Вдали от Монтевидео

Есть то, чего не совершить без помощи свыше. Наверняка где-то наверху денно и нощно ждут от нас мольбы, чтобы неведомым образом поставить на ноги, вернуть зрение и распутать сети. Впервые за месяц она проснулась с рассветом и не почувствовала себя разбитой. Ей никто не мешает залёживаться в кровати — лишь бы завтракала плотно. Тётя Райна не старается более разузнать, что же случилось с «милой доченькой» за время отсутствия, но даже простодушную донельзя госпожу Тирнанич нелегко было заставить довольствоваться легендой, сгодившейся для портье из «Москвы». Тори передала ему через Тирке два билета на матч БСК — Хайдук, в качестве благодарности за помощь. Его звали Стефан, ему скормили с дюжину небылиц. Правдой являлось лишь то, что Виктория Чернецова и Эли Ивкович приятельствовали. — Отец избрал для вас другую судьбу. И вы не вытерпели? Разве плохо быть виноделом? — казалось, что она сойдёт с ума, если с нею прямо сейчас не заговорят. — То же самое, что держать кафану, только вы не кормите народ, а поите. — Спаиваем. И нам посылают проклятья их жёны и дети, — портье издал смешок, по которому нельзя было понять, задели его рассуждения Тори или нет. — Я хотел большего, а Ниш… Я люблю Ниш, я южанин. И отца люблю, но я не должен жить его жизнью. Они наконец преодолели последний лестничный пролёт. Тори оглядела залитое светом пространство холла — взгляд упал на группу соотечественников, в перерыве между выступлениями что-то обсуждавших. Яркие атласные косоворотки, песни, которые выучила наизусть здесь и никогда не слышала... дома? — Нет ничего эгоистичного в том, чтобы следовать за своими мечтами, — произнёс Стефан после недолгой паузы. — Даже если иногда кажется, что они слишком далеки. — А если… — голос утратил неестественную игривость, но ей стало всё равно. Они подходили к дверям, от полной свободы Тори отделяли считанные метры. — Достигнув цели, поймёшь, что... не под силу или перед тобой… совсем не то? Что тогда? Стефан пожал плечами. — Тогда надо смело признать ошибку. Обязательно отыщется что-нибудь подходящее на той дороге, которую мы уже прошли. — Знаете, я от всего сердца вам желаю стать лучшим кинооператором, — к горлу подкатил ком. — И простите меня, пожалуйста, простите! Портье уверял, что не совершает ничего дурного — напротив, подло поступает старший брат, раз отправился жечь мосты с избранником сестры и его семейством, чтобы потом увезти несчастную в... настоящую Москву. Тори кривовато улыбается. Неплохой вышел каламбур — настоящая Москва. Была ли? А то как же. Сломанные рёбра, и лишившаяся былой подвижности кисть правой руки тому останутся навсегда свидетельством. О рёбрах она предпочитает не думать — достаточно уже, что обломок не проткнул ничего внутри. Может, и нет никакого обломка. Зато есть чудесная ирония. Профессор медицины вкладывал в своё дитя искаженные временем и тоской фантомы, а не незыблемые факты о строении человеческого организма... В любом случае, древняя столица России оказалась совсем не такой, как в батюшкиных рассказах. Люди жили по новым правилам, малейшее отступление от которых грозило чем-то похуже мгновенной смерти. А настоящий брат Тори, Сева, был полицейским и погиб в самом начале беспорядков. Неизвестно, что бы он сказал, глядя на всё это. — Шарль. Шарль, иди ко мне! Шарль, ну чего ты? — усилия тщетны, животное притворяется, что по-русски не понимает. — Ну и шут с тобой, лодырь рыжий. С котами у неё с детства не ладилось. Собаки — другое дело. Она бы завела кого-то, да только спустя столько лет вина перед старым другом никуда не делась. Отец хвалил колли за покладистый нрав, а себя за умение делать правильный выбор — если уж сам государь породу жаловал... Тори просто знала, что второго такого пса просто не найти. Ну кто ещё, кроме Рябчика, мог стойко вынести тяготы морского путешествия? Не факт, что перенёс бы ещё одно. — Никаких собак, никаких швейных машинок. И киносеансов в мозгах. Нет причин лукавить. Она самолично запустила этот маятник, когда обрушила на ничего не подозревающего друга всё, мыслей о чём избегала, только б не сойти с ума. Девушка не помнит, что именно говорила — в какой-то момент ею овладело состояние, близкое к истерическому. Может, размеренная жизнь надоела рассудку? Совершенно зря. Жизнь теперь почти похожа на рай. Ну, или на лимб — неопределённостью. Лимб, впрочем, это у католиков. Исчез из виду лейтенант, Дина почти не появляется, но их отсутствие, увы, ничего не гарантирует. Её не отпустят, даже если она расшибёт голову о фонарный столб и превратится в инвалида. Тори поднимается с кровати. Скользит глазами по заголовкам выцветших газет, которые ещё до её появления в здешних широтах, к стене прикрепил Тирке. Разминает шею, оглядывается на зеркало. Нет, незачем портить голову! — А дядя Богдан меня уже заждался. Волосы достают до лопаток и вьются. Много лет Тори упорно воевала с кудрями и побеждала. Пора возвращаться в строй. Дмитрий Васильевич отказывался понимать природу странного каприза. Со стрижкой а-ля гарсон дочь всё меньше напоминала Наташеньку. С другой стороны, Вика никогда не была копией матери, ни в характере, ни в привычках. Там, где Наташа бы обязательно засмеялась, малышка хмурила брови. Там, где мать спросила бы совета, дочь действовала сразу, ни с кем не считаясь. В случае с Всеволодом не составило труда ей внушить, что брат уехал — надеялись, что объяснят впоследствии. Однако опоздали. И болезнь матери, открывшаяся уже в Англии, и долгое лечение, и тщетный, по сути, переезд в Уругвай — за этим всем десятилетний ребёнок наблюдал воочию. Невозможность никому помочь и смерть самого близкого человека ожидаемо превратили девочку в тень самой себя. Вика старалась быть подле отца, повиновалась ему беспрекословно, но крайне редко выказывала любые эмоции. С началом переходного возраста, правда, безразличие ко всему ослабело. Они снова разговаривали как самые близкие люди, слушали грампластинки, — в особенности Вертинского, — когда выдавался свободный вечер, ходили в оперу. Вика не могла насытиться воспоминаниями родителя о России, к огромной радости последнего. Задавала вопросы, рассматривала старые фотокарточки и календари. Считая несправедливым, что профессор медицины работает простым доктором, призывала написать «какую-нибудь диссертацию» — шутки ради он перебирал вслух неизбитые темы. Их жизнь складывалась из повторяющихся изо дня в день ритуалов, и в душе Дмитрий Васильевич считал оную вполне счастливой. Пока что-то опять не надломилось. — Ангел мой, ты, наверное, забыла сообщить, как прошла встреча с сеньорой Ферран, — самым будничным тоном произнёс отец. — Ты же в среду к ней ходила? — Вчера, — голос Виктории по-прежнему ничего не выражал. — Сказала, подхожу. На весь Монтевидео одна такая... Целых три языка знаю одинаково хорошо. Она поздно пришла домой, в слезах — попытки успокоить и разузнать, что не так, привели к истерике. Ничего не объяснила, зато продемонстрировала впечатляющий набор испанских бранных слов. Рынок окружает привычным шумом и почти привычным изобилием. Для приличия поторговавшись с крестьянкой из Панчева, Тори покупает свежего карпа. Снова на всю Чубуру будет рыбой вонять! Однако всегда можно прибегнуть к запасному варианту, при котором и просьбу тёти исполнить можно, и избавить себя от лишних страданий — отобедать «известно где». Тем более, ей дадут послушать радио в тишине дальней комнаты или же снабдят выпусками «Политики» за год. Помнится, Райко не выбрасывал и не отдавал на хозяйственные нужды, а Джурджа злилась. — Здравствуй, Тори! — Доброго утра, госпожа Андреевич! Раньше хватало того, что Югославия найдена в том же состоянии, в каком была оставлена. Слегка изменился крой платьев на состоятельных горожанках, а в остальном... В том-то и дело, что Тори не имела ни малейшего представления. Ей всегда была чужда эта самая политика. Ещё одно сходство с Мошей, как резонно подметил Тирке. Но если для Марьяновича избирательное невежество являлось банальной прихотью, то для Тори — причиной едва ли не самого большого разочарования. Большого по причине полнейшей неожиданности. Каждая потеря была ожидаема: на глазах угасала мама, отец сгорел за две недели. Тори готовилась, проживая момент расставания много раз ещё до того момента, как он слёг. — Совсем распоясался, — тётя Райна на единственного ребёнка не обижается, для приличия ворчит. — Ест что попало где попало. У матери невкусно! Другое дело ты, доченька. На обед тебя ждать? Попала пальцем в небо, не иначе. Поначалу, — после всего, — тело словно бы отказывалось оправляться и её воротило от еды. До приезда в Белград. Пока она получала инструкции и занималась с Диной сербским, кормили как на убой. Приходилось перебарывать себя. — Я в «Касине» подкреплюсь, мама, не волнуйтесь вы так! А его... найду и поколочу. Она запросто могла бы написать книгу под названием «Глупость и осознание», например. Целых четыре года прожила в этом замечательном месте, с людьми, которых сам Бог послал с такой любовью к ней, такой добротой, а она играла в снежную королеву. Теперь в некотором смысле отдаёт долги: помогает госпоже Тирнанич по хозяйству, слушает в сотый раз одни и те же истории о молодых годах, войне и проделках Аце, но самое главное — принимает заботу, даже называя чужую по крови женщину мамой. Невиданное дело для прежней Тори. Самое мелкое поручение от тёти Райны, равно как и кого-либо из старших, бросается выполнять незамедлительно... а потом может часами сидеть и смотреть в одну точку. Милутин заподозрил у неё расстройство психики, но менее опасное, чем собственные вспышки гнева. Сама Тори охотно обвиняет себя исключительно в идиотизме, который по достижении восемнадцати лет начал прогрессировать. Ведь и в комитет по делам беженцев, как советовал господин Андреевич, не пошла тогда — чтобы никому не стать обузой. — Сеньора Черни, я вынуждена буду принять меры, если подобное повторится. Тори прикусила губу, сдерживая ругательство. Вот же бездушная ведьма! Хотя, чего ожидать, если из-за неё дыхнуть нельзя свободно? Кто вообще дал ей право так третировать учеников!? — Донна Летисия, я понимаю, чего вы опасаетесь, — главное, не сорваться, — но уверяю вас, я не заражусь. У меня, если хотите, лошадиное здоровье. — У вас? — Именно. Кроме того, в нерабочее время я имею право находиться там, где захочу и делать всё, что захочу. Разве нет? — Не слишком ли вы высокого мнения о себе, моя дорогая? Нарушаете правила, подвергаете риску окружающих. Вас никто не наделял неприкосновенностью... — Донна Летисия... — Я вижу в вас огромный потенциал. Вам следовало бы начать реализовывать его, а не страдать бредовыми идеями. — Но, сеньора Ферран!.. Ногтями чуть не поцарапала тыльную сторону ладони. Бредовые идеи! После инцидента с Мануэлем и его мерзкими дружками девушка прекратила общаться со сверстниками, предпочтя столь сомнительное удовольствие обществу учеников и по большей части пожилых коллег, но иногда, — вопреки страху и отвращению, — ей хотелось оказаться в компании людей не столь скудоумных. — Если мне ещё хоть раз станет известно, что вы посещали запретную зону, — директриса достала из выдвижного ящика табак и принялась набивать трубку, — последствия не заставят себя ждать. — Я вас услышала, сеньора Ферран. Значит, нужно опередить старую каргу и уволиться со службы. Выбор невелик: или к детям в запретную зону, или уезжать... Впервые увидев их, отринутых всеми, Тори словно посмотрела на себя со стороны. Когда не работала, стены опустевшей квартиры давили будто бы это не дом, а тюремная камера. С уходом отца из жизни Тори поняла, что у неё по-настоящему никогда не было дома. Ни тут, ни в Лондоне. Она растворялась в монотонных буднях и хотела только, чтобы или Господь Бог забрал её к близким в лучший мир, или чтобы подал знак. И знак был послан — рука сама потянулась к шкатулке с коллекцией марок и газетных вырезок, среди которых оказались фотографии императорской фамилии. Над ними провела где-то полчаса, содрогаясь от рыданий, а после твёрдо решила вернуться домой. У отца осталась там сестра, Лариса. Она не эмигрировала и, возможно, до сих пор проживает в Москве... Мысль о необходимости найти родственников придала сил. Тори ухватилась за неё, как за соломинку утопающий. К ней зачастил один и тот же сон: залитая солнцем гостиная, фортепиано, — мамины быстрые пальцы на клавишах, — папа в окружении альманахов и склянок с микстурами, зимний сад, мамина шаль, смех брата. То, как он катает её на спине и помогает правильно завязать бант. Надежда схлестнулась с рассудком — о Советском Союзе говорили разное, да и попасть туда непросто. Поэтому, на всякий случай, существовал запасной план: уйти в запретную зону насовсем. Занималась бы с детишками, а там, даже если и подхватит заразу... Всё равно лучше, чем так. Без никого, без семьи. Утрата отгрызла от неё половину. Она не отваживалась сближаться даже с теми, кто угрозой никак быть не мог: чем больше у тебя привязанностей, тем чаще будешь терять. И всё же могла и хотела бы наладить детям досуг, развлечь их как-то. Им скучно слушать одно и то же из уст монахинь, под чьим неусыпным надзором остаётся разве что пинать надутый кусок кожи. Хотя недавно у приюта появился этот внезапный господин Марьянович и у воды устроил представление с мячом. Ребята играли с ним, хохотали, гонялись друг за другом, висли на неожиданном госте… Тори наблюдала за ними, стыдясь нового, тёплого чувства, убеждая себя, что просто рада за детей. Как он не побоялся заразиться? Привык, видно, делать всё, руководствуясь велениями сердца. Ну, а чего требовать от таких рыцарей-полузащитников? Или кто он? Нападающий, кажется. Неплохо и в целом разумно принять его приглашение. Заодно прояснить… Есть ли возможность отправиться в страну этого доброго короля Александра с ними всеми. Вдруг подвернулся единственный шанс? Ради шанса она и на матч сходит, и на трибуне голос сорвёт. После того приключения, что их объединило и едва не сделало соучастниками, серб однозначно к ней расположен. Главное оставаться начеку. Если он распустит руки — поплатится непременно. Велосипед вовсю подаёт сигнал бедствия. Надо было смазать цепь самой, а не поручать Тирке. Опять убежал к своим пассиям... С другой стороны, что с него взять-то? Дина, скорее всего, интересует парня как нечто необычное. Коммунисток здесь не встретишь на каждом углу, да и само... явление трактуют, мягко говоря, неправильно. Знали бы Тирке и Милутин, чем отличаются их фантазии от реальности! — Вы теперь умеете перемещаться сквозь видимые преграды, госпожа Черни? Она успевает затормозить. Ещё пара секунд — впечаталась бы в стену. — Доброе утро, Станислав! Вообще-то, я к вам... — неловкость усиливается втрое, когда велосипед норовит упасть на брусчатку, вместо того, чтобы послушно встать у стены парикмахерской. — Ой, Боже, да что такое! — Не представляю, что на вас повлияло, — помощник Богдана явно в настроении ехидничать, — но есть версия... — И что же, по-вашему мнению, со мной? — Что может случиться с прекрасной барышней ваших лет да в такую жару? Вы влюбились. — А как вы угадали? Наверняка Станислав рассчитывал узреть, как она покраснеет от возмущения или фыркнет, или выкинет ещё какую штуку. — М-да... Времена изменились. Если вы скажете, что хотите стричься под мальчика... Тори тяжело вздыхает. — Именно под мальчика. — Я не подниму ножниц на ваши локоны, златовласка, — без толики притворства протестует Станислав. — Ждите хозяина. Пусть он сам! Богдан клянётся успехом любимого клуба в следующем сезоне, что помнит, как выглядела прическа до отъезда, однако Тори едва удаётся избежать участи Луизы Брукс. По прошествии полутора часов, общими усилиями и под недовольное сопение Станислава они добиваются искомого эффекта — Тори замирает, глядя на отражение в зеркале. Практически как тогда! — Дядя Богдан, вы волшебник. Сколько? — Зачем спрашиваешь, если денег у тебя нет? Говорят, ты шить больше не можешь. Зловеще мигает лампочка, как бы подтверждая слова Богдана. Вечно на этой улице неразбериха с электричеством. — Брехня! — девушка подскакивает с места. — Могу и буду, и деньги я уже заработала уроками! Что мне ещё делать?.. И кто вообще ляпнул такое? — Так друг твой лучший сказал. Тори медленно опускается обратно в кресло. Моша был здесь? И разговаривал о ней? С Богданом?! — С чего бы... Моше... Богдан потирает переносицу, явно озадаченный. — Так разве не Тирке твой друг и брат? Носитесь с ним по городу, в трамвай на ходу запрыгиваете, да и вечно болтаетесь под окнами у меня... Что ты глаза выпучила, дочка? От смеха Тори едва не складывается пополам. Всовывает ему всё содержимое кошелька и слышать ничего не хочет о сдаче. У неё будут деньги, всегда. И самые шикарные платья по-прежнему будут, и не станет она тунеядствовать. Вот же Тирке, пройдоха! Вызвался помочь, придумал эти упражнения, так ещё и байки травит. Вот за пластинку спасибо ему, она даже поставила и несколько раз послушала. Это правда чудо: в какой-то момент она перестала верить, что когда-либо сможет чем-то вот так чём-то наслаждаться. Почти беззаботно. И хорошо, что старшее поколение в своих пересудах накрепко связало её именно с Тирнаничем. Лето на исходе, и всё это время девушка проводит в старом доме неугомонной знаменитости — большинству соседей дела нет до причин, но вот так проще объяснить, легче подыскать оправдание. Убегая от соглядатаев, она почти ни о чём не думала. Ноги сами принесли к этому порогу, а не на Вождовац, где прежде снимала угол у офицерской вдовы — к своим поближе… Естественно, её нашли за несколько часов. Кузина, видимо, осталась под впечатлением от Тирке, а вот сам парень долго не отставал от Тори, спрашивая, чего же она так испугалась и почему так крепко обняла его потом. День рождения защитник отметил дважды — с мамой, дядей Райко, Тори и… как ни странно, Диной до полудня, а вечером — с командой. С тех пор Тори не оставалось ничего другого, как принимать гостей. Из любопытства, да не с пустыми руками пришли Вампир и Якша, а вскоре Милутин собственной персоной и с дочками принёс приветы от Эли. Не сдержавшись, влепил «блудной учительнице» диагноз. Спасибо, что хоть с билетами подсобил, капитан. Уйма свидетелей была ей только на руку — чтобы легенда не развалилась, дорогу к отелю надлежало забыть. О, она с радостью забыла бы их всех. И Дину, и тётю Ларису. Тори надеется, что это случится. Что она каким-то невероятным образом перестанет быть интересна Главному Управлению. Сидя на холодном полу и кутаясь в тряпки, когда-то бывшие одеждой, она узнала, какова цена гордыни. И это всегда будет рядом. Впиталось в кожу. Эхо не своих шагов в коридоре, въедливый запах сырости. Боль от ударов одни и те же вопросы сутками напролёт, темнота, отчаяние и показавшее, кто она есть. Глупая девчонка, зарвавшаяся, слабая. Давно бы созналась, написала на гадких бумажках, что им надо, но это смешно! Смешно, нечестно, бессмысленно! Она просто хотела жить с родными людьми, а её обвиняют… — Эй, не спи. Не спи, слышишь? — Дина в форме тоже выглядела как насмешка. — Рановато умирать, белая ты немочь. Какой смысл в том, что они сёстры? Что дало ей родство? Ни для тётки, ни для её мужа, ни для Дины она не стала своей. Она вообще не стала своей. Русская — не значит советская гражданка. А вдруг это Дина и донесла? — Есть задание для тебя. Или возможность не попасть в лагерь... Напишешь, как есть, только добавь про всех своих знакомых оттуда, вспомни как можно больше имён… Ты слушаешь? Слушай, если хочешь жить. Это затянувшийся кошмар, и она отдала бы всё, чтобы проснуться не здесь. — Я не согласна так жить… невиновных подставлять, как вы… — от перенапряжения заболел бок, хотелось скулить. — Я хочу в Белград к… — К кому? Ответ сорвался с губ прежде, чем она успела обдумать его. — К-к Моше. Разве есть кто-то ещё на этом свете, кому было не всё равно? Он единственный провожал до вокзала туманным октябрьским утром. Отговаривал единственный, до последнего. Она, дура, спросила: «Останусь и что получу взамен семьи?». Боялась услышать то, во что меньше всего верила. На что втайне надеялась. Но он промолчал. Развёл руками, осторожно сжал её ладонь в перчатке — жест друга, самый смелый, самый раскованный из возможных. — Так и кто она, Моша эта твоя? Кто-то дотрагивается до плеча. Тори помнит, как действовать. Спокойно и быстро. — Да, что ж это с вами, госпожа!? — в последний момент Станислав уклоняется от удара, который пришёлся бы точно в скулу. — Стоите истуканом на дороге, чтоб вас пролётка сбила или машина?.. Минут десять стоите! Вам бы к доктору, любезная! — Так была я у него… и у меня невроз. Застревать посреди улицы радости мало. Не исключено, что её уже все считают сбрендившей. Ладно, если так считает Гарин — в некотором смысле, она этого добивалась ещё на Лубянке. Изображать юродивую не многим сложнее, чем независимую сеньору Черни с камнем вместо сердца. Неприятный холодок пробегает по спине. Нет, что-то придётся навсегда спрятать как можно глубже и больше туда не заглядывать. Если она выбрала жить, то почему должна подчиняться прошлому? В конце концов, даже прошлой Тори уже нет. Нынешняя хотя бы видит ясно. Пора послать в пекло всё лишнее. Всё, что медленно затягивает обратно в темноту. Вполне себе настоящее, сердце заколотилось. Это ведь такая простая мысль и такая правильная! Если бы тогда она не ошиблась, то теперь не увидела бы истинного положения вещей, не поняла ничего и продолжала бы странствия в мареве. Её не заставляют писать подробную биографию и отчитываться перед кем-либо. Нет, никому, — ни Райне, ни Тирке, ни Андреевичам, — не удастся выведать, что с ней произошло. Разве поймут до конца? Ради себя она предаст забвению два года и никогда не оглянется назад. Правильно поёт в новой песне господин Вертинский: «Надо жить, не надо вспоминать». Ах, она бы всё отдала за возможность снова оказаться на концерте! Но теперь у неё есть только плакат, старая афишка и пластинка с мудрыми словами. Эти слова отцу бы в уши, когда ещё поздно не было. Она будет жить и молчать о прошлом, даже если прошлое продолжит причинять боль. Пусть знает только один человек. Он же понял, всё понял... Однако, что можно понять из путаных речей и всхлипываний, кого можно увидеть, посмотрев на неё? Навряд ли самостоятельную женщину двадцати четырёх лет отроду. Конечно, он пожалел её. Он всегда жалел, с первой встречи. Сострадание, — если не жалость, — вызывала в его душе и возвышенная тоска по родине или то, что имело место в воскресенье. Может, она ему противна, и он никогда не посмотрит на неё как на ту... художницу. Интересно, сильно ли они похожи? Стопка газет перестала выглядеть заманчиво, куда-то подевалась тяга к знаниям о судьбах мира. Ну, или отдельно взятого королевства. Да и что тут изменится? Кофе всё так же хорош, со стены снисходительно взирает на подданных Его Величество. Делая глоток, Тори морщится и думает, что в одном ей повезло. В году можно отмечать четыре дня рождения сразу: свой в ноябре, королевский в декабре, Тирке в июне, а в сентябре — Моши. Если позовёт. — Господи, ну зачем?.. — идея разбить голову на сей раз не выглядит крайностью. — Зачем я такая нелепая? — Не переживай, дочка, тебя никто ругать не собирается, — хозяин «Чубурской Касины», появившийся как всегда некстати, истолковывает услышанное по-своему. — Богдан покричит, попыхтит, а потом у него всё из башки того... фьють! Из огня да в полымя. Она бы всё отдала за возможность задать вопрос: «Ты не презираешь меня?». Большего не надо. Считай он её младшей сестрой, нуждающейся в том, чтобы ей каждую минуту нос подтирали — и Тори будет счастлива. Надо же было не рассмотреть в Моше самого лучшего, доброго человека на свете!.. Поделом, заслужила. Ведь первая восприняла его просто как возможность вернуться в Европу. С чего взяла, будто он ей должен, почему размечталась о каком-то особом отношении? По-особенному относятся к тем, кого любят, и кто любит в ответ. Она ни разу не намекала, что… Подумать стыдно. И в то же время Моша единственный, о ком так она позволила бы себе так думать. Только вот поздно. — Признавайся, у кого научилась? — дядя Райко понижает голос и становится похожим на шкодливого мальчишку. — Лихо дерёшься. Я из окна увидал, чуть зеляницей не подавился! Негоже бабам драться, но ты же у нас суфристка… — А? — Тори едва не роняет чашку прямо на колени. — Су… суфражистка, вы хотите сказать? — Да вас не разберёшь! Научил кто? Тирке, небось? Их драгоценного Тирке отметелить много усердия не надо. Простейшим приёмам обучил портовый сторож Карлос, который и уберёг чудом не обесчещенную Тори от непоправимого шага. Затем всё вернулось на круги своя. Не хотела расстраивать отца — не открылась ему. Из-за этого жалела себя. Другим не позволяла, чтобы не обнаружилась слабость. Нет ничего хуже, чем быть уязвимой. Одиночество служило щитом годами. Она почти перестала вздрагивать от резких звуков, меньше думала о прошлом, наслаждалась любимой работой, совершенствуя навык шитья и собиралась открыть ателье, слушала музыку, посвящала отцу каждую свободную минуту. Воздух полнился ароматом магнолии. Позже запахло лекарствами, которые вновь оказались бесполезны. Ателье вмиг стало мелочью, недостойной того, чтобы думать о ней. Сейчас уже поздно перематывать плёнку — швея-то однорукая. — Знаете, дядя Райко, в Уругвае водятся пираты… Чёртов Фонси преследовал её с утра. Она специально посетила почти все семейные магазины на Саранди, потопталась на набережной и около получаса провела в соборе, куда, как была уверена, он не пролезет ввиду своей грешности. Фонси не чувствовал себя оглашенным и в святом месте продолжал следить за ней, держась на достаточном расстоянии, чтобы действовать на нервы. Утром девушка практически избавилась от несчастного — прибытие сразу двух кораблей со спортсменами спутало ему карты, вне зависимости от изначальных намерений. И вместе с тем одарило девушку ощущением дежавю: она будто уже стояла там, где люди встречаются и прощаются и слышала обрывки странной речи, похожей и не похожей на русскую одновременно. Не исключено, что на праздник спорта, к коему она стоически не испытывала сантиментов, — в Уругвае помешанность на футболе раздражала и могла сравниться по масштабности лишь с поклонением мате́, — и впрямь приехали какие-то западные славяне. Поляки, чехи... Наверняка, сборные оных государств добрались до дальних берегов, а теперь будут слоняться, создавая толчею и очереди в бордели. Но этого всего Тори особенно знать не желала. В том числе не желала знать о Фонси. Увы, отделаться от него попросту невозможно. Племянник сеньора Кано, коммерсанта, страдал неким душевным расстройством. Отец осматривал этого горемыку подростком, но ничего не смог сделать — это тебе не язвы и растяжения. Обычно безучастный к происходящему вокруг Фонси периодически начинал нести сущий бред и докучать всем, особенно знакомым. Особенно на улице в хорошую погоду. Тори обшивала его кузин Лолу и Мартину, поэтому как раз входила в число «избранных». Прогулка затянулась, хотелось есть. Девушка спешно свернула в переход, ведущий к дому. В сумерках затеряться, чтобы одурачить, тоже было нельзя, так как мешал фонарь. Судя по глухому звуку шагов, Фонси сначала отставал — ему преградила путь повозка с детьми, и он, похоже, испугался. Но теперь приближался стремительно. Что ж, придётся заломить руку. Боже, и куда катится её жизнь? Она собирается посвятить всю себя заботе о неизлечимо больных детях, но сейчас ударит такого же неизлечимого... Или не ударит. Фонси, секунду назад чуть ли не в затылок дышавший, вскрикивает и оседает на брусчатку. Упасть навзничь ему не дают чьи-то ноги. Незнакомец в светлом костюме попеременно смотрит то на макушку Фонси, то на саму Тори. Вопреки здравому смыслу, девушка ничего не предпринимает и только глядит на его в ответ. Он растерян и... Кажется, он очень красивый. Лицо красивое, одет с иголочки. И сильный, но не опасный. Он просто хотел защитить, он не знал, ну точно не знал! Фонси в перепачканной одежде похож на вора. А у незнакомца чудесные глаза... Да какого хрена!? Сеньор Кано не оставит от неё мокрого места! — Ты его убил. Господи, ты убил Фонси, идиот! Она тут же замолкает, молясь, чтобы крик не донёсся до ушей патрульных, которые из-за чемпионата бродят толпами. Толпой и потащат её в холодную. — Откуда ты вообще взялся? Чего, воды в рот набрал? Ой. От волнения заговорила на родном языке, совершенно позабыв, что перед нею испанец. Или нет? Он сказал что-то по-русски?.. — Ты понимаешь меня? Понимаешь, что я говорю? Мужчина кивнул, как-то неуверенно. Тори бросилась к нему. — Так ты русский, что ли? Вот чёрт! Фонси, дыши! Помоги. Да подними его, рыцарь, ишь ты... Он дышит? В его смерти обвинят меня... Ты помогать будешь или нет? — Да. — Прекрасно! Сделаем так, будто он упал с лестницы, хорошо? Незнакомец уставился на неё так же, как она на него меньше минуты назад. Сомнение выбило из неё весь воздух. — Ты не понимаешь... — По-английски? Ещё чуть-чуть — и её бы парализовало. Хотя это меньшее из зол. — Как тебе угодно, только не молчи, а то мне уже страшно! — Я его просто вырубил. Скоро очнётся, — невозмутимо произнёс рыцарь. — Мне показалось, что он хотел напасть на тебя... Я ошибся, да? — Не совсем... — девушка приложила два пальца к вене на шее Фонси. — Он временами не в себе, липнет к прохожим. Живой, слава Богу. Было решено оставить бедолагу в переходе, но проследить, чтобы тот пришёл в себя и двинулся в направлении особняка дядюшки. Немного подождали. Когда Фонси зашевелился, вальяжно прошли мимо, как ни в чём ни бывало. Манёвр позволил убедиться в том, что парень не только в порядке, но ничего не помнит — иначе бы не бормотал что-то вроде «как меня сюда занесло?». Тори, ранее не понимавшая логики героинь дешёвых детективных романов, не могла отделаться от впечатления, что попала в один из таких. — Что смешного? — глаза незнакомца теперь искрили. — Или так понравилось быть гангстершей? — До гангстеров нам с тобой ползти и ползти, — возбуждение схлынуло, она осознала, что до сих пор крепко держится рукой за изгиб его локтя. — Впрочем, ты скорее всего бандит или им станешь. Знаешь... отойди от меня метров на сто и... давай забудем об этом инциденте. По неизвестной причине настал его черёд смеяться. — Да что происходит? — в другой ситуации давно ушла бы, но его присутствие не вызывало у неё тревоги. В этом тянуло разобраться. — Я к тебе в личные клоуны не нанималась. — Прости, прости! — у него слёзы, но почему-то кажется, что не от веселья. — Мне просто однажды такое уже говорили, и ты так похожа... Тебя случайно зовут не Валерия? — Виктория. Виктория Дмитриевна Чернецова. Я учительница в гимназии. Наверное, так выглядят в жизни немые сцены. Неинтересно. Незнакомец прокашлялся, почесал щёку, что-то прошептал на своём. Тори начала закипать. — Ну, а ты случайно не Александр Вертинский? Получай. Он снова сделался абсолютно спокойным. И ни капельки не обиженным. С чего бы? Тори противно от самой себя. И того факта, что опять, как три года назад, пытается... Понравиться мужчине. Но этого, в отличие от Мануэля, задеть непросто. — Зовут меня Благое Марьянович, я член национальной сборной Югославии. Прибыл на чемпионат мира по футболу. — Врёшь. — Почему? — Это не имя собственное, а прилагательное. И что за государство будет так называться? — Соболезную вашим подопечным, госпожа. Шекспира несложно переиначить на любой манер. Особенно если ненавидишь первоисточник. — Так... он помер? Дяде Райко нужно читать что-нибудь помимо «Политики». Для Тори же придумать несусветную чушь с целью повеселить оставшихся после занятий троечников не составляло труда. Пока отношения с Ферран ещё не испортились, она регулярно участвовала в литературном конкурсе, проводившемся среди преподавателей. — Ага, но перед этим освободился из плена. Вот он и научил меня защищаться. А его невеста утонула. — Жалко хлопца!.. — дядя протирает лоб платком. — Как ты в своём Монтдее жила? — Монтевидео. Да неплохо. — Чудно́е название. Кто там чего видел — непонятно ничего! Шесть лет назад ей показалось причудливым название страны, что готова была предоставить кров, всё права — фактически, больше прав, чем собственным гражданам. Тори не помышляла даже остановиться, присмотреться. Откладывала на потом, считая, что по-настоящему жить сможет только в России. И почему не смутили её четыре буквы, в которые переименовали родину? Они на рык бешеного зверя похожи. Забыть, забыть! Надо жить, потому что не умерла, когда смерть сидела у изголовья. У Бога на всех свои планы, и человек над судьбой не властен. Ей суждено было вернуться сюда, здесь ей место. Ах, если бы можно было отправиться в прошлое, в ту июльскую ночь! Она бы всё сделала совсем по-другому. И с Мошей вела бы себя совсем не так! Но... Бесспорно, искусство флирта не покорилось Тори. Она красива, она умела казаться уверенной и сильной, но никогда себя таковой не ощущала. Поэтому случился Мануэль, который церемониться не стал и очень быстро перешёл к делу, ради которого и завёл знакомство. Потому ли Моша к ней так добр, что не видит в ней женщины? Когда это прекратится? Она будто на карусели и не может слезть. — Скажите, а Моша... — Йой, дочка! Совсем запамятовал! — дядя Райко, должно быть, с таким отчаянием реагирует лишь на гол, забитый в ворота БСК. — Уж не знаю, что у вас, молодёжи, творится сейчас! Звонили бы по телефону друг дружке! Устроили у меня почтовое отделение! Жди, никуда не уходи. Она и не собиралась. Хозяин кафаны исчезает в общем зале, с кем-то переругивается, перед кем-то распинается в пожеланиях крепкого здоровья новорожденному и матери. Следом кричит тётя Джурджа и вносит ясность. Письмо. Кто-то передал письмо. Ей обычно ничего не передают ученики через посторонних. Ну, иногда через Райну и просто словами. Дина? Ну нет, сестрица не стала бы так рисковать, да и за исключением последних двух недель наведывалась регулярно. Инструкций больше не давала, только листала прессу, радуясь, что многое понимает. Она вообще поменялась. Изменения еле заметны на первый взгляд, но Мещерская стала выглядеть человеком, живым человеком. Не солдатом, карающим без доли сожаления тех, кто ничего не совершил скверного и почему-то записан во враги. Кто заставил кузину сбросить панцирь, Тори догадывается и предпочитает не развивать мысль — жалко хлопца, как сказал бы его названный дядька. А вдруг послание от лейтенанта? Да, точно... Ну, кто не скажет, что она сошла с ума, если узнает всё? По пятам за ней чудовище ходит, ждёт обещанного, а она делает вид, что не замечает. Снова дрожь в руках. — Почта обыкновенная, извини. Не мог же я голубя украсть у господина тренера! — Райко лёгок на помине. — И брось ты это — вздрагивать. Мы тут тебе добра желаем, может скоро погуляем... Всё, я пошёл, не мешаю делам сердечным. — Спасибо, дядя Райко. За то, что на какое-то время она снова сможет игнорировать чудовище. Увы, внутри она всё та же трусливая Вика, которая увидела кошмарный сон, но вместо того, чтобы зажечь свечу и пойти в родительскую спальню, продолжает трястись под одеялом. Лучше умереть со страху, но сделать это самостоятельно, да? Тори рассматривает конверт и сразу понимает, почему Джурджа гневалась — письмо уже вскрыто. Ересь какая!.. Где они гулять собрались? Надо побыстрее уничтожить интригу. Ещё и не подписано.

«Дорогая Виктория Дмитриевна, по причине осла Живковича наш вечер был испорчен. Мне необходимо знать, стоит ли ему мстить. Это как раз решишь ты, если придёшь в «Джокей» увидеться со мной. Назначь любое время тебе удобное и дай ответ через Тирке. Пожалуйста, не посчитай мою просьбу капризом — я очень нервничаю. Два года не писал писем барышням! Да и чаще всего писали мне. Сейчас у тебя перекосило лицо, но поверь, красивее тебя в Югославии непросто найти девушку. Заявляю, как второй после короля мужчина (в прошлом, сама понимаешь). Бумага сейчас кончится, так что приходи решать судьбу мою, Живковича и... Хотя бы скажи мне спасибо за эту пластинку — покупал втридорога. На самом деле, я бы купил тебе всё, что хочешь. Жду ответа с нетерпением. Моша»

Как в тумане выбежала из кафаны, неслась по улицам, чуть не потеряла туфлю, чуть не упала прямо на калитку, забыв открыть её. Тори почти ничего не поняла, кроме одного: между ними мир. Он не обижался, он помнил о ней такие мелочи, которых Тирке знать не знает. Хочется танцевать, вопить во весь голос. Молчание как пытка, говорить нечего — страшно и волнительно настолько, что язык не слушается, хотя Тори, зайдя в дом, гораздо охотнее на время лишилась бы нюха. Тётя Райна, занятая поджариванием карпа, восторга не разделяет и выделяет из письма, по своему мнению, главное: — Раз такой щедрый, проси машину и украшения, чтоб всегда продать могла. Он бабник, этот Моша, и сына моего с толку сбил. Понимая, что так долго совать госпоже Тирнанич в лицо бумажку — неприлично, девушка ретируется в комнату. Было время, подтрунивала над юными гимназистками, которых ловила с записочками. Заведениями вроде «Джокея» брезговала, а теперь единственная законченная мысль в голове о том, что нужно срочно искать Тирке, выбирать платье, найти какой-нибудь парфюм. Самые странные вещи в её жизни, так или иначе, происходят вдали от Монтевидео.