределенно покачал головой. — Я устраиваю небольшой концерт для одного зрителя… Ты хочешь послушать? — сказал он и, не дожидаясь ответа, продолжил играть. Сальери молча подошел к нему, положил руки ему на плечи и слегка огладил. В его крови привычно загоралась давно попавшая туда отрава, которую не могло вывести ни одно лекарство. Вольфганг оглянулся через плечо с лукавой улыбкой, но его пальцы только быстрее забегали по клавишам. Сальери поспешно отошёл к приоткрытому окну, откуда веяло прохладой: капризный сквозняк теребил портьеру и заставлял вздрагивать огонёк свечи. Он опустился на подоконник и позволил музыке полностью забрать себя. Пальцы Вольфганга касались как будто не клавиш, а его тела — вот они одну за другой расстегивают пуговицы, разводят в стороны полы сюртука, касаются шейного платка и легко распускают узел, — платок змейкой соскальзывает на пол, он тотчас забыт, — а пальцы уже забираются под рубашку, царапают по животу. Сальери ощутил возбуждение всех чувств и странную уязвимость, хотя платок был на месте и по-прежнему туго стягивал горло, и грудь тяжело вздымалась под сюртуком, застегнутым на все пуговицы. В мелодии тем временем появилась новая глубина, пальцы теперь будто ласкали его через одежду, посылая все больше мурашек в район грудной клетки, а кровь приливала вниз, по мере того как музыка становилась все злее, веселее и горячее. И вот, наконец, в неё прорвалась чувственность. Зазвучал второй голос. В нем были бессвязные стоны и мольбы о чем-то, о чем, просящий пока сам не знал — остановиться или отбросить всякую скромность. «Какой пожар в тебе, — бессвязно думал Сальери, глядя на Вольфганга. — Или это во мне пожар? Где кончаешься ты и начинаюсь я?» Он уже не мог разобрать. Музыка связывала все крепче их двоих, и эту комнату, и холодное небо за окном, и дрожание свечи, и стук сердца, такой же дрожащий, загнанный, ведь оно было у них одно на двоих и должно было двойным усилием в обоих поддерживать жизнь… Ошалевший, ослеплённый, Сальери вдруг почувствовал каким-то тёмным подсознательным разумом приближение той бездны, на краю которой вечно балансировал Вольфганг. Эта музыка их обоих как будто поднимала туда, вверх, и он понял, что сейчас увидит мир оттуда, с той стороны… таким, каким видит его Вольфганг. Это одновременно притягивало и ужасало, он хотел бы отстраниться, но уже безудержно возносился, будто душа, лишенная тела. Он тихо всхлипнул, прижимая ладонь к низу живота, — и его прошило насквозь, горячая волна прошла по всему телу, выбрасывая его на твердый берег. И потусторонность ушла. Он ощутил, как холодит щеку сквозняк, как испарина, выступившая на лбу, застывает мелкими каплями, и как влажно внизу, под одеждой. Он поднял голову, Вольфганг медленно обернулся к нему и уронил руки на колени. Молчание натянулось тугой струной, свеча, затрещав, погасла. Вольфганг поднялся как тяжело больной, и Сальери, недавно ещё казавшийся себе обессиленным, пружиной разогнулся ему навстречу. Они столкнулись на полпути. Волосы Вольфганга растрепались сильнее прежнего, кольцами прилипли ко лбу и щекам, а в глазах застыло мучение — и счастье. Не поднимая рук, не делая попыток обнять, он уткнулся лбом в плечо Сальери, и тот сам сжал его, не давая упасть. — Это нельзя играть на публике, il mio Angelo, — сказал он хрипло. Его все еще немного сотрясала дрожь, но он не хотел и не желал скрывать своего состояния от Вольфганга. Тот тихонько засмеялся у его плеча. — Я и не думал адресовать это публике. Это было для тебя, — сказал он. — Просто импровизация. Он глубоко вздохнул и наконец поднял руки, обвивая Сальери за пояс. — Il tuo potere su di me è infinito, — прошептал Сальери, не замечая, что от волнения перешел на итальянский. И скорее угадал, чем услышал, ответное: — Как и твоя, Антонио. * Зимой, вскоре после описанных событий, Сальери впервые всерьез обратился к духовной музыке после большого перерыва и написал рождественский гимн для церкви, который даже исполнили в соборе Стефана, том самом, где когда-то мальчишкой пел в капелле папаша Гайдн и куда Сальери несколько раз в разные периоды своей жизни заходил испросить совета у Господа. В день Рождества, когда в Святом Стефане звучала его музыка, он сидел на скамейке как на иголках, испытывая то волнение, какого не знал с самого детства, когда еще должен был доказывать людям свою состоятельность. Теперь же его ждало более трудное испытание — доказать то же самое перед Богом. — Сдается мне, у твоего отца было отменное чутье, — сказал он Вольфгангу, когда служба окончилась и они остались в церкви едва ли не вдвоем. — Он предсказал то, о чем я даже и не помышлял до недавнего времени. Для того, чтобы я всерьез начал работать в этом жанре, нужны были почти невероятные совпадения. Для начала, я должен был встретить тебя, — он ласкающим движением провел по руке Вольфганга от предплечья к запястью и продолжал: — Затем, я должен был узнать тебя как композитора… Сочинителя «Сонаты для двух клавиров»… И, наконец, я должен был почувствовать на деле, каково мне будет потерять тебя — и затем снова обрести. — И что же? — отозвался Вольфганг, переворачивая свою руку ему навстречу так, чтобы они могли соединить ладони. — Я думаю, настоящая духовная музыка пишется из определенного внутреннего состояния, и у него есть имя. Тебе оно известно как никому другому, потому что я узнал его через тебя, услышал в твоей «Сонате», а после… — он на миг задумался, — а после уже слышал его у тебя… везде. — Благодарность, — сказал Вольфганг, склоняя голову и улыбаясь. — Да, благодарность, — подтвердил Сальери. — Мне сейчас нечего просить у Бога, и я хочу только благодарить его за то, что имею. За тебя, моя лилия. За свет, который ты принес в мою жизнь. Он опустил взгляд на губы Вольфганга, но не разрешил себе никакой вольности. Вольфганг, угадавший его мысли, крепче сжал его руку. — Я тоже, Антонио, — сказал он. — Наверное, мой отец хотел сказать именно это: в должный срок душа вырастает достаточно, чтобы прийти от просьб — к благодарности. Я тоже слышу это в твоей музыке, и часто, в особенности в последнее время. — Ну а ты сам? — спросил Сальери, внезапно чувствуя себя вправе задать ему этот вопрос — потому что был сочельник Рождества, потому что они многое прошли вместе, потому что души их были давно повенчаны на небесах. — Как ты пришел к этому? Ты расскажешь мне? Вольфганг легко пожал плечами. — Я не помню, — сказал он искренне. — Я не знаю себя вне этого чувства. Наверное, оно было со мной всегда. С самого моего рождения. * Последний год жизни императора Иосифа запомнился Сальери как год расцвета музыкальной Вены. У самого Сальери прибавилось административной работы и по дворцовым балам и праздникам, и по делам Бургтеатра. Далекий от политики, Сальери не особенно вникал во взгляды императора в сторону Франции, однако тот, похоже, нашел в действиях парижан что-то сообразное собственным установкам. Первым делом он вернул в репертуар театров драму и оперу, написанные на сюжеты современных французских пьес. В их числе, как ни странно, оказалась и «Свадьба Фигаро» Моцарта. Так что Сальери вновь мог прикоснуться к этой прекрасной музыке, которую считал тогда самой лучшей у Вольфганга. Правда она казалась ему более легковесной, чем последовавший за ней «Дон Жуан», и только значительно позднее, уже при подготовке благотворительного концерта, о котором будет рассказано в должный срок, он впервые осознал то, что на самом деле заложил Вольфганг в эту музыку… История с благотворительным концертом происходила уже в ту пору, когда стал очевиден большой заговор против Моцарта, который, по всей вероятности, подготавливался с первых дней появления Вольфганга в Вене. Пока же Сальери был слишком погружен в собственные «маленькие трагедии», чтобы увидеть за ними тень большого сценария, в котором всякому из них была отведена своя роль. Даже самому императору, их покровителю и благодетелю. Иосиф, как будто предчувствуя что-то, спешил в тот год жить напряженно и разнообразно. Он постоянно бывал в разъездах, а всякое его возвращение в Вену сопровождалось пышными праздниками с демонстрацией новинок, которые он привозил из-за границы. Одной из таких удивительных вещей стала английская забава «эйдофузикон» или «шоу иллюзий»: особым образом расписанные стёкла подсвечивались изнутри и двигались с помощью специального механизма, и все это происходило под музыкальный аккомпанемент. Сюжеты были незатейливы, но непривычны взгляду, а потому сразу собрали кружок завсегдатаев. Шоу обыкновенно демонстрировали во дворце, в какой-нибудь из малых гостиных, и Сальери пристрастился бывать там всякий раз на правах зрителя. У него даже появилось любимое кресло в последнем ряду с краю, которое, если он опаздывал, всегда берегли для него. С тех пор как встречи на «чердаке» стали всё более редкими и короткими и Вольфганг начал вести себя там как гость, Сальери почти потерял интерес к этой квартире, но всё-таки еще не имел в себе сил отказаться от нее совсем. Приезжать туда и не находить там следов присутствия Вольфганга было мучительно, так что он знал, что, если в ближайшее время что-нибудь существенным образом не изменится, ему придется всё же проститься с «чердаком». В «шоу иллюзий» он обрел свою отдушину, и, поскольку собирались на эти сеансы всегда одни и те же, а таинство показа было сродни заседанию какой-нибудь Ложи, Сальери начал понимать, почему Моцарт так охотно присоединился к Братству: эта форма светской жизни не требовала особой вовлеченности. За те полчаса, пока не прогорят свечи, Сальери был предоставлен себе и своим мыслям, и это была единственная доступная ему форма развлечения, поскольку он, в отличие от других мужчин, не ездил на охоту и не курил опиум. Во время одного из таких сеансов Сальери получил себе в соседи опоздавшего Вольфганга, поймав его за руку. Он уже несколько раз звал его на эти встречи, но Вольфганг все еще жил в пригороде и приезжал в Вену исключительно по делам. Едва Вольфганг успел устроиться в соседнем кресле, как в зале погасили все свечи. На сцене загрохотал гром и зашумела река, но Сальери вдруг потерял всякий интерес к действию волшебных стекол. Пользуясь темнотой, он обнял Вольфганга и привлек к себе. — Знаешь, что я хочу сделать? — прошептал он, опуская руку ему на колено поглаживающим движением, и принялся прокладывать дорожку из поцелуев вдоль шеи. Вольфганг не ответил, но сердце его под губами Сальери начало биться учащенно. Сальери не выпускал его из объятий, пока не зажглись свечи, а потом под видом делового разговора увлек за собой в Галереи. Они сели на ту скамейку, где Сальери когда-то видел его с ван Свитеном. Он вспомнил его беспечный смех — Вольфганг давно уже не смеялся. — Тебе понравилось шоу иллюзий? — спросил он, снова оплетая Вольфганга объятиями. — Я смотрел уже много раз… Это зрелище пленяет меня. Только вообрази, если бы можно было написать оперу с такими картинками. — Ни одна дива не согласится озвучивать картинки из-за кулис. Тщеславие не позволит ей, — возразил Вольфганг, но в голосе его тоже звучало волнение — и улыбка. — Любопытное зрелище… Как это устроено? Напоминает волшебный фонарь, какой был у нас с сестрой в детстве… Но больше всего мне понравилось вот что… И он внезапно вернул Сальери поцелуй и сам пересел со скамейки к нему на колени. В Галереях они были не одни, неподалеку кто-то прохаживался, звучали голоса, но Сальери вдруг стало неважно, что их могут застать здесь, в этой откровенной позе. «Никто из вас все равно не способен понять, что я чувствую», — думал он, лаская Вольфганга, стараясь добраться до его живой теплоты через слои одежды. Если бы мог, он бы всего Вольфганга разобрал на ноты, а затем сложил бы из него оперу и надписал над ней своё имя, чтобы никогда уж более не расставаться с ним. С каждым днём любовь его становилась все сильнее (и как же он был удивлен, когда позднее Вольфганг сказал ему о том же самом, теми же словами!). Но оттого сильнее была и горечь: ведь рядом со светом всегда есть тень.