Соната для двух клавиров

Последнее письмо от Адама Роматца пришло в конце ноября тысяча семьсот девяносто первого… Впрочем, начать этот рассказ следует с пражской поездки Моцарта. Летом Вольфганг отправил жену на воды в связи с ее пошатнувшимся здоровьем после очередных родов. Ему и самому нужен был основательный отдых, но долги и внезапный заказ из Праги удержали его в Вене. Заказ был самого высокого уровня: императору Леопольду II требовалась опера для праздника по случаю коронации чешским королём. К тому же, это был первый заказ от императора за целый год, и, разумеется, он очень обнадежил Вольфганга, ведь Леопольд II прежде слышал его музыку только на благотворительном концерте, которым дирижировал Сальери, да один раз посетил представление «Так поступают все» в Бургтеатре. Прошлогодняя премьера «Так поступают все, или Школа влюбленных», написанная для возможного переложения в волшебные картинки эйдофузикона, была прелестная опера, основанная на подменах и комедии положений. Офицеры там переодевались албанцами, служанка — нотариусом, девушки менялись женихами, а старик-философ потешался над ними всеми. Впрочем, опера оказалась сложна не только для эйдофузикона, но и для Бургтеатра — в ариях Вольфганг требовал от певцов невероятного мастерства во владении голосом. Заговор, однако, в ту пору уже достиг значительных масштабов — и венцы встретили постановку холодно. И, хотя Франциска и Катарина, младшие дочери Сальери, побывав с ним на премьере, остались в восторге от сюжета и даже вырезали себе из бумаги кукол, чтобы раз за разом разыгрывать эту историю в разных вариациях, — опера ушла со сцены после десятого показа. Гонорар в двести дукатов, вырученный за нее, Вольфганг растратил еще раньше, и в течение многих месяцев его новые сочинения слышали только Братья — да изредка, на «чердаке», Сальери. Да Понте, который тоже сразу не поладил с новой властью, в результате дворцовых интриг и вовсе потерял работу, зато удачно женился и думал теперь уехать из Вены. Сальери знал, что Вольфганг не раз уговаривал Да Понте остаться: он до последнего верил, что все их трудности — лишь временные и что скоро они снова напишут вместе очередную оперу-буффа. Они даже обсуждали какие-то либретто и Да Понте, действительно, оставался пока в Вене, хотя положение его дел стремительно ухудшалось, точно так же, как и у Моцарта. Поэтому пражский заказ очень воодушевил Вольфганга. Он все еще не терял надежды произвести впечатление на Леопольда II и взялся за работу с большой охотой. Либретто, которое он выбрал, Сальери знал не понаслышке — это было «Милосердие Тита», на которое сочинял оперу и его учитель, маэстро Глюк, на основе очень популярной когда-то пьесы Метастазио. Обо всем этом Сальери узнал от самого Вольфганга, на «чердаке». Перед этим они не виделись несколько недель, и Сальери поразило при встрече, как сильно Моцарт исхудал и осунулся. — Мой дорогой Антонио, я хотел увидеть тебя, потому что в скором времени мне нужно будет ехать в Прагу, — сказал тот, будто оправдываясь. Сальери с растерянностью смотрел на него, не понимая, когда Вольфганг успел так сдать. — Ехать сейчас? И речи быть не может, — возразил он. — Ты серьезно болен! Вольфганг не стал оспаривать это утверждение. Он подошел к окну и некоторое время как будто смотрел наружу, но, когда обернулся, взгляд у него был отсутствующий. — Нет. Я поеду, — сказал он. — Разве ты не поехал бы на постановку своей оперы? Я должен запомниться императору, чтобы он оценил мою музыку. — Se parte per Praga… — Сальери в волнении прошелся по комнате. Ему захотелось сказать что-то злое, раздражительное… но он справился с собой, потому что знал — оба они испытывают сейчас одинаковую встревоженность. — Если ты поедешь в Прагу… Тогда я поеду с тобой. Вольфганг качнул головой. — Ты же знаешь, это нельзя, — ответил он. — Нам все равно будет невозможно показаться вместе… и придется все время таиться… — А если у тебя вновь случится приступ? — взволнованно перебил Сальери. — Кто позаботится о тебе? И, может быть, я не хочу больше таиться! — он шагнул к Вольфгангу и привлек его к себе, чего никогда прежде не делал вблизи окон, при открытых портьерах. — Я хочу быть рядом с тобой, — продолжал он. — Стать твоей опорой. Хочу, чтобы ты переехал ко мне насовсем. Вольфганг мягко отстранился. — Я тоже хотел бы этого, Антонио, — сказал он устало. — Но тебе известны мои обстоятельства. Я не могу сейчас принять это решение. Разумеется, Сальери всё знал — дети, долги, болезни Констанции связывали Вольфганга по рукам и ногам. — Я согласен ждать столько, сколько потребуется, — мягко уверил он. — Что я могу сделать для тебя прямо сейчас? — Сыграй мне, — Вольфганг опустился на диван и откинул голову на спинку, закрыв глаза. — Что тебе сыграть, мое сердце? — Что-нибудь… — ответил Вольфганг тихо. Сальери устроился за клавиром. Он точно знал, что именно хочет сказать Вольфгангу, и знал, какой музыке доверить эти чувства. Мелодия была родом из того далекого времени, когда Моцарт впервые предстал перед ним смешливым мальчишкой, в расшитом пайетками сюртуке цвета молодого вина. — Мне не хватает второй партии, — сказал он, проиграв до конца вариацию. — Второй пары рук… и второго сердца. Вольфганг открыл глаза и слабо улыбнулся. — «Соната для двух клавиров»… — сказал он. — И без нот… Я тронут. — Я знаю ее на память, — ответил Сальери. — Но отказался тогда играть её со мной! — Я был дураком, — сказал Сальери. — Мне было страшно выдать себя. Страшно, что ты разгадаешь мою любовь — и отвергнешь меня. — А сейчас ты готов и в Прагу со мной ехать. Мой милый храбрый друг… — Ты мне дороже всего, — сказал Сальери, продолжая с того места, на котором остановился. Музыка, нежная и печальная, будто вторила его словам. Впервые он увидел в ней то, чего не замечал прежде — тайное зерно скорой разлуки. Конечно, в словах Вольфганга была значительная доля правоты — им не стоило показываться вместе даже здесь, в Вене, не говоря уж о Праге. После той дрянной истории со Штраком Сальери стал куда серьезнее относиться к великосветским сплетням и косым взглядам. Даже отвезти Вольфганга домой означало риск стать предметом сплетен. Но Вольфганг был болен. Его заметно лихорадило. И Сальери, оставив клавир, закутал его в плед и послал слугу разыскать им экипаж. В очередной раз он подумал: «Какое мне дело до чужого мнения. Вот он, в моих руках, нуждается в защите. Вот до кого мне вправду есть дело. Вот кому я хотел бы и должен был бы посвятить свою жизнь. Ему — а не этим лгунам, льстецам, пустышкам». Он подумал еще, что все дальше отчуждается от публики, а это невозможно для композитора, который служит музыке, а не она ему. Но эта мысль промелькнула и ушла. Остался Вольфганг и его недуг. И тревога, которая никак не хотела покинуть Сальери, пока они ехали по шумным улицам Вены. Надвигалось что-то дурное. Он готов был поклясться в этом. И, чувствуя себя как никогда беспомощным, лишь крепче обнимал Вольфганга да поторапливал возницу, будто преследуемый злым духом из немецких сказок. Позднее он никак не мог выбросить из головы мысль о том, что нужно было проявить упорство, не отпускать Вольфганга туда, — опера в Праге провалилась, и это нанесло Моцарту тяжелый удар, может быть, последний, после которого он сдался окончательно. *** Состояние Вольфганга после возвращения из Праги встревожило Сальери не на шутку. Именно поэтому он решился на совершенно неслыханный поступок — на время отсутствия Констанции в городе собрал некоторые необходимые ему вещи и переехал в дом к Моцартам. Вольфганг в ту пору снимал небольшую квартиру в Вене на Рауэнштайнгассе — он по-прежнему едва сводил концы с концами, но должен был признать, что жить в пригороде совершено неудобно. За его окнами снова был незатейливый вид — крыши и кусочек неба. Но Сальери легко променял на этот бедный пейзаж свою большую, богато обставленную квартиру. Он и переехал почти налегке, только уложил с собой некоторое количество белья, платья — и любимые книги. — Куда ты едешь? — спросила его Терезия, когда он выставил к дверям сундук, в ожидании, когда за ним явятся слуги, и собирал теперь по всему кабинету ноты тех недописанных произведений, которые ему следовало закончить в ближайшее время. — К Моцарту, — сказал Сальери, решив, что ему теперь нечего терять. — К Моцарту? — повторила Терезия озадаченно. — Да, его жена уехала в Баден, — ответил он сухо. — Пока она не вернется, я буду оставаться с ним. А возможно, останусь и дольше. — Но зачем? — в ее голосе появился нажим, и Сальери вспыхнул от досады. Видит бог, он хотел уйти тихо, так и произошло бы, если бы она не стала допытываться. Он сделал несколько глубоких вдохов, давая время себе и ей, но раздражение не улеглось, а она не уходила. Напротив, она продолжала говорить, и в голосе ее звучал какой-то неприятный трескучий призвук, терзающий его слух: — Разве тебе чего-то недостаёт в собственном доме? — Мой дом там, где Моцарт, — ответил он, и она нахмурилась, уперев руки в бока, будто площадная торговка: — Я не понимаю. — Я и не ждал, что ты поймешь, — ответил он, яростно укладывая ноты — бумага мялась, время загустело, воздух звенел накопившимся раздражением. — На что ты сердишься, Тонио? — спросила Терезия. — Почему отвечаешь мне так сурово? Разве я когда-то упрекала тебя за дружбу с Моцартом?.. — Упрекала ли ты меня? — он горько усмехнулся и оставил наконец попытки уложиться в тишине. Его захлестнуло неодолимое желание оттолкнуть ее, сделать ей больно, — заставить ее умолкнуть пощечиной, — поэтому он заговорил, поднимая тон, не заботясь, что их могут услышать домочадцы или слуги: — О, много раз. Ты упрекала меня, сама того не зная. Что же, ты хотела от меня откровенности? Так получи ее, Терезия. Я уезжаю к Моцарту, потому что всегда желал этого. Потому что я нужен ему, — а он нужен мне. Потому что я люблю его, как никогда не любил — ни одну живую душу: ни тебя, ни детей, ни Господа нашего. Здесь он сделал к ней шаг, и Терезия невольно отступила, прижав ладонь ко рту. Он продолжал, почти с удовольствием, так легко ему вдруг стало произнести все это вслух, будто разжалась внутри какая-то особая пружина: — Да будет тебе известно, это он занимал все время мои мысли и мое сердце. Он и его музыка. Помнишь, в тот день, когда он был болен и я привез его сюда, ты спросила меня, не причастен ли я к его болезни? Ты подумала, я мог причинить ему какой-то вред. Но ты ошибалась. Уже тогда я без сожалений обменял бы свою жизнь на его… Уже тогда я отдал бы всё — за него, ему… Ведь если и есть что-то дорогое для меня в этом мерзком городе — только Моцарт. Всё мне опротивело, Терезия. На всём, куда ни повернись, печать лжи. Только он — моя правда. Он обошел ее, стараясь не коснуться даже рукавом своего сюртука, и поспешно спустился вниз, прижимая к груди свои ноты. Ее голос застал его на пороге. Она звала его по имени. Он остановился. Она стояла на верхней площадке лестницы, словно не решаясь приблизиться. — Тонио, — сказала она. — Ты… не вернёшься? Она говорила теперь без прежних обвиняющих интонаций. Лишь поэтому он повернулся к ней и ответил честно: — Я не знаю. Она как будто не удивилась этому. — Но здесь по-прежнему твой дом, — произнесла она смиренно. — Мы любим тебя. Я… и дети. Мы будем ждать… — тут голос её сорвался, и она умолкла. Сальери почувствовал жалость и какое-то ещё ровное, тёплое чувство, какое, должно быть, испытывают к престарелому родственнику или к доставшемуся по наследству старинному предмету интерьера, памятному еще из детства, рядом с которым провел всю жизнь, не замечая его присутствия и все же невольно привыкнув к нему настолько, что без него мир стал бы каким-то неполноценным. — Мне это известно, — склонив голову, сказал он. — Но я не могу ответить вам тем же. И это всегда будет угнетать меня. С этими словами, надвинув шляпу, он вышел за порог дома, где прожил больше десяти лет, — и не ощутил ни сожаления, ни раскаяния. Напротив, на душе у него было непривычно легко. *** Вольфганг, если и испытывал по поводу переезда Сальери какие-то сомнения, не высказал их вслух. Напротив, он принял эту идею с искренней радостью — все-таки он принадлежал к числу тех людей, кто совершенно не мог оставаться один, возможно, это было то основание, на котором до сих пор держался его брак. Сальери был принят в его доме не как гость, а как близкий человек. Вольфганг очень старался вписать его в свою жизнь, ту ее часть, которая была почти недоступна Сальери прежде. Он даже забрал старшего сына из школы, и они провели это лето — последнее лето Вольфганга — вместе: четверо мужчин, включая новорожденного младенца, и кормилица. Кормилица, впрочем, никак не мешала — она в течение дня находилась в детской. Карл, освоивший с младенчества навык развлекать сам себя, тоже редко беспокоил их, обыкновенно он приходил в отцовский кабинет только под вечер, послушать, как взрослые музицируют и разговаривают. Он мало что понимал в их беседах, но очень быстро перестал дичиться Сальери и много раз даже доверчиво подсаживался к нему под бок на диване, со своей книжкой или игрушками. Взрослея, он все больше походил на Вольфганга внешне, однако держался нелюдимо, пойдя характером не в легковесную мать и не в отца — должно быть, он унаследовал черты от своего деда, «царя Критского». Однако, на удивление, проявлял совершенное равнодушие к музыке. — Только моему отцу удавалось усадить его за клавир, — говорил Вольфганг. Он сам укладывал Карла спать в девятом часу, заходил проведать младшего, и они наконец оставались с Сальери совершенно вдвоем. За те несколько месяцев они успели поговорить о множестве вещей, пережить много новых ощущений совместного быта, и никогда еще Сальери не знал такой полноты жизни, возвращаясь каждый вечер со своих уроков в эту скромную квартиру. Всего за несколько вечеров он совершенно привык и словно всегда был здесь, будто знал именно этот уклад: знал, что Вольфганг сочиняет вечером и с утра приводит в порядок то, что написал накануне. Каждый их день начинался музыкой — с семи утра Вольфганг был уже за работой и Сальери просыпался под звуки его клавира. Он также неизменно находил на столике возле своей постели чашку свежего чаю и бублик с маслом и мёдом, которые Вольфганг приносил для него. Всю ночь окна оставались открытыми и впускали ночную прохладу, — и по утрам в них мягко заглядывало почти выцветшее летнее небо. Днем портьеры закрывали, чтобы с улицы не шел в квартиру слишком сильный зной. Но когда ветер принимался играть с их складками, в отражении стекол быстро мелькала Чумная колонна, торговые прилавки, экипажи — нет, это было на Грабене, не здесь. Если Сальери было не нужно с самого утра идти к ученикам — многие из них по обычаю разъехались на лето из Вены — он позволял себе некоторое время нежиться в постели, и Вольфганг иногда присоединялся к нему. Они могли спокойно проваляться так все утро, неторопливо ласкаясь. Иногда это перерастало в страсть. Иногда Вольфганг легко выскальзывал из рук, точно птичка — он торопился во дворец, хотя император никогда не вставал раньше одиннадцати. Иногда они не виделись весь день, иногда им удавалось вместе пообедать в «музыкальном» трактире. Иногда к ним даже подсаживались какие-то приятели Вольфганга, и это больше не раздражало Сальери, — будто никто и ничто не могло теперь разлучить их… Глупая прекрасная иллюзия. Они оба прожили ею несколько месяцев, без оглядки. Вольфганг даже приглашал своих приятелей домой, и Сальери обнаруживал себя глубоко за полночь пьющим в их компании и смеющимся их шуткам. Наконец приятелей выпроваживали восвояси, и после таких вечеров, когда они не могли коснуться друг друга и лишь украдкой обменивались пламенными взглядами, ночи их были особенно жаркими. Если не входить в супружескую спальню Моцартов — а Вольфганг уступил Сальери свой кабинет — создавалась чарующая иллюзия, что никакой Констанции и вовсе не существует. Правда, Вольфганг раз в три дня писал ей очень обстоятельные письма в Баден — что он сочинил, что слушал, что было на ужин, как поел Карл и младший, которого по настоянию Констанции крестили Францем Ксавером. Когда Сальери спросил его, зачем он так делает, Вольфганг пожал плечами и сказал, что просто привык писать письма. Рука его при этом, как всегда, неосознанно потянулась к амулетам на шее под сорочкой. Сальери встревожился, понимая: на самом деле, Вольфганг хотел бы, чтобы эти письма прочел отец. И хотя посреди листа он каждый раз старательно выводил «Дорогая моя женушка» или «Милая Штанци» (так он называл ее наедине), рассуждения в его письмах были вовсе не для ее ума. Сальери понял это, когда однажды застал Вольфганга за этим занятием, и тот предложил ему прочесть. В письме содержались разборы сонатной формы. — Разве твоя жена знает гармонии? — спросил Сальери, и, когда Вольфганг непонимающе уставился на него, указал ему соответствующее место. — А… нет, едва ли её это заинтересует, — взгляд его сразу стал рассеянным. Однако он тряхнул головой и добавил: — Но вымарывать такой большой абзац не имеет смысла, проще переписать все заново, а я и так заставил тебя ждать. Пусть уж отправляется как есть. И он поспешно сложил бумагу и, надписав конверт, бросил его небрежно на стол и обвил руками плечи Сальери. Так он действовал теперь всегда, если хотел избежать какой-нибудь темы. Сальери же всякий раз покупался на это и ни разу не додумал до конца ту мысль, которая пришла к нему много позднее — что именно Леопольд Моцарт, тот угрюмый старик из таверны, тот бессердечный царь из оперы «Идоменей», был тем самым человеком, кто причинил Вольфгангу его первую боль, наполнив сладкой отравой музыки его разум и сердце. Незадолго до возвращения «милой Штанци» они с Вольфгангом говорили о будущем. Оба признались друг другу, что время, проведенное вместе, отличалось особенной наполненностью и ощущением, что все наконец-то сложилось правильно. Сальери даже успел привязаться к детям. Вольфганг был полон надежд, он уверил Сальери, что ему потребуется всего год для того, чтобы уладить дела и устроить должным образом свою семью. — Я куплю маленький домик для них, чтобы Карла не пришлось вновь отдавать в пансионат… А мы с тобой отправимся в путешествие по Италии… Если ты согласишься подождать до конца срока, который я себе назначил, — договорил он воодушевленно. — Конечно, я согласен, моя белая лилия, — отозвался Сальери, гладя его спине между лопаток, и нежданно дерзкая красная ленточка из парика Вольфганга, ослабевшая после прежних ласк, шелковым ручейком скользнула ему в пальцы. Вольфганг заметил это и протянул за ней руку. Но, когда Сальери вложил ее в его ладонь, Вольфганг в несколько движений обернул ее вокруг запястья Сальери и завязал узелок. — Это на память, — сказал он с невинной улыбкой. — Чтобы ты не забывал о своем обещании. Сегодня я окольцевал тебя, Антонио Сальери. — Ты сделал это куда раньше, — со всей серьезностью возразил Сальери. — Ты с первого дня привязал ею к себе мое сердце, Вольфганг Моцарт. Но я сохраню ее. И предъявлю тебе через год. — Через год мы оба будем уже колесить по Италии, — беспечно возразил Вольфганг и запрокинул голову, подставляя шею его нетерпеливым губам. *** Несмотря на то, что Розенбергу удалось сохранить свой пост директора, Бургтеатр при новом императоре постепенно утрачивал свое монопольное положение в Вене: на музыкальной сцене наряду с другими досужими администраторами появился Шиканедер — давний приятель Вольфганга, сразу взявший его в оборот, как делали сейчас многие, поскольку Вольфганг продолжал оставаться доброй душой и работал по дружбе едва не за даром. Шиканедер был таким же прохвостом, как и многие прочие друзья Моцарта: едва вернувшись из Праги, Вольфганг уже сел сочинять следующую оперу — для нового австрийского музыкального театра, получив такой задаток, на который не смог даже купить угля на три грядущих зимних месяца. Но Вольфганг никогда не думал об этом, стоило ему лишь погрузиться в работу. — У Шиканедера нет таких условностей, церемоний и рамок, он никогда не станет вести себя так, как Розенберг, и я смогу, наконец, сделать то, что давно хотел, — говорил Вольфганг, и в нем было столько воодушевления, что Сальери не посмел даже скептически покачать головой. — Я наконец смогу изобразить того персонажа, которого так долго искал. Подарю ему в качестве голоса вариацию из твоего концерта, в который я был влюблен в юности! — Что же это будет за герой? — сдался Сальери, улыбаясь в ответ на его улыбку. — Его имя — Папагено. Разреши, я представлю его тебе, — и Вольфганг, устроившись за клавиром, мгновенно увлек его в удивительное путешествие по своей новой опере — зингшпилю с немного сентиментальным названием «Волшебная флейта». В музыке, впрочем, не было ничего сентиментального, напротив, еще в увертюре Сальери услышал трагические ноты «Дон Жуана». Это сочинение так захватило Вольфганга, что, когда оно было закончено, он стал днями и ночами пропадать на репетициях. Только вследствие этого обстоятельства Сальери проявил интерес к возможности познакомиться с новыми венскими музыкальными театрами. «Ауф дер Виден» Шиканедера располагался в пригороде и имел разительные отличия от великолепного императорского театра, начиная с фасада: по форме он напоминал длинный прямоугольный ящик, одной своей стеной соседствуя с домиками на окраине Вены, другой — с рыночными рядами, и внутри казался таким же простым и скромным, как снаружи. Музыка в нем разносилась далеко по коридорам, и Сальери еще от главных ворот со сладким замиранием в сердце узнал гармонии Вольфганга. Встречать его вышел сам Шиканедер, рослый рыжеватый господин с наружностью типичного баварца, годами не старше Сальери, — глаза его смотрели проницательно и хитро из-под тяжёлых век. — Мы всегда рады гостям, — сказал он, уверенно взяв Сальери под руку, как старого знакомого. — И устроили бы вам прием, как подобает, но прямо сейчас у нас закончилась репетиция и вся труппа ушла по домам. Они в основном живут тут поблизости, да и публика у нас простая, однако в последнее время стали приезжать из города… Не говоря уж о бароне ван Свитене — у него есть даже собственная ложа! — тут он немного приосанился, а Сальери прошлось приложить усилия, чтобы не скривить лицо. Они вошли в зал, также не отличавшийся великолепием Бургтеатра, но просторный и прекрасно звучащий. Сальери обвел его взглядом, прикидывая, сколько человек могло бы здесь уместиться. — Мы не уступаем императорскому театру ни на одно кресло, — рассыпался перед ним в объяснениях Шиканедер. — За раз можем принять свыше тысячи зрителей! И зеркало сцены у нас точно таких же размеров, как в Бургтеатре, поэтому в дальнейшем мы надеемся перенести сюда некоторые постановки, так полюбившиеся публике, — он значительно взглянул на Сальери, ожидая его реакции, но тот лишь пожал плечами в ответ: работать даром, как Вольфганг, он точно не собирался. — Но вы, должно быть, ищете Моцарта? — проницательно заметил Шиканедер, перебивая сам себя. — Что ж, он там. В клетке. Посреди сцены действительно возвышалась нелепая постройка из позолоченных прутьев. Сальери раскланялся с директором и поднялся на подмостки — Вольфганг был внутри и через решетку беседовал с музыкантами, своими приятелями: тощим кларнетистом и скрипачом в растрёпанном парике. — Buona sera, — сказал Сальери. Музыканты поклонились и деликатно исчезли, оставляя их наедине. Сальери подошел к клетке, и Вольфганг изнутри тоже приблизился к решетке, обхватив ее руками. — Антонио, — сказал он и замолчал. Он снова выглядел нездоровым, об этом свидетельствовало и выражение его глаз, и осунувшееся лицо. Они не виделись с момента возвращения в Вену «милой Штанци», и Сальери не мог не отметить, что ее приезд не пошел Вольфгангу на пользу. — Что все это значит? — спросил Сальери, прикасаясь к его пальцам. — Зачем ты забрался туда? — Я в последнее время чувствую себя как мой Папагено, — откликнулся Вольфганг серьезно. — Тоже хочешь изловить новую девчонку? — попытался пошутить Сальери. — Тоже ощущаю отчаяние и петлю на шее. — Вольфганг, — сердце сразу упало. — Что ты такое говоришь? Открой мне. Вольфганг смерил его задумчивым взглядом, затем отступил и повернул рычаг. Сальери шагнул внутрь. — Здесь не очень уютно, — признался он, оглядываясь. И добавил, понизив тон: — Родной мой, ты выглядишь усталым. Позволь хотя бы на пару часов забрать тебя отсюда. Пойдем, я накормлю тебя ужином. Вольфганг нахмурился, будто собираясь возражать, но после раздумья кивнул. *** — Моё сердце, что тебя тревожит? — сказал Сальери. Они ужинали в «музыкальном трактире». Вольфганг сидел на своем любимом месте в углу у окна и неохотно ковырял в тарелке. Оставив вилку, он поднял на Сальери усталый взгляд. — Мне заказали реквием. Инкогнито. Человек под маской. Он дал мне сто дукатов задатка. — Хорошая цена, — одобрил Сальери и посмотрел в его встревоженное лицо. — Что-нибудь не так с этим заказом? — Я думаю… — прошептал тот, склоняясь ниже над столом, — человек в маске был мой отец. Сальери невольно вздрогнул. — Побойся бога, Вольфганг. Твой отец давно умер. — Так, может, он приходил за мной… — упрямо возразил Вольфганг с лихорадочным блеском в глазах. — Я не был на его похоронах, и вот теперь он хочет мессу. — Ты устал, и у тебя расстроены нервы, — Сальери привлек его к себе, обнимая. Вольфганг дрожал, и от этого сердце Сальери обливалось кровью. — Хочешь, уедем на несколько дней? В Зальцбург. Посетишь могилу отца. Повидаешься с сестрой. Тебе станет легче… — Нет… нет… — прошептал Вольфганг взволнованно. — У меня мало времени… совсем мало времени… чтобы написать мой реквием. «Надо увести его отсюда, — подумал Сальери. — Куда только смотрит эта глупая Вебер? Его нервы совершенно истощены…». — Пойдем, моя белая лилия, — прошептал он. — Пойдем. Отыщем место потише, чтобы ты мог немного отдохнуть. Пойдем домой. — Домой? — повторил Вольфганг, вопросительно глядя на него. — Да, в наш с тобой дом. На «чердак». Хотя они теперь нечасто оставались там вдвоем, Сальери содержал их квартиру в безукоризненной чистоте — он так и не смог расстаться с «чердаком» и даже платил большие деньги служке, чтобы тот убирался дважды в неделю и чтобы на окне всегда стояли свежие цветы. Вольфганг, кажется, даже не заметил всей этой заботливой обстановки. Оказавшись в успокоительном сумраке комнаты, на постели, он прижался к плечу Сальери и закрыл глаза. — Я постоянно вижу его в толпе, — сказал он тихо, словно они и не прерывали начавшийся в трактире разговор. — Он следит за мной. Чёрный человек. Он ждёт реквием… Сальери никогда прежде не видел его таким испуганным. Но он не позволил собственному сердцу сбиться с ритма. — Я никому больше не позволю навредить тебе, — твёрдо сказал он. — Я буду рядом, Вольфганг. Всегда буду рядом. *** «Волшебная флейта» шла в театре у Шиканедера всю осень, едва ли не каждый день после премьерного спектакля, и публики на ней всё прибывало. Словно венцы испытали наконец чувство вины за то, что несколько лет так холодно встречали Вольфганга, и теперь стремились наверстать упущенное, доказывая ему свою преданность. Сальери побывал у него на премьере вместе с Катариной Кавальери, и после еще на нескольких спектаклях уже без нее. Сначала Вольфганг дирижировал сам, затем они вдвоем с Сальери смотрели оперу из ложи барона ван Свитена, который никогда там не появлялся. — В Вене говорят, мы ходим друг к другу на концерты из зависти, — сказал ему Сальери. — И это отчасти справедливо. Я сам себе завидую. Я как будто слышу свой голос в твоей музыке. — Ты всегда присутствуешь в моей музыке, — подтвердил Вольфганг, машинально взяв его за руку — ему было важно физически ощущать эту близость, а у Сальери каждый раз частило сердце, когда соприкасались их ладони и запястья. — Папагено — мой любимый герой. Наверное, слишком похожий на меня самого. Это и вовсе, должно быть, я сам, каким бы я был в мире оперы. Он так долго ждал своего воплощения… а я все искал для него голос… и нашел его у тебя, Антонио! Ты — моя музыка, — добавил он, прислоняясь к его плечу. Сальери обнял его, но не посмел сделать ничего больше — ему не хотелось пропустить ни одной ноты этого сочинения, пусть он и слышал его уже несколько раз. И все равно он коснулся губами виска Вольфганга и ответил ему: — Ты моя жизнь. *** На исходе осени, Сальери пережил еще один памятный момент прикосновения к чуду: они были вдвоем, на «чердаке», и Вольфганг сочинял масонскую кантату «Громко возвещай нашу радость». Он, как обычно, пристроил на крышке клавира нотную бумагу и свечу, — и принялся записывать то, что рождалось в его голове. Сальери слушал, закрыв лицо руками: кантата глубоко его тронула — в каждом ее аккорде словно развертывалась, ступень за ступенью, незримая лестница и поднимала душу наверх. — Я так остро чувствую сейчас все это, — сказал ему Вольфганг. — Всё лучшее я делаю, когда ты рядом со мной, Антонио. С каждым годом я люблю тебя всё сильнее. С каждым днём. С каждым часом. Прямо сейчас я люблю тебя так, как никогда еще не любил. Послушай аллегро…. здесь первая скрипка ведет тему… а остальные аккомпанируют, — он играл основную партию правой, а подголосок оставил для левой, — … а здесь вступает хор, — и он запел: — Laut ver-kün-de u-unsre Freude fro-her Instru-men-ten-schall… jedes Bru-ders He-e-erz emp-fin-de die-ser-Mauern-Wider-hall*! Дальше, каноном, трое солистов… снова хор… и скрипки… разрешаются… в тонику. Он поднял сияющий взгляд на Сальери. — Какой красивый язык — немецкий, — сказал Сальери задумчиво. — Как его поэтизирует твоя музыка. Сердце моё… не представляю, чтобы это могло прозвучать на каком-то ином языке. Знает ли хоть кто-то из твоих Братьев, каким они обладают сокровищем? — Они очень дорожат мной! — беспечно улыбнулся Вольфганг и вновь погрузился в ноты, стремясь записать свои наброски — как он сам называл то, что рождалось у него, в сущности, сразу полноценной музыкой. Сальери вдруг показалось, что этот эпизод когда-то снился ему во сне. Эта же комната, углы которой были уже мягко заретушированы сумерками. Эта же тишина. Как всегда по законам сна, он был медлителен, неповоротлив, спешил за стремительно уходящим Вольфгангом, догонял, удерживал за плечо, они оставались вдвоем, в полумраке… на фоне этих обоев с пошлыми узорами, которые Кант, куда более к ним снисходительный, поставил в один ряд с музыкальной импровизацией и возвел тем самым до высот метафизики. «Ты тоже мог бы послужить кенигсбергскому философу примером свободной красоты, — подумал Сальери, разглядывая профиль Вольфганга, склонившегося над листами нотной бумаги. — А я, в свою очередь, — примером мыслителя, способного к чистому суждению»**. Он уже знал: когда-нибудь от них двоих останется только их музыка, очищенная от всего земного — от этой комнаты, от забот, долгов, от тревог, обид и страхов. Только она — золото без примесей, алмаз в самой драгоценной огранке — огранке временем. Вольфганг, почувствовав его взгляд, поднял голову. Бледный, с растрепанными волосами, исхудавший за годы борьбы с непримиримой Веной, он казался сейчас сосудом, в котором содержалась тихая и безграничная красота. Сальери не смог бы подойти к нему сейчас, не мог бы коснуться, как прежде, — как касался человеческого в Моцарте: в нём всё было сейчас божественным. Он адресовал Сальери мягкую рассеянную улыбку и вновь углубился в свои ноты. Сальери сидел окаменевший, душа его трепетала. За годы их знакомства он так и не привык — да и разве можно было привыкнуть — к потустороннему, что приоткрывалось в судьбе Вольфганга. Перевалило уже за полночь, и Сальери, должно быть, задремал в кресле. Он проснулся от того, что кто-то гладил его руки. Открыв глаза, он увидел Вольфганга, который сидел на полу возле него. — Который час? Я что, уснул? — пробормотал он. — Что-нибудь случилось, мой ангел? Моцарт выглядел в этот миг совсем молодым, лицо его совершенно разгладилось и тёмные глаза лучились умиротворением. — Я так счастлив, Антонио, — ответил он. — Как будто достиг неба — и нельзя уже быть счастливее. Он не ошибся. Масонская кантата стала последним его сочинением.