Соната для двух клавиров

Вольфганг, по их негласному уговору, ушел первым, а Сальери еще некоторое время сидел в одиночестве, позволив себе погрузиться мыслями в сладкое забытье. В сердце его возникали и гасли какие-то музыкальные отрывки, но сейчас, даже будь у него под рукой перо, он не нашел бы в себе силы записать их. Он снова подумал, что истинному счастью опасно подавать голос — ведь его могут услышать те, чьим ушам это вовсе не предназначено. В этих раздумьях выходя из Галерей он встретил фон Штрака. Тот как будто нарочно караулил у выхода, так что пришлось раскланяться с ним. — А, господин Сальери, что же? Грустится или неможется? — спросил гофмейстер с неприятной улыбкой. — И от той, и от другой хвори есть лекарство. Позвольте мне нынче быть вашим лекарем. Угодно ли взглянуть на особую коллекцию, которую я собрал за годы службы? Предполагаю, вы сочтете ее любопытной. Сальери нечего было делать вечером, и он согласился, хотя фон Штрак всегда вызывал в нем отталкивающие чувства. Вдвоем они прошли через парадную залу и остановились возле большого портрета Марии-Терезии в роскошной золотой раме. Сальери вспомнил, что частенько видел фон Штрака в этом углу во время балов, — наблюдающим за гостями и слугами в ожидании императора. Некоторое время оба разглядывали портрет. — Вы помните ее? — внезапно спросил фон Штрак, оборачиваясь к Сальери. — Немного, — сказал Сальери, не понимая, к чему тот клонит. — В те годы, пока итальянская труппа была упразднена, я работал в основном в Париже. Но у меня остались теплые воспоминания об императрице. Почему вы спрашиваете? Фон Штрак хмыкнул и надавил на раму. От этого вся стенная панель вместе с портретом отъехала назад, открывая тёмный проход. Фон Штрак взял ближайший к нему канделябр с тремя свечами и шагнул внутрь. — Следуйте за мной, — предложил он. Сальери недоуменно подчинился. Они прошли по узкому коридору и оказались в зальчике, размерами с малую гостиную, однако совершенно потаённом. Стены его были сплошь по периметру обиты панелями и обтянуты тканью жемчужного оттенка, и вдоль них вплотную стояли стеклянные короба всех размеров. — Что это? — тихо спросил Сальери, когда фон Штрак подошел к ближайшему из них и повыше поднял свечи. Внутри под стеклом лежал веер, потемневший от времени, полураскрытый, так, чтобы на складках его можно было заметить инициалы, однако прочесть их было нельзя. Рядом стояла маленькая шкатулка-мушечница, плотно закрытая, инкрустированная перламутром. Чуть в отдалении Сальери успел заметить тонкий дамский платок и несколько перстней с камнями. — Я зову это Музеем грязи, мой любезный, — фон Штрак осклабился. — Здесь, — он кивнул головой сразу во все стороны, — хранятся вещи, потерянные их владельцами при самых пикантных обстоятельствах. — Вот как? — начал Сальери и с негодованием отступил от следующей витрины — там обнаружилась атласная женская туфелька и значительных размеров панталоны, украшенные кружевом. — Вы, должно быть, догадываетесь, при каких, — фон Штрак снова неприятно ухмыльнулся. — Я нахожу их на скамейках и под скамейками в Галереях. Забытые там, все они обретают здесь новое пристанище, красноречиво свидетельствуя против своих владельцев. — Это мерзко! — воскликнул Сальери, и фон Штрак захохотал, довольный произведенным эффектом. — Для чего вы мне это показываете? — Просто захотелось развлечь вас, господин Сальери, — отозвался фон Штрак, и по его голосу было, как обычно, не понять, говорит он всерьез или с издевкой. — Взгляните, здесь есть и мужские экспонаты. Сальери должен был бы немедленно уйти в негодовании, но он, будто завороженный, последовал за негодяем фон Штраком и некоторое время смотрел на пенсне, парик, часы на цепочке и даже один шерстяной чулок. Вещи лежали потускневшие, неприкаянные, и Сальери вдруг почему-то остро почувствовал и себя экспонатом этого грязного места, поскольку фон Штрак взглядывал на него с тем же брезгливо-любопытным выражением. — Это мерз… — повторил было Сальери, когда его внимание привлек блестящий ком материи. Он подошел ближе к соседнему коробу и не без изумления узнал тот аляпистый винного цвета сюртук, расшитый пайетками, в котором Вольфганг щеголял в день их знакомства — и позднее, когда Сальери спасал его дождливым вечером из Шенбруннского дворца. — А этот экспонат тоже из Галерей? — указывая на сюртук, спросил Сальери. Он знал, что это неправда, помнил, что в тот вечер Вольфганг не отлучался из зала — поскольку сам почти все время наблюдал за ним. Фон Штрак помялся. — Нет, — признал он наконец. — Эту безвкусицу я подобрал в одной из гостиных. Держал какое-то время у себя, но никто не хватился ее… — Я заберу, с вашего позволения, — с нажимом произнес Сальери. Фон Штрак пожал плечами, огонь от его свечей качнулся на поверхностях стекол, рассыпался искрами на пайетках. — Как вам будет угодно, — и он поднял крышку. Сальери достал сюртук и невольно прижал его к груди, словно тот еще хранил память о своём владельце. — У вас очень странное хобби, Штрак, — сказал он, намеренно выпуская приставку «фон». — Выведите меня отсюда. Как вам только могло в голову прийти, что я заинтересуюсь подобной мерзостью? Он подозревал, что хитрый гофмейстер мог видеть их с Вольфгангом в Галереях и тем самым пытается угрожать ему. Фон Штрак, впрочем, лишь смиренно склонил голову. — Это только невинное развлечение, — сказал он. — Я решил, оно придется вам по вкусу… Прошу простить мою ошибку. «И он еще смел говорить со мной о покойной императрице, — подумал Сальери с гадливым чувством. — Интересно, знает ли Иосиф, по какому назначению Штрак пользует портрет его матери?» Он попытался обойти гофмейстера, но тот внезапно преградил ему путь. — Я, кажется, припоминаю, кому принадлежит эта вещь у вас в руках, — сказал он другим тоном, дерзко, почти грубо. — Как кстати. Я ведь как раз собирался поговорить с вами о нём. — О ком? — механически спросил Сальери. Фон Штрак вновь неприятно улыбнулся, — в свете свечей его лицо с резкими глубокими тенями обрело демонический оттенок античной маски. — О нашем общем знакомом… Извольте, я скажу прямо… о Моцарте, — Сальери ощутил, как внутри все скручивается от необъяснимого ужаса, а фон Штрак, смерив его пристальным взглядом, продолжал: — Его музыка… Она такая… чувственная. Это страшно. Я сразу понял это, и не дал императору увлечься ею. Когда я сам приехал в Вену, я был немногим моложе этого мальчишки Моцарта. И я всю свою жизнь посвятил служению… Неужели я мог допустить, чтобы Иосиф променял меня… на сладкие звуки и смазливое личико?! Сальери плохо понимал смысл его речи, видел только, как нелепо кривятся губы на лице фон Штрака, показавшемся ему вдруг совершенно незнакомым. — О господи. Что вы несете? — сказал он. — Моцарт… всегда считал вас своим другом. — Я сделал всё для того, чтобы так и было, — фон Штрак злобно взмахнул канделябром, принуждая Сальери попятиться. — Иначе как я мог бы оградить императора от него? Ваш Моцарт — нахал, который ни перед чем не остановится. Он все-таки обхитрил меня… пролез в придворные композиторы… — Он просто пишет музыку! — рассердился Сальери. — У него и в мыслях никогда не было смотреть на императора так… как… — он запнулся, не находя слов от негодования. — Да, он не искусен в интригах, — подтвердил фон Штрак. — Иначе я бы давно его уничтожил. Ему же посчастливилось увидеть свой триумф. Теперь пусть увидит свой крах. — Вы бредите, — произнес Сальери, понимая, наконец, что говорит с безумцем. Фон Штрак визгливо расхохотался. — Я ведь предупреждал вас… что лучше бы ему убраться из Вены… Я говорил вам… давным-давно… — Ну, достаточно, — перебил Сальери. — Вы не в себе, Штрак. Я сообщу об этом императору. — Нет. Я предусмотрел это. Вы никому ничего не расскажете. Он шагнул назад и зловеще клацнул ручкой двери, оставляя Сальери в полнейшей темноте. Сальери кинулся за ним и дернул дверь на себя — заперто! Час от часу не легче! Сколько обезумевший Штрак собирается держать его здесь?.. И тотчас ему пришла другая мысль, взволновавшая его куда сильнее: что, если Штрак прямо сейчас направляется к Моцарту, чтобы как-то навредить ему? Сальери даже зарычал от бессилия, дергая дверь. Что этот обезумевший мерзавец собирается делать? Вольфганг всегда так искренне говорил о нем…. с его доверчивостью, он наверняка даже впустит Штрака в дом… Сальери испытал новый приступ панического страха. Сердце билось в горле, воздух с трудом проходил в легкие — ему казалось, что в темноте таится что-то жуткое и злое… Он принялся стучать в двери и отчаянно кричать, но хитрый Штрак всё предусмотрел, он нарочно заманил его сюда, в комнату, о которой никто не знает, запер его здесь для того, чтобы свести счеты… и с ним, и с Вольфгангом… Сальери стучал и кричал, пока не сбил костяшки пальцев. Когда он, обессиленный, прислонился к двери, прижимая к себе сюртук Вольфганга, точно тот был живым существом и нуждался в его защите, ему вдруг показалось, что из кромешной темноты позади него раздается какой-то шорох. Резко обернувшись, он ощутил по наитию то, что невозможно было прозреть взглядом, — там, где была комната, обнажилась теперь черная бездна и дышала тысячей дыханий, пульсировала тысячей сердец, смотрела устремленной прямо на него тысячей пар глаз… Он попятился, неловко запнулся за угол ковра, упал на пол и ударился головой. *** Возвращение к жизни было мучительным. Сальери очнулся на полу. Голова болела, все тело ломило. Кто-то тормошил его за плечо. Сальери не без труда приподнялся, оглядываясь. Он был в одной из малых гостиных Шенбруннского дворца. Комнату заливал серый утренний свет из высоких окон. Над ним склонялся утонченный молодой человек в костюме слуги, с ярко накрашенным лицом. — Ты из труппы? — спросил Сальери по-французски, сам не до конца понимая, почему говорит это. — Что, репетиция уже началась? Молодой человек покачал головой. Сальери моргнул, фокусируя на нем взгляд — и иллюзия исчезла: перед ним был обычный слуга с простоватым лицом, выражавшим беспокойство. — Позвать лекаря, господин? — спросил он по-немецки, с типичным выговором простолюдина. — Нет, нет, — пробормотал Сальери, заслоняя глаза от света. Вчерашний вечер с трудом восстанавливался у него в памяти. Перед мысленным взором проносились разрозненные видения, словно письма, ставшие жертвой случайного сквозняка: фон Штрак… Музей грязи… Вольфганг… Все это сопровождалось противным тонким звоном в ушах. — Сможете подняться, мой господин? — говорил тем временем слуга, помогая ему встать на ноги. — За вами посылали… вас всюду ищут… Нужно спешить, — и он повел Сальери через весь дворец. Едва понимая, что происходит, Сальери покорно позволил это. Они проходили гостиную за гостиной, и Сальери казалось, что они двигаются на месте, а сценическая машина просто меняет декорации. Но вот, наконец, они достигли парадной залы. Здесь, несмотря на утреннее время, собралась большая толпа. Сальери с трудом различал лица, но по тону доносившихся до него голосов понял, что произошла какая-то беда, — а вслед за этим увидел гроб. Он в ужасе отшатнулся, но слуга настойчиво и почти грубо потащил его вперед. В гробу, в парадном камзоле, с навеки успокоенным лицом, подобным восковой маске, лежал император Иосиф. Сальери несколько мгновений смотрел на своего покровителя, пытаясь осознать происходящее, а затем испустил едва слышный вздох облегчения, потому что до последней минуты ожидал и смертельно боялся увидеть там Вольфганга. Прошедший вечер восстанавливался в его памяти из разрозненных декораций и реплик. Он оттолкнул слугу и завертел головой, высматривая с толпе Штрака, но гофмейстера в зале не было. В этот момент двери распахнулись и явили его взору Вольфганга. Моцарт быстрым шагом приблизился к гробу и замер, почтительно склонив голову. Никто не обратил на него внимания и, не дольше минуты постояв для приличия возле тела, Вольфганг оглянулся на скорбящих и лишь теперь заметил Сальери. И сразу же, утратив интерес к императору и всему, что происходило здесь, шагнул к нему. Сальери схватил его за руку, мучительно вгляделся в его лицо, пытаясь понять, не сделал ли с ним что-то фон Штрак. Вольфганг, похоже, был в порядке: с безупречно аккуратной прической, с подведенными глазами и собранный, будто перед концертом. На нем был короткий черный сюртук с пайетками, и Сальери внезапно вспомнил о том, другом, винного цвета, — но сегодня, когда он очнулся, сюртука уже не было… Его даже посетила мысль, не перебрал ли он вчера и не почудился ли ему весь разговор с фон Штраком… Так что он смотрел на Вольфганга во все глаза, пытаясь отыскать подсказку собственному состоянию. — Мой дорогой, ты ужасно бледен… — сказал Вольфганг шепотом, и от звука его голоса Сальери как будто отпустило какое-то злое колдовство. Он поспешно увлек Вольфганга прочь из зала, в одну из малых гостиных. Там, наконец ощутив себя в безопасности, прижал его к стене, сотрясаясь в беззвучных рыданиях. Вольфганг обхватил его в ответ и крепко сжал в объятиях. — Ну, что ты, — произнес он тихо. — Возьми себя в руки, Антонио. Все мы смертны. Он принял состояние Сальери за скорбь по императору Иосифу! А Сальери, простившийся с ним за эту ночь навек, гладил его лицо, волосы, смотрел на него как безумный и всё не мог насмотреться. — Что с твоими руками? — спросил Вольфганг. Только теперь Сальери понял, что костяшки его пальцев действительно сбиты, и от этого его захлестнуло новой волной паники. — Я отвезу тебя домой, — сказал Вольфганг настойчиво. — Нет, — хотел сказать Сальери. — Я должен найти фон Штрака. Я должен узнать, что он задумал. Должен защитить тебя. Я знаю, где у этой крысы тайник. Знаю, где он может прятаться. Мы выкурим его оттуда сейчас, при свидетелях. Только помоги мне. Из всей этой речи его сил хватило только выдохнуть: «Помоги» и навалиться Вольфгангу на плечо, потому что на него накатил очередной приступ дурноты. Вольфганг призвал на помощь кого-то из слуг, и они кое-как вышли из дворца на площадь и погрузились в карету. В дороге Сальери немного ожил — и приказал кучеру вести их на Грабен. Вольфганг всю дорогу он держал Сальери за израненные руки и смотрел ему в лицо с сочувствием и тревогой. Кое-как, с мучительной одышкой поднявшись на «чердак», Сальери запер за ними двоими дверь и стал лихорадочно думать, как уговорить Вольфганга остаться здесь и никуда не выходить. — Вольфганг, — сделал он еще одну попытку. — Фон Штрак тебе не друг. Ты больше не в безопасности даже в собственном доме. Научись закрываться на засов и не допускай никого в свое сердце. В Вене тебе грозит беда. Ему казалось, он произнес это внятно, но вместо слов с его губ вновь сорвались только хрипы. Вольфганг обнял его за плечи и помог добраться до постели. — У тебя на затылке волосы слиплись от крови, — сказал он с ужасом. — На тебя кто-то напал? Ничего не говори. Я сейчас же пошлю за лекарем. Здесь к Сальери внезапно вернулись и силы, и дар речи. Он схватил Вольфганга за рукав, удерживая возле себя. — Останься, — коротко сказал он. — И послушай. Ты никуда не выйдешь отсюда, пока я не найду и не уничтожу фон Штрака. На лице Вольфганга отразилось недоумение, смешанное с растерянностью, но он послушно оставил попытки уйти. Напротив, он скинул туфли и сюртук и устроился на постели рядом с Сальери. — Я рядом, — заверил он мягко. — Видишь, я никуда не ухожу. Я буду возле тебя столько времени, сколько ты захочешь. Но о том, чтобы встретиться сейчас с фон Штраком, не может быть и речи. Тебе нужен холодный компресс. Прошу, не спорь, Антонио. Он мягко положил пальцы ему на губы, и Сальери пришлось подчиниться. Они провели этот день почти до самого вечера на «чердаке». Вольфганг выслушивал обрывочные рассказы о комнате за картиной, о коварстве Штрака и его тайной уродливой влюбленности в императора, о слишком внезапной смерти Иосифа, и только качал головой. — Ты совершенно уверен во всем этом, Антонио? — спрашивал он, меняя компресс и заставляя Сальери поесть супа с ложечки. — Иногда — часто — мне тоже снятся такие пугающе живые сны, после которых трудно определить, не было ли этого наяву. — Я видел и слышал всё так ясно, как вижу и слышу сейчас тебя! — заверил Сальери. — Ты ведь не считаешь меня сумасшедшим? Вольфганг снова взял его руки в свои, тихонько пожимая их. — О том, чтобы поехать во дворец или разыскать фон Штрака, не может быть и речи, пока ты не покажешься своему доктору, — сказал он спокойно, но твердо. — А я, при необходимости, смогу постоять за себя. Если он попытается что-то сделать, обещаю, я дорого продам свою жизнь. Он, однако, не выглядел беспечным или насмешливым по отношению ко всему сказанному, и это немного утешило Сальери в его смятении. Даже напротив, уже прощаясь с ним возле его дома, он задумчиво произнес: — Знаешь, Антонио, если бы этот эпизод был частью оперного либретто, я бы решил, что ты видел призрака, который явился предупредить тебя о смерти императора. Может, так оно и есть? Нас теперь ждут перемены. Как знать, — к добру или к худу. Домашний доктор, к которому Сальери все-таки вынужден был обратиться, сказал, что рана на затылке похожа на удар от падения, и прописал несколько дней полного покоя. Слабость во всем теле вынудила Сальери исполнить это предписание. Терезия, почти не отходившая в те дни от его постели, однажды самолично принесла ему записку от Вольфганга, где тот справлялся о его здоровье, и, заметив, как он переменился в лице, бросила любопытный взгляд на конверт. Когда она отлучилась, Сальери спрятал записку под сорочку, положив ее прямо поверх сердца, и с этого момента пошел на поправку. Когда он вновь смог вернуться к делам, тело императора Иосифа уже переместили в семейный склеп Габсбургов, а фон Штрак исчез из Вены, и ни одна живая душа не смогла ответить Сальери на вопрос о том, куда он уехал. Сальери еще несколько раз, бывая во дворце, пытался проникнуть за портрет императрицы, но, сколько бы он ни нажимал на раму, он не находил того рычага, что запускал в действие тайный механизм. Вся эта история неприятно поразила его, в особенности, тем, что он так и не смог решить для себя, что в действительности произошло с ним той ночью. Впрочем, исчезновение Штрака не произвело ни на кого впечатления, поскольку в Вену вскоре явился наследник престола, младший брат Иосифа — великий герцог тосканский Петр Леопольд со своей многочисленной свитой. Как всегда во время смены власти, в Шенбрунне, да и во всей Вене на некоторое время воцарился хаос, в котором злодеяние Штрака потонуло, как капля в море. *** Итак, когда в начале тысяча семьсот девяностого года император Иосиф почил, отнюдь не пресыщенный днями, подданные его будто осиротели. Сальери, во всяком случае, ощущал это именно так, — Иосиф был для него больше чем покровитель, он был единомышленник, новатор, и при других обстоятельствах их могло бы даже связать подобие дружбы. Во всяком случае, пусть Сальери и знавал мучительные сомнения, все же именно благодаря Иосифу положение его в Вене укрепилось достаточно, чтобы считать ее теперь своим единственным домом. Это ощущение не изменилось и позднее, когда прибыл новый наследник престола — великий герцог тосканский и привез с собой большую свиту, неминуемо начавшую теснить венскую знать с прежних позиций. Отчасти это было связано с равнодушием Леопольда к музыке — но если первый гофмейстер фон Штрак исчез почти мгновенно, словно его никогда и не было, то и Розенберг, и Сальери сохранили за собой свои должности и нисколько не потеряли в окладе. Чего, увы, нельзя было сказать о Вольфганге, — при новом императоре положение его, и прежде незавидное, едва ли не связало его по рукам и ногам. — Говорят, новый император совсем не жалует Моцарта, — сказал как-то Розенберг. — Иосиф был слишком снисходителен к этому выскочке, все ради памяти своей покойной матушки… Теперь-то мы и узнаем истинную цену его музыке. — А вы что же, еще не поняли цену его музыке, Розенберг? — спросил Сальери. — Восемь лет для вас - недостаточный срок? — Да, но ему позволялось слишком многое! — фыркнул Розенберг. — Теперь же ему приходится чуть свет уже быть во дворце и ждать распоряжений. Он, наверное, даже спит в парике, чтобы не опоздать к нужному часу… Сальери поморщился — он знал, как тяжело Вольфгангу дается эта кабала. Тем возмутительнее ему показалось, что Розенберг нашел в этом повод для насмешек. Ведь и тот знал Вольфганга как честного и трудолюбивого музыканта, верой и правдой служившего императору, венской публике и искусству. Поэтому Сальери пресекал подобные разговоры везде, где мог, и сделал это сейчас, бросив ядовитое: — Вы вечно ищете в нем изъянов, но все еще безуспешно. — А вы вечно заступаетесь за него, с первого дня, — тотчас принял подначку Розенберг, высоко поднимая брови на напудренном лице — так он, должно быть, полагал придать себе значительность. — Да, заступаюсь, — резко ответил Сальери. — И ни разу не пожалел об этом. Разве хотя бы одна его работа была дешевкой? Разве стены Бургтеатра и уши зрителей оскорбила какая-то его опера? Может, «Похищение из Сераля», необычное, как восточная сладость? Или блистательный «Фигаро»? Или торжественно-мрачный «Дон Жуан»? Разве публика не заполняла залы на его постановках? И разве сам он не вкладывался в это, не щадя времени и здоровья? — по мере того, как он говорил, речь его становилась все более страстной, но он не пытался ни остановить себя, ни спрятаться за привычной маской равнодушия. Ему казалась теперь отвратительной любая ложь. Он даже немного подступил к Розенбергу, нависая над ним и заставляя того непроизвольно съежиться. — Поэтому да, я защищал его и буду защищать, — закончил он решительно. — И в чем же я не прав? — Правы… во всем правы, — окончательно стушевался Розенберг, однако во взгляде его промелькнуло жадное любопытство. Кажется, он готов был исподволь сожрать Сальери целиком, — или запечатлеть его невольно проявившуюся эмоциональность в каком-нибудь материале вроде гипса или мрамора: он даже покрутил головой по сторонам, словно рассчитывая, что где-нибудь мимо весьма кстати будет проходить скульптор или художник. Сальери, прочитавший все это в его взгляде, умолк и отступил. Он только надеялся, что страстность его собственной речи поумерит пыл Розенберга как-то вредить Вольфгангу. Что ж, в одном несносный директор театра был прав: теперь Вольфганг должен работать еще тяжелее и упорнее, чем раньше. И это не могло не огорчать Сальери, который видел его теперь все время уставшим и замученным, будто самое творчество перестало приносить ему прежнюю радость. Правда, Вольфганг никогда не жаловался — лишь однажды сказал: «Я пишу здесь на заказ музыку для часов и всё меньше понимаю, чем это отличается от моей службы у Коллоредо». Архиепископ-тиран даже годы спустя не покидал его мыслей. *** Но Штрак, видимо, всё же как-то сумел навредить Вольфгангу — очень скоро тот сильно заболел и слёг. К моменту, когда новый император сел на австрийский престол, приняв после коронации имя Леопольда Второго, музыка Вольфганга уже редко звучала в Вене где-то, кроме закрытых сборищ Ложи. Поэтому Вольфганг согласился участвовать в благотворительном концерте, какие периодически устраивали самые посредственные музыканты. Его болезнь вмешалась и в эти планы. Именно тогда Вольфганг впервые за много лет прислал Сальери записку, которую подписал своим настоящим именем. Сальери получил ее за завтраком и был сперва очень раздосадован на слугу, который принес ее со словами, что послание требует срочного ответа и что посыльный стоит у дверей в ожидании и никуда не уходит. Он с раздражением взял конверт, и сердце у него упало. Он, должно быть, невольно вспыхнул и переменился в лице, и Терезия, от которой не укрылось это, тотчас вперила в него внимательный взгляд. Извинившись, он ушел из-за стола и поднялся к себе в кабинет. Он был взволнован, растерян, напуган, и у него дрожали пальцы, когда он разворачивал конверт, гадая, что могло заставить Вольфганга написать ему от своего имени. «Дорогой маэстро Сальери, — говорилось в письме. — Я не осмелился бы обеспокоить вас, но вы когда-то дали мне позволение обратиться к вам за помощью… Сейчас я вынужден напомнить вам об этом. Если сможете, приезжайте ко мне домой», — далее следовал адрес, который и без того был известен Сальери. Озадаченный, он поспешно собрался и вышел на улицу. — Ответа не будет, я поеду сам, — сказал он, отдавая посыльному всю бывшую при нем мелочь. Тотчас он кликнул экипаж и всю дорогу до пригорода в волнении то принимался перечитывать короткое письмо, то прижимал его к груди. Жилище Вольфганга, известное ему лишь по фасаду, оказалось внутри более чем скромным. Это был довольно бедный тесный дом, в котором проживало несколько семей, с узкой тёмной лестницей, свет которой давали лишь небольшие окошечки в выходивших на нее дверях. Его проводили на второй этаж, через проходную комнату в небольшой тесный кабинет, где Вольфганг лежал на кушетке, совсем бледный, с безразличным выражением, непривычным для его живого лица. Сальери уловил запах крови, — Вольфганг имел привычку всегда лечиться кровопусканием. При виде Сальери он слабо улыбнулся. — Антонио! Как ты скоро! — сказал он, неловко садясь. — Ты напугал меня, — ответил Сальери, стараясь не допустить, чтобы всколыхнувшаяся в нем жалость как-то отразилась в выражении его глаз или тоне голоса. — Что с тобой, моя белая лилия? Почему ты написал мне так официально? — Я не хотел поставить тебя в неловкое положение перед твоими домашними, если бы они открыли письмо, — пожал плечами Вольфганг, кутаясь в стеганый халат. — Послушай, я не вполне здоров… и должен просить тебя о большой услуге. На будущую среду назначен мой благотворительный концерт, где обещал быть сам император Леопольд. Я не смогу, ты видишь, встать за пульт. Замени меня, ведь тебе как никому я мог бы доверить мою музыку. Возьми ноты там, на столе… Я нарочно приготовил больше, чтобы ты мог выбрать. Сальери покачал головой, но не нашел в себе сил возразить. — Что ты намеревался сыграть там? — спросил он и аккуратно сложил партитуры, перевязанные тесьмой, к себе в сумку. — Один фрагмент из «Фигаро»… может, какой-нибудь из концертов… и сорок первую симфонию. Но я положил и некоторые другие, которые тебе нравились…. и полностью доверяюсь твоему решению. Все равно я сейчас не смог бы дирижировать даже короткой формой вроде «Директора театра»… — он вздохнул и вдруг улыбнулся, добавив совсем другим тоном: — Ты помнишь наш оперный поединок?.. — Да, вспоминал недавно, — сказал Сальери и с участившимся сердцем шагнул к нему. Только теперь, когда глаза Вольфганга лукаво заблестели, он ощутил, как отступает напряжение, сковывающее его в этом доме. Он перестал дичиться, пододвинул стул и сел к постели Вольфганга. — Мы еще посостязаемся, — сказал он. — И не раз. Ни о чем не тревожься, мой ангел. Отдыхай и набирайся сил. Я сделаю всё возможное, чтобы твоя музыка достигла не только их ушей, но и сердец. Он взял Вольфганга за руку, лежащую поверх одеяла, — пальцы были прохладными и безвольными, — и поднес к губам. В этот момент в кабинет без стука вошла жена Вольфганга, бесцеремонная, как все Веберы, и уставилась на них с возмутительно беззастенчивым выражением на лице. Сальери нарочито медленно выпустил руку Вольфганга из своей и поднялся. Девчонка Вебер заметно подурнела с тех пор, когда он видел ее в последний раз. Впрочем, он никогда не считал ее хорошенькой. Среди сестер только старшей Бог дал хоть сколько-нибудь незаурядную внешность, но то была пустая, холодная красота. Уходя, Сальери обернулся на пороге. Констанция помогала Вольфгангу устроиться и, склонившись над ним, поправляла ему подушку. Эта картина неприятно ударила Сальери по глазам, и он поспешил закрыть за собой дверь. Позабытое чувство ревности всколыхнулось в нём, множась, будто неотступный музыкальный диссонанс — диссонансом звучали его собственные шаги, голоса прохожих и даже самый воздух венских улиц. Только пройдя бездумно несколько кварталов, когда шум в ушах немного утих, Сальери понял, что именно причинило ему такую боль: в том, как Констанция склонилась над Вольфгангом, было что-то слишком заурядное, словно она уже много раз видела его таким слабым и растерянным. Словно видеть его таким было для нее уже привычно. Отогнав мысли о том, что он знает Вольфганга совсем иным и что сейчас он побывал в доме, где живут двое несчастных людей, — Сальери все шел и шел, не в силах замедлить шаг: ему казалось, что за ним по пятам следует подсмотренное им чужое несчастье. *** Репетиции благотворительного концерта проходили в Шенбрунне. С самого утра и до обеда Сальери занимался с учениками, а затем ехал во дворец, где его ждали музыканты Вольфганга. Чтобы впечатлить императора, Вольфганг выбрал новую симфонию, несколько концертов, и очаровательный терцет из «Свадьбы Фигаро», оперы, которую Сальери больше всего любил у него, — для баритона и двух сопрано: номер Графа, Графини и служанки Сюзанны (в числе партитур, которые тот отдал Сальери, была и «Соната», но играть ее без Вольфганга он не решился). Сальери очень старался как можно выгоднее раскрыть богатство этой музыки перед публикой, ведь император Леопольд, как говорили в Вене, был почти равнодушен к изящным искусствам. И кто, если не Моцарт, мог бы убедить его в том, какая удивительная сила скрыта за строем нотных аккордов! Музыканты, не предупрежденные о замене дирижера, если и удивились появлению Сальери, никак не выдали этого и работали с большим почтением, так что он даже позволил себе отдать несколько репетиций им на откуп, — и все шло гладко, пока в труппе не разразился скандал. Сальери вызвали запиской, и он, не кончив урока, поехал прямо во дворец. Там его ждал полный разброд и шатание, музыканты понуро бродили по залу, сконфуженный Мандини жался в одном углу, на диванчике в другом рыдала Ласки. — Он ударил ее! Ударил свою жену! — тотчас принялась докладывать Стораче, самая бойкая среди них. — Прямо наотмашь по лицу. Сальери тяжело вздохнул и едва сдержался, чтобы не засучить рукава, как делал еще мальчишкой, принимаясь за трудную партию. — Итак, — произнес он внушительно, нависая над Мандини. — Расскажите мне, любезный, что произошло у вас с госпожой. — Я и сам не знаю, маэстро, — краснея и заикаясь, заверил баритон. — Мы работали сцену, и вдруг я ощутил… сильное желание прервать ее пощечиной… Понимаете? — Нет, пока не понимаю, — терпеливо отозвался Сальери. Баритон всплеснул руками. — Эта музыка, — снова начал он. — И две эти девушки. Их дерзость и их жалкость. Они целиком и полностью во власти Графа, и все же смеют перечить ему, дерзить… — Да ведь он самодур и мерзавец, — перебил Сальери. — Что же еще им оставалось? Склониться перед мучителем? Баритон пожал плечами. Сальери махнул на него рукой: менять артиста было уже некогда. Так что он направился улещивать сопрано и должен был пустить в ход всю свою дипломатию, чтобы успокоить ее. Когда волнения наконец улеглись, он попросил всех занять свои места и еще раз пройти эту сцену, на сей раз без рукоприкладства. Все еще думая над словами Мандини, он смотрел в ноты и напряженно размышлял. «Нет, здесь дело не в том, что они дерзкие, и не в том, что жалкие, хотя в музыке все это, безусловно, есть… — думал он, вслушиваясь в то, как Ласки-Графиня и Стораче-Сюзанна тихо отвечают на агрессивные реплики Графа. — Здесь что-то ещё. Граф виновен и знает свою вину, поэтому так злится… Но у него есть власть, и он пытается сломить… или вовсе — сломать…». И вдруг так ярко, точно это было вчера, вспомнились слова, сказанные ему Вольфгангом об архиепископе Зальцбургском: «Он хотел, чтобы я стоял на коленях перед ним. Хотел услуг за свое покровительство». Потрясенный догадкой, он слушал теперь эту музыку как внутреннюю трагедию, развертывающуюся перед ним под маской незатейливой оперы-буффа. За этими девушками, — за их сопротивлением без особой надежды на победу, — прочитывался сам Вольфганг, его собственная драма… Это стало для Сальери пугающим откровением. Только благодаря многолетней привычке работать в любом состоянии он довел репетицию до конца, но у него то и дело темнело в глазах. По пути домой его терзали противоречивые чувства. Вольфганг никогда не говорил с ним об этом напрямую… Может быть, он и вовсе не мог говорить об этом, и поверял свои тайны лишь музыке? Не потому ли он выбрал себе эту пьесу в качестве либретто? Ему нужны были герои, оказавшиеся во власти грубой и жестокой силы и счастливо избегнувшие ее воздействия, выпорхнувшие из цепких рук, точно птички — из золотой клетки… Знал ли обо всем этом отец Вольфганга? Он ведь был посвящен во весь процесс написания оперы и даже слушал ее во время своего последнего визита к сыну. Понял ли он, какое событие из собственной жизни Вольфганг вложил в эту музыку? Узнал ли истинную суть той скандальной зальцбургской истории? Эти мысли одолевали его несколько дней, в которые Сальери не мог сочинять, не мог ни на чем сосредоточиться всерьез и не мог думать ни о чем, кроме этого своего открытия. Много раз ему хотелось поехать к Вольфгангу и дать гарантии, что больше ничего подобного никогда не произойдет в его жизни — никто не посмеет воспользоваться его слабостью или его отчаянным положением… Но мог ли он, Сальери, в действительности сдержать подобное обещание? Вероятно, не мог, — и от этой мысли он впадал в какой-то особый род меланхолии, от которой искал спасения в философских трактатах. В разумном и изящном строе философской мысли он находил ту системность, к которой всю жизнь стремился и сам, — в ней он обретал основания, чтобы отрешиться хотя бы на время от терзавших его земных страстей, если искоренить их из мира было ему не под силу. Забегая вперед, следует сказать, что он так и не смог до конца примириться с этой историей, открывшейся ему через посредство «Свадьбы Фигаро», — однако уже в ту пору он сказал себе, что Вольфганг, как и он сам, имеет право на тайны. И возможно, Вольфганг не рассказывал подробности об архиепископе, потому что знал, как сильно его собственная боль отзовется в душе у Сальери, — и он нарочно не ворошил прошлое, которое оба они уже никак не могли изменить. *** Утешение, как ни странно, пришло оттуда же, откуда и отчаяние: накануне концерта Сальери репетировал с музыкантами сорок первую симфонию и вновь обрел в этой музыке утраченное ощущение покоя и целостности. Оно заполнило его душу и совершенно победило и горькие мысли, и тяжесть, и отчаяние. Если Вольфганг после всех пережитых трудных или унизительных эпизодов способен был сочинять такую светлую музыку — значит, его сердцу была присуща какая-то внутренняя неуязвимость. К нему не приставала никакая грязь — не считая, разумеется, сплетен. Да и те произносились по-прежнему только за его спиной, как в истории с Розенбергом, и не выдерживали соприкосновения с правдой, как тьма не выдерживает поединка со светом. Сальери выпало в жизни и счастье стать частью этого света, и честь нести его в своих руках — дирижируя музыкой Вольфганга, он испытывал не меньший трепет, чем во время исполнения гимна в Святом Стефане… Император Леопольд, впрочем, не разделял его благоговения и трепета — прямо посреди концерта он покинул свое место с некоторыми приближенными особами, и после Сальери обнаружил его в соседнем зале, пьющим в обществе свиты, куда ухитрился пробраться и Розенберг. — Прекрасная музыка, маэстро, — сказал император, так, словно обсуждал венскую погоду. — Я много слышал о вас, вы очень талантливый композитор. — Благодарю за столь лестные слова, Ваше Императорское Величество, — слегка поклонился Сальери. — Однако музыка эта не моя, она принадлежит Моцарту, вашему верному подданному, который не смог сегодня лично засвидетельствовать вам свое почтение. — Моцарту? — переспросил император и почему-то устремил вопросительный взгляд на Розенберга. — Что ж… Превосходно. Это было превосходно. — Я непременно передам ему, — Сальери еще раз поклонился и, отпущенный небрежным жестом императорской руки восвояси, покинул зал. Неприятное чувство, охватившее его в результате этого короткого эпизода, поначалу потонуло в эйфорическом послевкусии тесного взаимодействия с музыкой Вольфганга, но собственное решение было принято быстро и цельно, будто зрело уже некоторое время и лишь ждало особого знака. Возвратившись домой, Сальери, не снимая концертного фрака, сел к столу и недрогнувшей рукой написал прошение об отставке. *** Несмотря на самые учтивые выражения, в которых Сальери просил освободить его от должности капельмейстера, император, разумеется, был достаточно умен, чтобы прочесть между строк недвусмысленное: «Мне не близки ваши взгляды на музыку. Я буду служить тому господину, который действительно сможет ее ценить». И он ощущал невероятную внутреннюю свободу теперь, сделав то, что сам еще несколько лет назад назвал бы единственным словом: «Безумие». Отставка сулила ему много новых забот, и всё же, она отвечала первой и главной потребности его сердца — жить сообразно своей новой внутренней правде. И, поскольку никто не ждал от него ничего подобного, на некоторое время он стал при дворе притчей во языцех. Особенно был потрясен Розенберг. Всего через несколько дней, когда они повстречались в театре, директор набросился на него коршуном. — Вы что же, всерьез? Это правда? — голос его, как всегда в минуты волнения, упал до свиста: — Вы дейс-ствительно подали в отс-ставку? Сальери молчал. Розенберг всплеснул руками: — Вы с-с ума с-сошли? Антонио! Как вы с-станете жить? Такой мужчина как вы… не может существовать вне роскоши! И что же теперь? Вы ведь… не уедете в Италию? Сальери терпеливо ждал, когда этот поток иссякнет. — Я благодарен за беспокойство, Розенбе-ерг, — протянул он. — Без заработка я не останусь, у меня есть ученики. — Могу я что-нибудь сделать для вас? Все что угодно! — спросил Розенберг, сморщив глаза и рот в покаянную гримасу. «Вы уже всё сделали», — хотел было сказать Сальери, выпуская наружу своё раздражение, но внезапно ему пришла мысль получше. — Можете, Розенберг, — ответил он елейно. — Насколько я помню, у вас осталась свободная сцена на конец весны. Я хотел бы ее зарезервировать! — Конечно, мой дорогой… многоуважаемый… — глаза Розенберга даже увлажнились от подобострастия. — Что мне вписать в репертуар? — Впишите туда «Так поступают все» господина Моцарта на либретто господина Да Понте, — сказал Сальери. Розенберг замер с приоткрытым ртом, а после витиевато выругался, и Сальери кусал губы, чтобы не засмеяться в голос, когда директор театра гусиной походкой засеменил прочь, раздраженно стуча по паркету каблуками и своей неизменной тросточкой.