Подарки зятя или эльфийское проклятье

      После визита инспектора Гренби обстановка в пансионе накалилась. Не стесняясь в выражениях, мужчины бросались друг в друга упрёками и подозрениями в смерти Эдварда Ковентри, за что старый Вудсток чуть не подрался с Орловым за завтраком и, кинувшись в того вилкой, едва не попал ему в глаз. Михаэль c трудом разнял их, но, угодив под горячую руку старого вояки, удостоился обидной порции подозрений: «Инспектор позвал вас на допрос? Где же вы были в ночь убийства? Разве это не герр Штерн курил на балконе с покойным»?       Однако вскоре всеобщая паранойя из-за убийцы, что затесался среди гостей пансиона, сменилась тревогой совсем иного толка, и все тотчас позабыли об Эдварде. Симптомы Маргарет Вудсток и её странной болезни становились всё разнообразнее: она забредила, покрылась крапивницей, измучилась от чесотки и волдырей. Её шрам в форме крыльев на ключице покраснел и разросся, и теперь Маргарет лишь изредка поднималась с постели. Через день после того, как старшую мисс Вудсток скосил недуг, мисс Стинг пожаловалась на ломоту в теле и отсутствие аппетита и уже к вечеру слегла в похожей лихорадке.       К тому же моменту, когда за завтраком Стефания чуть не лишилась чувств из-за головокружения, гости пансиона в один голос потребовали, чтобы миссис Сазерленд вызвала в дом медиков. Врачи в свою очередь опечатали «Аврору» красными ленточками, а на двери повесили белую табличку с кровавой надписью у глазка: «КАРАНТИН».       — Твоё мнение? — спросила Сесили у Михаэля, а Элис прислушалась к их разговору после того, как проводила мать к Маргарет. У её кровати они с Джереми теперь дежурили по очереди.       Михаэль, который уже написал в «Джудис и Ко» письмо с извинениями о том, что, похоже, надолго застрял в «Авроре» на «карантине», перехватил взгляд Элис и тяжело вздохнул, повременив с ответом её сестре.       — Классическое убийство или азиатский вирус? Проклятье эльфов или месть за то, что без спросу взяли их вещи? — передразнивал он девушек, стараясь казаться беспечным, но всё равно устало добавил: — Кто бы мог подумать! Теперь я верю в этих ваших фей.       — Встречаемся через час на чердаке? — бодро кивнула Сесили и, схватив сестру за руку, повела её к лестнице. — Попытаемся узнать что-то у матери. А ты займись убийством.       — Нет! — Неожиданно Элис вырвала руку из ладоней сестры и вернулась на ступеньку рядом со Штерном. — Может быть, я помогу Михаэлю с расследованием? Две головы лучше, чем одна.       Сесили сочувственно поджала губы, когда Михаэль покраснел, откашлялся и, подняв на неё молельный взгляд, прошептал: «Помоги».       — Прости, дорогая, — глубокомысленно вздохнула средняя Вудсток, — но мне она точно всего не расскажет. Ты же у нас тут фейри.       Элис обречённо выдохнула и засеменила к лестнице, обиженно надув губы. Михаэль, почувствовавший вину, кинул ей вдогонку глупую фразу, а она слабо улыбнулась. Эта сцена ещё долго стояло у него перед глазами, и в итоге его вновь замучил стыд. Ну и зачем он так с ней?       Сесили назвала бы его поведение незрелым, но ведь дело не только в её сестре, но и в его чувствах к другой женщине… Разве было бы разумнее, если бы он обманывал её? Ладно! Любовные переживания могли и подождать, а сейчас у него нашлись бы дела поважнее. Например… Как разузнать про Эдварда, если они заперты в пансионе? С чего бы на его месте начал сам инспектор Гренби?        «С Полины и Джереми».       Два человека, которых Гренби допросил первыми, а, значит, что-то на них нашёл. Имелся ли у них мотив? Эдвард знал о друге какую-то правду, раз вёл себя с ним так, но мог бы Джереми, который даже мухи никогда не обижал, пойти на убийство, лишь бы она не вскрылась? Быть может, образ милого, заботливого зятя — только выверенная игра, а на самом деле Джереми Лоуренс ничем не уступал своему оксфордскому дружку?       «Почему бы и нет? — размышлял Михаэль, хмуря по брови, пока шёл по длинным, узким коридорам пансиона на втором этаже в гордом одиночестве. В тишине ему лучше думалось. — А что с Полиной?».       Михаэль видел, как она расстроилась из-за слов главного врача о карантине и как ушла наверх проведать сына, не откликаясь на зов Эдны, и всё время возвращался к ней мысленно. Мало-помалу переживания об Элис отпустили его, и он вновь обратился к Полине. Вся нежность вмиг улетучилась из его мыслей, и они тотчас приняли некоторую жёсткость, гораздо более им свойственную. Он всё ещё думал о Полине, но его мнение о ней изменилось. Понемногу Михаэль избавился от детской восторженности, с которой смотрел на миссис Сазерленд, но теперь она нравилась ему только сильнее.       «Я больше не идеализирую её. Она не так трогательна, как Элис, не так добра или искренна, — рассуждал он здраво, стоя у дверей её спальни, — у неё есть тайны, за которые ей стыдно, она многое скрывает. Чёрт возьми! Как же это манит».       Отдавая себе отчёт в том, что ради своих целей Полина могла бы и убить, Михаэль с улыбкой повернул замок на двери её комнаты. Он сознательно пришёл туда, чтобы найти доказательства своих догадок: Эдвард Ковентри был причастен к смерти Уильяма Сазерленда, за что его вдова, долгое время вынашивавшая план мести, в конце концов, претворила заговор в жизнь. Полина далеко не святая, но, когда Михаэль вспоминал об этом, кровь горела в его жилах. Кому нужны идеалы! Разве любят не вопреки?..       Возможно, ещё и поэтому Михаэль отослал Элис: знал, что мисс Вудсток осудит его желание порыться в чужих вещах, письмах, рабочем столе… Рядом с ней он чувствовал себя немножко плохим, немножко злым, зато Полина всегда его с этим поймёт.       Они — одного поля ягоды! Разве не очевидно?       Улыбка застыла, пока Михаэль перебирал содержимое ящиков. В носу защекотало от восторга. Полину — такую безупречную снаружи — никто не назвал бы чистюлей, если бы люди только видели, какой беспорядок стоял у неё в вещах. Но ему даже это в ней нравилось! Все её счета были просрочены, печати — сломаны, постель — кое-как заправлена, а на некоторых письмах виднелись пятна от помады. Окурки от сигарет, остатки сгоревших свечей с застарелыми пятнами прямо на мебели, зато как вкусно здесь пахло! Стены в обоях с красными розами на бежевом фоне словно кровь на простыне… На стуле возле постели висели телесные чулки, такие соблазнительные и манящие, а скомканное женское бельё торчало из-под кровати рядом с пепельницей… В висках пульсировало, он облизнул губы. Сколько в этом небрежном беспорядке эстетики!       Михаэль с наслаждением вдохнул запах, исходивший от письма с пометкой: «Для моей единственной» и, глядя на год, в который написали это послание, рассудил, что оно принадлежало Уильяму Сазерленду.       — Интересно, что с ним всё-таки сталось? — вслух подумал Михаэль, когда за дверью послышались шаги. Мысль о том, что Полина могла бы разоблачить его, лишь повеселила парня. Что же она скажет, если увидит его здесь? А что же он? «Я предполагаю, что вы убили бывшего любовника, но не подумайте: я вас нисколечко за это не осуждаю! Как раз наоборот: кровь на руках делает вас только краше в моих глазах…».       — Я же сказала тебе, Бенджамин, — строго отозвалась Полина, и Михаэль узнал её голос, услышал, как скрипнула дверь. Затолкал поскорее письма в ящик и огляделся по сторонам. Куда теперь?!       — И ты слышал доктора: наш пансион закрыли. Нам придётся отказаться от многих твоих игрушек. И никакого крикета по субботам… и художественной школы. Пока пансион вновь не заработает, нам придётся экономить.       — Никакого крикета?! — протестовал мальчик. — Но тренер говорил, что я уже готов к соревнованиям и…       — Бен, ты меня не расслышал?! — крикнула она и звякнула ключами.       — Ты ужасная мама! Самая плохая!       Полина закрыла дверь с той стороны на ключ, рухнула на пол и зарыдала. Михаэль, уже спрятавшийся в шкафу среди надушенных женских платьев, оставил щёлочку для воздуха, в которую увидел, как содрогались её плечи, и его сердце сжалось от желания поскорее выйти к ней. Солнечный зайчик ослепил глаза, но Михаэль всё равно заметил, как Полина поднялась на ноги и размазала по щекам слёзы. Она двигалась медленно, словно пьяная, задела угол письменного стола бедром, но не поправила задравшуюся юбку. Не меняя отстранённого выражения лица, подошла к стулу, на котором висели чулки, и взяла их в руки, вывернула на лицевую сторону. Его дыхание участилось, в ушах зазвенело, а сердце ускорило темп, когда она, всё ещё всхлипывая, принялась раздеваться, и платье медленно соскользнуло с её бёдер на пол. «Михаэль, очнись! Что ты делаешь? Перестань так смотреть на неё! Сердце разорвётся». Но он не переставал, словно прилип к пресловутым дверцам. Полина тем временем отшвырнула платье под кровать, опустила плечико шёлкового полупрозрачного кружевного пеньюара и осталась в одном нижнем белье…       Михаэль и сам не заметил, как, подавшись вперёд, споткнулся обо что-то лёгкое, но вытянутое, стукнулся головой о вешалку, и предательские дверки шкафа со скрипом раскрылись перед его носом. Вид оголённой кожи лишил его рассудка, и ему даже показалось, что он чувствовал её запах. Через секунду, наделав шуму, полетел кубарем вниз…       Дверцы скрипнули вновь, и Михаэль поспешно поднялся, отряхнулся, заморгал. Полина молча стояла перед ним, прикрыв грудь жёлтой тканью, но ничего не говорила. Разлитый в воздухе аромат её сладких духов защекотал ему нос.       Её лицо всё ещё ничего не выражало, пока он сгорал от стыда и… желания как можно лучше рассмотреть её шею, лицо и руки. Его мысли приняли совсем неприличный оборот, и Михаэль зажмурился, отругав себя за это. Видела бы его сейчас мать!       — Я думал, — бормотал он, заикаясь, и обернулся на дверь, словно там стоял человек, который спас бы его от неприятного объяснения, — я хотел…       — Чего бы ни хотели, — раздражённо фыркнула она и швырнула ткань на стул, — думаете, я удивлена?       Михаэль прятал глаза в пол, пока она не приблизилась медленным шагом и не вскинула подбородок. Её голос звучал надрывисто и нервно, словно она высказала то, что копилось в ней долгое время. Походка и манеры же оставались подчёркнуто свободными и непринуждёнными, словно у актрисы театра. И кого она только обманывала? Он же видел её насквозь!       — Чего же не смотрите, герр Штерн? — наступала она, усердно ловя направление его взгляда, — вы же давно этого ждали, не так ли? Все мужчины хотят от меня одного и того же.       — Это не так, — решительно покачал головой Михаэль, встретившись с ней глазами. Он мечтал осыпать поцелуями каждую чёрточку её кукольного личика, но сжал и разжал кулаки, чтобы не выдать себя. Уши у него горели. Конечно, его помыслы не были кристально чисты, но она ошибалась, если думала, что ему «только одного и надо». Что бы он ни отдал, чтобы эти «кошки-мышки» между ними прекратились, и она рассказала ему об Уильяме! Сделала бы своим, а он отпустил себя…       — Все! Все, до единого! — усмехнулась Полина, словно прочитала его мысли, и встряхнула светлой шевелюрой. — Как же мерзко… Знаете, что предложил мне инспектор Гренби в обмен на защиту?       — И вы согласились? — Кровь хлынула в голову Михаэля, когда его мысли обратились к Гренби. Он ещё не видел Полину такой разъярённой, но именно в эту минуту понял её до конца.       Он мог бы дать ей то, чего она так жаждала, ведь он и сам давно об этом мечтал… Если бы она только позволила!       — А с чего бы мне отказываться?       — Да потому что он мерзкий и подлый человек, а вы не будете с тем, кого не любите.       — Откуда вы знаете?       Михаэль улыбнулся. Если бы он ошибался, разве в её голосе сквозило бы столько обиды на весь мужской род? Гренби хотел купить себе любовницу, но лишь оскорбил её практичным подходом. Как бы глубоко Полина ни скрывала чувственную натуру, как бы ни хотела казаться отчуждённой, испорченной и расчётливой, Михаэль всё равно признал в ней родственную душу, и это завязало между ними последний узелок. Элис Вудсток увлекалась так же сильно, но эти переживания никогда не выходили за пределы книжных персонажей и героев кино. Полина умела чувствовать так, как только смела зрелая молодая женщина, уже испытавшая на себе муки любви, и Михаэль никогда не хотел её сильнее, чем в ту минуту.       — Это вы убили Эдварда Ковентри? — спросил он, плохо скрывая восторг в голосе.       — Отомстили ему за мужа, не так ли?       — Что? Да как вы смеете!       Когда она забарабанила по его груди руками, ему не осталось ничего другого, кроме как крепко сжать её в объятьях и поцеловать. Разве не так поступил бы какой-нибудь Ретт Батлер? Однако, Михаэль просчитался. Обида и раздражение перелились в Полине через край, и она укусила его за губу, оставив на щеке пощёчину.       Потом миссис Сазерленд заговорила, засеменив по комнате, и всё тараторила без разбору: «Вы хотите знать правду, герр Штерн?! Так вот же, вот! Я ухаживала за Эдвардом в госпитале в годы войны. Я была добра к нему, хотела быть ему другом, а он в меня влюбился. Видел Бог: я не хотела этого, но Эдвард помешался на мне. Даже не слышал, что я несвободна, и потребовал меня у своего папеньки! Оправдывался тем, что я его последняя надежда и что любовь ко мне — весь смысл его никчёмной жизни. Но меня нисколечко не трогал этот романтический бред. Я сразу поняла, что он болен. Лорд Ковентри обещал мне золотые горы, почёт и изыски светской жизни, лишь бы его капризный испорченный отпрыск заполучил очередную игрушку! Уильям узнал об этом, когда приехал на побывку с фронта, и чуть не разнёс особняк Ковентри в Белгравии в щепки. И что вы думаете? Разве Эдвард вышел на честный бой с ним?».       — Не вышел? — хрипло спросил Михаэль. Вся эта история настолько заняла его воображение, что он слушал затаив дыхание и напрочь позабыл о разодранной губе и своей вине перед Элис Вудсток. Так вот что Эдвард имел в виду под «терзаниями совести!».       — Вы такой наивный, герр Штерн. Лорд Ковентри воспользовался связями в Палате, и через неделю Уильяма сослали на битву при Сомме, в самое пекло. Он не вернулся живым. Лишь бы Эдвард отмылся от позора, моего мужа принесли в жертву!       Она дышала так тяжело от злости, что на её щеках и груди появились красные пятна, а на лбу вздулась венка. Полина сжимала кулаки и чертыхалась, а Михаэль всё смотрел на неё, не в силах отвести взора… Как красива она становилась в гневе, какой страстью горели её глаза!       — Говорят, Эдвард до последнего страдал муками совести и что сэр Роджер не позволил ему выйти к Уильяму, но я нисколько не поверила. Он трус, трус! И всегда им был!       — И вы ещё брали у Ковентри деньги?       — А что мне было делать? — крикнула она дрогнувшим голосом, и он от всей души посочувствовал ей. — Родители Уильяма отвернулись от нас с Бенджамином, мои сами еле-еле сводят концы с концами, а мой брат погиб на фронте. Пансион на тот момент едва не разорился. Нам нечего было есть. Эдвард приносил мне деньги, вымаливал прощение… Сначала я бросала их ему в лицо, но, когда Бен смотрел на меня такими глазами… Я сама себя за это ненавижу, но мне пришлось, пришлось, понимаете?       — Вам нечего стыдиться, — прошептал он участливо, — виноват сэр Роджер, что, зная ваше положение, требует деньги назад.       — Не пытайтесь меня задобрить, герр Штерн! — парировала она, пнув его в очередной раз в грудь. — Сначала Эдвард, потом инспектор Гренби! А теперь вы… такой же!       — Нет же, нет! — горячо прошептал он, а она с достоинством выдержала его взгляд. — Я хочу знать о вас всё. Я хочу стать для вас самым родным на свете человеком, самым желанным. Я хочу, чтобы вы открылись мне без остатка, мне и только мне. Хочу чувствовать ваше дыхание на своей груди, касаться ваших волос, и ваших губ, и вашей кожи. И я обещаю, что отдам вам всего себя. Вы слышите меня? Разве не этого вы так жаждете? Чёрт возьми, да я влюблён в вас как сумасшедший, и вы знаете это!       — Докажите, — недоверчиво прошептала она, глотая слёзы.       Всё произошло как в тумане. Он и сам не понял, как решился поцеловать её повторно и как вместо ещё одной пощёчины она вдруг пылко ответила ему, пойдя навстречу так порывисто, что он еле удержался на ногах, задел пресловутые дверцы шкафа и зажмурился от их скрипа. Бретельки на её пеньюаре оказались запутаннее, чем он ожидал, но всё же обрадовался тому, что на дворе не восемнадцатый век и что на ней не было корсета, а на нём — портупеи или ножен. У её кровати оказалось высокое изголовье, и он ударился об него головой, но, заметив её улыбку, позабыл о боли. Мысли потеряли привычный связный поток, и впоследствии Михаэль вспоминал только мгновения, яркой вспышкой проносящиеся в голове: как Полина растрепала его волосы, а он удивлялся матовому оттенку её кожи, как расцарапала ему шею и спину, и расцеловала её потом без оглядки, и как плакала, давя стоны, и как не хотела отпускать… Ah, du lieber Himmel!       Те мгновения стали лучшим, что с ним когда-либо случалось.       — Ну наконец-то! А я-то думала, мы поседеем, пока дождёмся тебя.       Сесили поднялась с подоконника, как только увидела Михаэля в дверях чердака, но, сделав пару шагов навстречу, вскрикнула и прикрыла рот ладонями. Элис осталась сидеть на месте, но её взгляд, загоревшийся на мгновение, тотчас погас, как только она рассмотрела друга и его взъерошенные волосы, и его разодранную губу, и след от помады на воротнике и, красное пятно на шее.       «Элли, милая, как мне жаль!» — хотела сказать Сесили, но слова встали у неё в горле комком. Вечерело, и фонарный свет, что проникал сквозь окно, скользнул по Михаэлю, но большая часть его силуэта оставалась в тени.       — Простите, — неловко пробормотал он, пряча руки в карманы, а глаза — в потолок и на чердачное барахло вроде сломанного измельчителя. — Я опоздал.       — Неужели? — не осталась в долгу Сесили.       Её голос прозвучал так насмешливо, что у Михаэля, как у последнего грешника, углём прожгло «место греха»: губы, руки, шею и грудь. Если Элис сейчас обернётся, он точно не выдержит её слёз!       — «Опоздал». Ты слышала, сестра?       Михаэль замешкался лишь на мгновение, а за это время Сесили уже схватила старого пыльного медведя Бенджамина, разворошив кучу хлама в углу, и со всей дури шлёпнула им немца по спине, отхлестала по рукам и животу.       — Хорошо провёл время, а? Понравилось?       — Больно же! Ты чего?       — Элис, посмотри на него. Ещё спрашивает. Подлец! В пансионе люди умирают, а он только о своей Полине и думает!       — Ни о ком я не думаю! — вяло оправдывался Михаэль и всё же заметил, как Элис страдальчески зажмурилась. Она всё ещё сидела на подоконнике, смотрела в пол и не шевелилась, но в профиль и в лунном свете немец чётко рассмотрел её чуть заострённые уши и… вздрогнул.       «Да-да-да, я согрешил, я низко пал! — хотелось ему кричать, но слова застревали в горле. — Попробуй понять меня, Элис… Ты ведь такая хорошая».       — Да что вы говорите? — всё ещё дразнилась Сесили. — Что же ты тогда делал?       — Какая разница? — раздражённо фыркнул Михаэль, но его голос дрожал как на допросе. — Я не обязан перед вами отчитываться.       — Сеси, — мягко позвала Элис, но, судя по её тону, это далось ей с трудом, — оставь его.       — Ты же не сомневаешься, что он был у неё? Да у него на лице всё написано!       На этот раз пинок медведем чуть не пришёлся по затылку Михаэля и едва не лишил его равновесия.       — Как тебе не стыдно показываться нам на глаза?       Немец что-то возразил, но Элис резко встала и, не откликаясь на их зов, вышла вон. Сесили видела, что сестра вытирала на ходу слёзы, но так и не сумела остановить её.       — Смотри, что ты наделал! — топнула она ножкой так разъярённо, что с верхних полок старого книжного шкафа с грохотом свалился томик Диккенса. — Доволен? Идиот!       — А что я должен спрашивать у вас разрешения, с кем мне спать, а с кем нет? — вспылил он наконец, сменив покорность на ответную агрессию, как случалось с ним всегда, когда разум не следил за языком. — Я что в ответе за фантазии маленькой девочки?! Я виноват, что она перенесла их на меня? Я соблазнял её? Мне не нужна её любовь, понимаешь? Не нужна!       На миг Сесили замерла, затаив дыхание, а Михаэль задышал тяжелее, пыхтя как паровоз от злости. Гнев понемногу исчез из его взора, а морщинка на лбу разгладилась, уступив место смирению и горечи. И зачем он только?.. Да ведь Сесили сама его вывела! И всё же это его не оправдывало…       Затишье продлилось недолго. Вскоре подруга занесла над ним руку и со всей дури влепила пощёчину.        Ну вот: уже вторая за день!       — Это тебе за Элис, — сказала она с достоинством, пока он ошарашенно моргал, — знаешь, кто ты, Михаэль? Ты пошлый циник, потребитель! Терпеть не могу таких, как ты. Смотришь на нас свысока, потому что у нас, видите ли, нет любовного опыта? Ух, так бы и придушила!       — Сис, прошу, остановись!       — Ты недостоин моей сестры. Так и знай! И можешь сколько угодно пенять мне, что я не настоящая английская леди или что приличные девушки не говорят о таких вещах, — продолжала она всё так же горячо, — от нас даже модные журналы прятали, чтобы мы не прочитали ничего лишнего, пока не выйдем замуж. А мы всё равно всё понимаем! Так вот: к чёрту английских леди и прочих ханжей! Если ты думаешь тем, что у тебя ниже пояса, то так и продолжай. Только когда твоя разлюбезная зазноба сделает тебе больно, потому что она пустышка и дрянь и мизинца Элис не стоит… не говори тогда, что я тебя не предупреждала!       Сесили развернулась и ушла, громко хлопнув дверью, а он стал уважать её только сильнее. После её ухода Михаэль ощущал себя так, словно по самую макушку обвалялся в грязи, но, не найдя иного выхода для чувств, обрушил весь гнев на томик Диккенса. Scheiße, scheiße, scheiße!       Сесили догнала сестру в гостиной, где после утреннего визита медицинской бригады установилось временное затишье, а из столовой исходил привычный запах выпечки. Элис отыскала в толпе отца и, пока тот курил сигары у камина и спорил о чём-то с Орловым, села к нему на коленки, обхватила его шею и от души зарыдала.       От неожиданности старый Вудсток выронил газету, отложил сигару и, обняв любимую дочь за плечи, грозно потряс кулаком в воздухе.       — Кто обидел мою девочку? — сдвинул он брови к переносице, обращаясь к средней дочери, и развеял рукой сигаретный дым. — Покажи мне, кто он, и я не оставлю от него мокрого места!       Слушая, как Элис плакала и как отец, недоумевая, шептал ей что-то на ушко, Сесили мысленно ругала пресловутого немца.