Соната для двух клавиров

Музыка никак не желала сочиняться. В голове было гулко и пусто, перья тупились и царапали бумагу. Сальери с досадой смял лист и бросил его в ящик стола. Перо отправилось следом, к предыдущим свидетельствам его неудач. Там же лежали две ленты. Одна, истершаяся, черная, принадлежала когда-то Франческо. Сальери долго хранил ее в шкатулке, но теперь она, как хитрая змея, переползла в ящик стола по своей воле. Там же он заметил и красную ленту Вольфганга. Неужели и она предательница? Нет, это решительно невозможно. Он слишком много работал сегодня, слишком устал — и не написал при этом ни одной ноты! Проклятье! Рядом, словно во сне, прошелестели шаги. — Ты любишь его? — спросил Энгельберт. Свеча затрещала и моргнула. Сальери очнулся и поднял голову. Сын стоял перед ним и держал на ладони раскрытый медальон. Сальери поднес руку к груди — нащупал под сорочкой только амулет феи и нательный крест. — Где ты это взял? — спросил он раздраженно. — Ты что, украл его у меня? Глаза сына наполнились болью. — Отец, зачем ты так говоришь? Я нашел его на пороге твоей комнаты. Поднял, чтобы кто-нибудь ненароком не наступил на него. Я не хотел открывать, но он был уже открыт… Я не должен был смотреть… — Да, не должен, — прервал Сальери, отбирая медальон и крепко сжимая в руке вместе с порванной цепочкой. — Как не должен и задавать мне эти бессмысленные вопросы. Разве ты не знаешь, что он давно мертв? — Прости. Я вижу, тебе все еще тяжело… «Почему ты нахмурился? — прозвучал в голове голос Вольфганга, точно весенняя песня. — Снова дуешься на меня?» — Что ты. Я никогда не дулся на тебя, Вольфганг, — ответил Сальери. И, поймав испуганный взгляд сына, мягко добавил: — Ступай, Энгельберт. Мне… нужно работать. Иди. Он дождался, когда за сыном закроется дверь, и лишь после этого разжал сведенные судорогой пальцы. Вольфганг мягко улыбнулся ему из медальона и как будто прикрыл глаза. «Не тревожься, он ничего не скажет Терезии. Он славный малый, твой Энгельберт». Если бы Вольфганг не говорил с ним, Сальери, должно быть, сошел бы с ума. * Первый год после Моцарта был самый тяжелый. Сальери не помнил, как пережил зиму — несколько месяцев он, простудившись, лежал в горячке. Первыми словами, которые он смог произнести, стало адресованное Терезии: «Я думаю, у меня в жизни все кончилось». Тогда она подала ему нотную бумагу и сказала: — Напиши об этом. И он послушался. После первых же тактов, — которые он едва преодолел, так дрожали руки, — вдруг стало как будто проще. За день он исписал десятки листов, а после, не пересматривая, сжег в камине: эту музыку нельзя было играть, потому что в ней была сосредоточена чёрная боль, до краёв наполнявшая в те дни его душу. Когда он дал ей голос — она словно обмелела. И он снова смог дышать. Так постепенно он стал возвращаться к жизни, и потусторонность не смогла поглотить его, как поглотила Вольфганга. Весной папаша Гайдн вернулся из Лондона. — Что с вами? — спросил он Сальери. — Вы так переменились. Будто он не знал. Весь мир переменился. Весь мир… оглох. Сальери теперь часто слышал эту глухую тишину, в ней стирались различия между звуками — а порой и самые звуки. Он дописал тогда еще несколько опер — на голой технике, потому что достиг уже значительных высот в композиции. Но голос Моцарта все время звучал в его сознании и вопрошал с упреком: «Чего ты в действительности хотел бы, Антонио? Чего ты сам хотел бы?» Через несколько месяцев — а может, через несколько лет — время в ту пору уже шло каким-то непривычным способом, превращаясь из линии то в замкнутый круг, то в спираль, — Сальери наконец публично отрекся от оперной музыки и обратил свой талант на духовные сочинения. Единственное, что ещё поддерживало его на плаву, было преподавание — и он отдался ему с головой. Тогда же его в последний раз навестил в Вене Франческо — он был в угнетенном состоянии после смерти жены и собирался уйти в монастырь. — Неужели ты так сильно любил ее? — спросил Сальери, и Франческо в ответ покачал головой: — Я привык… За много лет привыкаешь… И вот, — пустота: ее нет, дети выросли… Хочешь — пойдем со мной? В обители будем снова вместе, как в детстве, — он сказал это открыто и просто, будто действительно верил, что есть в божьем мире такое место, где всё может быть как раньше, где в один миг исцелятся все душевные раны. Сальери даже отчасти завидовал ему, но сам не мог разделить этих иллюзий. — Нет, Франческо, — сказал он. — Я композитор, и у меня есть долг — перед людьми и музыкой. * Но и он знавал отчаяние. Стоило ему растревожиться, как сегодня, во время этого эпизода с медальоном, как он уже ощущал упадок сил и готов был сдаться. Его посещали недостойные католика мысли. После той зимы, когда он пролежал в горячке, постепенно умирая внутренне, он в действительности перестал быть собой прежним. Он не смог больше вернуться на «чердак», и, поскольку арендовал эту квартиру под вымышленным именем, хозяин даже не смог разыскать его. Вместе с «чердаком» была утрачена и значительная часть жизни — портрет Вольфганга над камином, какие-то дорогие сердцу вещи, некоторые ноты, старый, но еще не впавший в безгласность клавир, цветы в вазах… эти цветы — высохшие, скрючившиеся, одно время часто снились ему но ночам... Ему приходилось и после нередко бывать на Грабене, однажды он осмелился поднять глаза и увидел в их окнах свет — там давно поселились какие-то другие люди, может быть, они даже были счастливы, жизнь продолжалась... ...В ящике, среди неочиненных перьев и смятых листов нотной бумаги, хранился нож. Сальери следил за тем, чтобы он был остро заточен. Сегодня, как это уже случалось прежде, он достал его и, прижав к запястью, некоторое время привыкал к ощущению холодного лезвия. Нет, он не готов был оборвать собственную жизнь, пока еще нет. Слишком холодно было в доме, слуга опять плохо растопил камин… Но он подготовится, завтра. Он позвонил в колокольчик. Долго выговаривал слуге за то, что в камине опять недостаточно поленьев. Пока слуга возился с огнем, Сальери от нечего делать просматривал записки, которые тот принес — детские праздники, приём во дворце, а вот эта от любимого ученика — от Людвига, приглашение на концерт — ученики всегда звали его на свои концерты, а Людвиг был любимцем, — но что ему за дело теперь до них всех, даже до Людвига… Он взял нижнюю записку — и на миг у него потемнело в глазах. Острый почерк и завитки дразнились, кружились, никак не желая собраться в слово «Моцарт». Он задышал громко и хрипло: ему показалось, что в оглохшей тишине он отчетливо слышит поступь каменного гостя, когда ватными пальцами открывал записку. «Дорогой маэстро Сальери, — прочёл он. — Мы с Вами мало знакомы, но я прошу простить мне дерзость обратиться к Вам с просьбой. Меня зовут Франц Ксавер Вольфганг Моцарт, я прихожусь сыном…». Он с трудом перевел дыхание и, достав платок, промокнул холодный пот на лбу. Сын Вольфганга. Тот, младший. Уже подрос и пишет письма. В чем же суть его просьбы? Он нетерпеливо прищурился, следя пальцем по строчкам: «…недавно вернулся в Вену из Праги, где провел детство, и хотел бы теперь учиться у Вас клавиру. Сейчас я располагаю самыми скромными средствами, но постараюсь раздобыть любую сумму, какую бы Вы ни назначили… Остаюсь вечно преданный Вам, и прочее, и прочее…. такого-то числа, такого-то года». Датированные записки нравились Сальери: нередко по ним он определял, какой теперь год, из-за легкой потери ориентации во времени он теперь частенько испытывал затруднения, чтобы соотнести себя с каким-то определенным годом и месяцем. Казалось — еще вчера они стояли с Вольфгангом на террасе Шенбруннского дворца и Сальери держал его за руку — и если сжать чуть сильнее пальцы — возникало ощущение, будто он все еще может почувствовать тепло руки Моцарта и легкое касание кружевной манжеты — но Вольфганг умер, об этом Сальери не забывал никогда и успел даже привыкнуть к этой мысли. Он не забывал об этом даже во снах — а Моцарт снился ему очень часто. Вольфганг ушел, но оставил свою драгоценную музыку, и потому все еще был немного здесь, а воображение дорисовывало порой картины его присутствия и его голос. К тому же, в Вене теперь все время звучала его музыка — и самые ранние его сочинения, и «Фигаро», и «Дон Жуан», когда-то названный «слишком сложным для пения», и исполненная загадочных символов «Волшебная флейта», — и везде, во всех сочинениях, созданных им после того памятного 1781 года и до последних дней жизни, — был зашифрован Сальери, то легким росчерком, в несколько аккордов, а то в полный рост, в одной и той же, бесконечной варьирующейся, мелодии… …Сальери достал лист почище, открыл чернильницу и схватился за перо. «Мой дорогой Франц Ксавер Вольфганг, — написал он, не замечая, что перо неточено и царапает бумагу. — Ради памяти вашего отца, величайшего из композиторов — и лучшего из людей — я буду учить вас совершенно бесплатно. Не обижайтесь на меня за этот стариковский каприз. Приходите к девяти часам утра в среду, и с этого момента мы с вами можем начать занятия. Ваш Антонио Сальери». Он встряхнул лист и сложил пополам, надписал адрес и крикнул слугу, который только закончил возиться с камином. — Отнеси эту записку прямо сейчас, — велел он. — Да открой окно. Мне жарко. Да, отчаяние периодически накатывало на него, как теперь. Но снова откуда-то брались силы. Его ждали дела: руководство крупнейшим венским музыкальным сообществом и Певческой школой, концерты, заказы на духовную музыку, ученики… Он снова готов был жить. Он пойдет на премьеру к Людвигу. Он будет заниматься с Францем Ксавером Вольфгангом. И вообще, пожалуй, возьмет себе ещё несколько талантливых учеников, из числа тех, что не могут платить, но имеют склонности к музыке. Он продолжит заниматься благотворительностью и вложит в работу тот жар, что хранится в его сердце. Незачем хранить его впустую, теряя день за днем по капле. Нужно потратить его щедро, отдать, раздать без сожалений, нужно жить столько, сколько отмерено Богом. Нужно служить людям. Во имя того далекого холодного весеннего утра в Вене, когда он, еще не зная этого, стоял на пороге своей любви к Моцарту — любви, которая изменила его и помогла увидеть небо. Во имя того далёкого дня, когда… …Сальери, слишком рано сменивший шарф на легкий шейный платок, идёт по улице и напевает. Скоро его обгоняет юноша в невероятно ярком сюртуке, цвета молодого вина, расшитом серебром — кто вообще может одеваться так в умеренной Вене? Юноша замедляет шаг, прислушиваясь к мелодии, как сделал бы только музыкант, — Сальери и сам порой делает так же… Он даже хочет окликнуть незнакомца в блестящем сюртуке, но перепалка двух торговок сбивает его с мысли. Мелодия, которая была с ним с самого утра, исчезает безвозвратно. Но он расстается с ней легко, ведь музыка повсюду — и, когда что-то теряешь, обязательно что-то обретёшь взамен.