Вдали от Монтевидео

Неясно, что именно заставляет его торчать в центре Теразие уже сорок минут у всех на виду. С целью стать менее заметным он присел на корточки, подпирая спиной бортик фонтана. Кто-то здоровается, кто-то смотрит недоумевая. Тирке совершенно не беспокоит, что о нём могут подумать те, о ком он и думать не начинал. Тут дело немного в другом. Точнее, в другой. Сегодня он хочет встретиться с Диной. Судя по тому, что она сама просила его о встрече, равно как просила ничего не сообщать общим знакомым, — желание обоюдное, а ещё они останутся тет-а-тет. Довольствуясь этим, Тирке проявляет поразительную для себя умеренность — не торопится рисовать в уме картины идеального свидания, не забегает вперёд. Все предыдущие их… взаимодействия непрозрачно намекают: пусть она и гостья в его мире, однако «хозяин» никаких условий выдвинуть не имеет права и может лишь наблюдать. Дина — особенная, и это сразу стало очевидным. Как с таким смешным именем можно быть такой собранной и серьёзной? Наверное, поэтому у него никак не получается к ней подобраться. Столько времени впустую потратил впустую, чтобы разведать о Дине у сестры! Родные люди, а внутренне непохожи ещё сильнее, чем внешне. Тирке не уверен, что отличается особой проницательностью, но понять, что Дина сама себе госпожа, а Тори — просто притворяется, много ума не надо. Тори и вовсе ведёт себя подозрительно. — Ты какой-то подозрительный в последнее время, — заключает Якша перед тем, как встать на ноги и отряхнуть одежду. — Спина чистая? — Чистая, и задница тоже. И вовсе я не странный, — ему не хочется ни объяснять, ни доказывать. — Вы просто забыли, что у меня есть личная жизнь. — Раньше она не пыталась украсть тебя у друзей. Пыталась. Образ Долорес практически растворился среди прочих. Зато он прекрасно помнит: сумасшедший брат и бабка шли в придачу. Так этот дурень ещё и требовал присягнуть на верность Уругваю, чтобы когда-нибудь потом занять бабкину комнату. Почему сейчас он понимает, насколько дурацкой была эта ситуация, а тогда всё казалось важным, правильным? Нельзя сказать, что угроза Долорес покончить с собой повлияла на его решение. Он ведь мог отшутиться, пообещать, что придёт завтра, а потом убедить Андрейку, чтоб посадил «под арест» за разложение дисциплины. И всё-таки он остался с Долорес в тот день, молчанием убеждая, что это навсегда. И никогда больше не увидит маму, Богдана и Райко... Бросит того, кто стал ему не просто верным товарищем, а вообще... почти всем на свете. Где-то братом, где-то отцом. Последнее сначала раздражало: Тирке не сразу научился ценить самоотверженность Моши и лишь спустя годы понял, кто перед ним. И что невозможно найти второго такого человека. А ведь был готов оставить и его. Придурок, не поинтересовался, почему изначальные планы Марьяновича настолько изменились и почему тот, — первый ценитель красивой жизни и удовольствий во всём Белграде, — отказал американцу. Конечно, позже схема, достойная шпионской книжки, вскрылась. Тирке даже вообразил, что Моша замудрённым способом отвечает на старый упрёк — мол, не продался ни за сто динаров, ни за больше. На самом деле, не факт, что друг помнил настолько хорошо их беседы и перебранки. Это Александр Тирнанич, самородок и гордость сборной, уже по приезду прокручивал их в голове, пытаясь словно бы загладить вину — казня себя за беспечность и эгоизм. Было и есть над чем поразмыслить. Поглощённый своими мелкими проблемами и треволнениями, он практически пропустил решающий матч, едва вспомнил о существовании команды. Своей сборной, своего дома. Даже когда ребята спасли его, рискуя жизнями, оглянулся на Долорес. А ведь если бы не обида на Росу, он бы не вляпался в такое дерьмо. Может, и Станое не выбрал бы Пако, его крикливую жену и чёртову бобовую кашу. Или какое-то другое месиво, которым их потчевали перед игрой с Бразилией. Разве упомнишь? С каких пор хорват стал дорог малому, Тирке так и не понял. Хотя что тут гадать: сам он предал малого и потерял его. Неужели Якшич прав и история повторяется?.. Нет, что бы там ни было, он более не откажется от своих ради иллюзии любви. Якша всё смотрит на него, как если бы хочет посочувствовать. Или вмазать. — Сегодня тренировки нет? — наконец изрекает Тирке. — Вы-ход-ной. Никуда я от вас не денусь. Миловану Великому, судя по всему, недостаточно аргументов — будто ему сказали, что Караджорджевич воскрес и придёт смотреть, как БСК в очередной раз уделывает... не столь важно. Кого-нибудь. — Цветы прикупил… Вас с Марьяновичем подменили одного другим или что? — риторический вопрос ребром вместо «до свиданья». Очень мило. — И эта баба тебя бросит, не сомневайся. Тирке задумывается опять. Якша не зря сказал, что их подменили. Моша или ходит исключительно с ним молчаливой и неизменно готовой защитить тенью, или сидит дома. Шесть лет назад сказал, что с корабля спустился другим — Тирке не обратил внимания. Между тем, прежнего завсегдатая кафан и клубов нынче почти никуда не вытащить. Женщин рядом с ним не наблюдается. Тори технически тоже женщина, но она не в счёт. Нет ничего проще, чем бросать мяч, но нет ничего сложнее, чем бросать его в тысячный, кажется, раз человеку, у которого дырявые руки. Ясен пень, сломала кисть. И всё же можно швырнуть другой рукой... Если отрабатываешь хватательный рефлекс, главное ловить — остальное приложится. Мяч зачастую не долетал или вообще летел не туда. Однако Тирке успешно скрывал возмущение, которое в иной ситуации после полутора часов подобной возни уже било бы бурным ручьём. На Тори невозможно злиться долго. Как невозможно, например, на Халтурщика. У неё, конечно, нет привычки разговаривать с птицами, — хотя на счёт других животных Тирке не уверен, — и она большую часть времени молчит и дуется, но что-то общее есть. Бзик это или оригинальность, сказать сложно. Когда Моша привёл её на борт, никто даже не подумал шутить про заграничную невесту — убила бы взглядом. Только позже выяснилось, что взгляд принадлежит совсем не хищнице. Тори полна только ей одной известных страхов, которых не стало меньше. Она постоянно озирается, вздрагивает от резких звуков, если подойти со спины. Как будто боится потерять бдительность и сболтнуть в разговоре лишнего... О своей жизни в России молчит или рассказывает очень мало и неохотно, причём вид у неё в такие моменты напуганный и даже какой-то болезненный. Ещё хуже, что хихикает. Совсем неприятно, через каждые два слова. Они с матерью уже перестали нос совать в эту мутную воду. — Так и что сейчас происходит в книжке твоей? Шлёпнули уже кого? Тирке не знал, что забавляло его больше — сюжет книги, судя по всему, не отличающийся ничем от прочих сюжетов англичанки, или то, как Тори с каменным лицом сообщала подробности выдуманных убийств, чтобы потом чуть ли не взахлёб, с восторгом, пересказывать ход расследования. Она призналась, что раньше не любила детективы, а теперь находила в них отдушину и читала ночами напролёт, в ущерб здоровому сну. — Ага, американца. И, представь себе, они сделали остановку в Белграде. — Дай угадаю... Убийца — серб из Боснии. Тирке присвистнул и совсем слабо швырнул мяч. — Эй, ты чего? — Тори пришлось выбежать на середину дороги. — Кидай нормально. Парень поднял вверх руки. — Я устал, и я сдаюсь. Если тебя на поле поставить против Моши, ты и его вымотаешь, любительница пинкертонов. Тори вся сжалась, как от внезапного раската грома. Опять. И это уже немного надоедает: только её расшевелишь — сразу съёживается обратно. Вот что он сейчас сказал такого?! Александр Тирнанич, как выразился бы Бора, предпринял отчаянную попытку исправить положение на последней минуте матча. Жаль, что на тандем сегодня рассчитывать не приходилось! — Ну, не обижайся. Неплохой... как его... персонаж. Нормальный мужик, гадов ловит. Лучше, чем ты мячик. В окне парикмахерской возникла и успела выразить своё недовольство тем, что молодёжь криками мешает клиентам обретать божеский вид, физиономия дяди Богдана. Тори поприветствовала его кивком, поправила причёску, — видимо, задумалась, не нанести ли визит, — и зашагала к Тирке с мячом в обнимку. — А ты оказалась ветреной барышней! — как ни в чём не бывало продолжил он, когда отпала необходимость кричать через всю улицу, которую они столь бесцеремонно заняли. — То сыщики, то артисты... — Жалеешь, что не футболисты? — Не хочу тебя расстраивать, — Тирке повязал старый красный шарф вокруг шеи, — но одно я всегда знал о себе точно. Мне не по вкусу блондинки. После того, как подруга для приличия показала ему кулак, они направили стопы свои в «Касину». Тренировка по мнению Чернецовой выдалась не особенно продуктивной, и хотя он убеждал подругу в обратном, приведя наиболее весомый аргумент, — обоим дико захотелось восполнить силы, — Тори оставалась недовольна. — Да всё равно клешня! — воскликнула она и чуть не задела той самой рукой солонку. — Совсем ни в какую, а мне шить хочется. Вот ты же как никто меня понимаешь. Тирке поспешил качнуть головой, чтобы его не заподозрили в том, в чём не нужно. Промычал что-то вопреки куску плескавицы во рту, а затем повторил членораздельно: — Тут, уж прости, сестрица-швейка, наши пути с тобой давно разошлись. — Они и не сойдутся. — Ой, избавь меня от этого. Я про то, что у меня правда очень хорошо получалось. И рубашки, и платья, и что угодно. Но если выбирать между тем, что получается, и тем, что любишь... Тори вздохнула и посмотрела на него так ласково, что он осёкся. Пусть она никогда не смогла бы ему понравиться как женщина мужчине, пусть была резкой и чудаковатой, он не отказался бы от шанса узнать, что творится у неё на душе. Без подробностей о двухлетнем отсутствии. Просто о том, что её гложет. Но он не умел читать людей, ненавязчиво проникая к самой сути — за подобными финтами обращайтесь к Моше. Тирке и Тори, конечно, сблизились за последние несколько месяцев. Не то, чтобы он против. Наоборот, если Пако окрестил её заменой Станое, почему бы им было не сдружиться раньше? Вины перед малым так не искупить, но хотя бы не одиноко. Им есть о чём поговорить, и чувство юмора у них, на самом деле, одинаковое — огромная редкость по нынешним временам. Тори добрая, помогает его матери, по-настоящему уважает старших. К сожалению, она нелюдимая. Тоже не вытащить в неприличное общество. Везёт ему на друзей! С другой стороны, Тирке не мог предоставить Тори звездой вечера. Такой, например, была Валерия. Тори знала про Валерию — наверняка Моша обмолвился. Но, обладатель практически незапятнанной репутации, Тирнанич не хотел, чтобы о его приключениях с кальянами и картинами знал кто-либо, кроме Моши. Давным-давно случилось, а давило до сих пор. Хотя он почти позабыл, что случилось той ночью. Картину в глаза не видел. Малой утверждал, что была... На память осталась серёжка, которую Валерии не вернули. — Какой ты всё-таки дельный человек, Тирке, — произнесла Тори, вырывая его из круговорота воспоминаний, если не самых постыдных, то точно самых спорных в жизни. — Пришёл, увидел, полюбил. Будь то игра или моя сестра. — Эй, тормози... — Да мне-то что? — спросила она таким тоном, будто её всё это не занимало ничуть. — Вы взрослые люди, разбирайтесь сами. Я никого из вас спасать не собираюсь. Если честно, я вам всем, ребята, завидую. Тирке умолк, боясь спугнуть внезапное откровение. Обычно его желания исполнялись не так быстро. В чём подвох? — Мне кажется, я не вижу разницы... — продолжила Тори. — Ну вот, я люблю своих родителей. Любила. Полюбила вас — тётю Райну, тебя. Андреевичи хорошие люди, я их тоже люблю. Всё просто. Это же точно любовь!.. И чем она хуже того, что испытывает, скажем, Милутин к Эли? Он чувствует другое или то же самое? Относись он к ней, как я к тебе, они бы не поженились... Вот, в книжках пишут, мол, внутри щёлкает. А у меня не щёлкает. Сломалось, что ли?.. Если это единственное, что её беспокоит сейчас, то на жизнь вообще грех жаловаться. И в то же время Тирке понимал: за такими рассуждениями скрывается очень давняя боль и мечта. — Рука у тебя сломалась, — фыркнул он, чтобы не выказать чрезмерной заинтересованности. Нечего ему сказать про Ивковичей, а сплетничать нехорошо. — Щёлкают суставы. Поменьше читай книжек. Это всё пустяки — у всех по-разному. Тори неожиданно подалась вперёд, понизила голос почти до шёпота. Отблеск той самой неизвестной боли в голубых глазах было невозможно не заметить. — Пустяки, да? — её усмешка была то ли злой, то ли вымученной. — А я боюсь, что никогда не заведу семью. Потому что для этого надо делать то, без чего я живу прекрасно. Мне даже целоваться не хотелось никогда. Разговаривать — да, может, ещё обнять. А вот это... Ты стал бы волочиться за такой девушкой? Тори не ждала ответа. Устало провела ладонью по волосам, — не по-женски как-то, — и отвернулась. Следовало бы утешить, ободрить. Да только как? Помнится, он первый захотел поцеловать Росу, само собой получилось. Другими словами, собственный пример не годится. Зато на ум пришёл другой. — За себя не скажу, но наш достопочтенный тренер водится исключительно с голубями. И не говори мне, что ты его переплюнула. Закончив с тем, кто Тори высокопарно назвала ланчем, — пусть так, зато хоть не пытается всучить Райко деньги, доводя старика до белого каления, — они вернулись к тренировкам. Дело пошло веселее, когда Тори предложила поиграть в города. Половину городов, пришедших ей на помощь, Тирке не знал, но верил: наверняка всё это затерялось где-то в России. Да и станет ли она врать? — Котор! — Рим! Наконец что-то знакомое, пусть и далёкое. Ему не хотелось ни в Рим, ни куда-либо за пределы родной страны. Больше нет. Всё, что ему нужно, оставалось здесь. Разве что... Рано или поздно уедет обладательница самого потешного имени, которое ему доводилось слышать. Уедет в ещё один далёкий город и останется абсолютной загадкой. — Москва! Можно было бы сказать, что прежние рефлексы девушки заявили о скором возвращении, но радость на её лице снова сменилась испугом. Тирке возвёл очи горе. — Что там такое? Со стороны Новопазарской к ним приближалась смутно знакомая фигура. Странный родственничек! Давно его здесь не было. Тирке почти повернулся к Тори, чтобы снова предложить защиту, как вдруг точным движением, — всегда бы так! — последняя вернула мяч на центр поля. Точнее, прямо в физиономию Кириллу. Или как там его. Ничего подобного Тирке не ожидал увидеть, посему обронил челюсть. Тори на мгновение застыла с вытянутой вперёд рукой и выражением почти животного ужаса на лице, а потом сорвалась с места. Навстречу источнику своего страха. Тирке понял, что бежит за ней вслед, только у театра, на повороте, когда чуть не потерял шарф. Тори умчалась в направлении улицы князя Милана, подгоняемая неизвестно чем. Надо сказать, никто их уже не преследовал. Поникший Тирке плёлся вперёд и думал только о том, что больше не желает никого разгадывать и был бы счастлив, говори люди друг другу всегда всё как на духу. — О, малой! Я как раз к вам шёл... В такие моменты его солнцем согревало, не иначе. — Здравствуй, Марьянович. — Эй, всё в порядке? Они всегда обнимались при встрече, но сейчас он буквально повис на Моше. Вообще, у него имелось оправдание. За утро устал, как собака. — Да, я просто немножко выдохся. Извини, — Тирке сделал шаг назад, смахнул невидимую пылинку с модного пиджака товарища. — Проскакали километр, как марафонцы, с безумной. — Так это Виктория была?.. — Моша обернулся. Поздно, ибо безумной и след простыл. — Я вообще хотел пригласить на день рождения тебя, Райко с женой... В общем, хочу в тесном кругу. Тирке шумно выдохнул. Странно, что ему, спортсмену, столь непросто далась небольшая дистанция. — И правильно, что в тесном. Я приду. — Спасибо тебе. Моша улыбнулся. Явление нетипичное для него в последнее время. Тирке не смог не вернуть улыбку. Однако, совесть сторожевого щенка не позволяла долго прохлаждаться. — Слушай, мне надо догнать... — А-а, да... Можешь и её пригласить от моего имени? — Конечно, могу. Если она меня к вечеру не доканает. Он нашёл Тори в центре — девушка разглядывала афиши с таким вниманием, будто в них точно где-то сообщается о концертах обожаемого певца. Назад они поехали на общественном транспорте, за что ноги Тирке были весьма благодарны господину, издали похожему всё на того же Кирилла — упоминание имени сего человека действовало на Тори хуже, чем на быка красная тряпка. Слишком много неизвестных в уравнении, право слово. Когда трамвай уносил Тирнанича и Чернецову прочь, понятным казался один только Станислав, провожавший их взглядом. Прошло три месяца с момента прибытия сюда. Первая заграничная, с позволения сказать, командировка, разительно отличалась от тех картин, что рисовало воображение. Конечно, Мещерская работала: к концу лета получилось завербовать пятерых, о чём Алексей Кириллович не без самодовольства докладывал «куда следует». Потенциальных агентов среди затаившихся коммунистов и сочувствующих она искала якобы на пару с Тори, но фактически полагалась сама на себя. Тем более, что русские, которых сестра знала, были как раз теми, кому павший царский режим и ярмо казались слаще свободы. И у них подрастали потомки — наученные горячо любить Россию по рассказам родителей, но вовсе не стремящиеся даже узнать о ней обновлённой. Разве можно так? Да и с кем иметь дело? Огромное количество людей с нею не согласилось бы, начни Дина в открытую рассуждать об огне революции или преимуществах социализма. Те, кто соглашался насчёт второго... Их суждения звучат неубедительно даже для неё самой и скорее проистекают из недовольства нынешним строем и желанием просто побыстрее заменить его на что-то иное. В противовес — опять же Тори и ей подобные. Поражает, насколько они умны. Архитекторы и учёные на каждом шагу. И никто из них никогда не станет сотрудничать. Как будто не хотят признавать очевидного. Поэтому приходится возлагать надежды на противников власти или наивных, вроде Тирке. Конечно, Тирке она ни за что не позволит стать частью... того, чему с радостью отдаст жизнь. Потому что у него — своя. Всякому человеку лучше на своём месте. Да, сегодня последний день, когда она может позволить себе на какое-то время погрузиться в чужой мир. Стыдно признаться, но ей здесь нравится. Бесцельная жизнь богемы не прельщает, нет-нет. Это просто тоска по молодости, которой у Дины не было. Всё надоест, задержись она ещё на пару недель. И шатание по улицам, и магазинчики со всяким барахлом, и ателье, и кафаны с вечно что-то поглощающими пищу или о чём-то плачущими посетителями, и выставки совершенно непонятного, пустого, буржуйского «искусства». Обязательно надоест, иначе придётся тяжело. Не может быть всё это настолько ценным, не может быть важнее долга и ответственности. Дине не нравится, что она словно теряет равновесие. Засматривается на это всё, словно тринадцатилетняя девчонка! Справедливости ради, стоит заметить, что детства как такового у неё не случилось. И уж если для того, чтобы возместить потерю и всё вернуть на круги своя, необходимо даровать себе выходной... Госпожа Ермолаева согласна, а товарищ Мещерская стерпит. Никогда ведь не было настолько приятно терпеть. Хотя приходится бросить вызов страху высоты. С так называемого Верхнего города открывается замечательный вид на место слияния двух рек — Савы и Дуная. Вниз на воду почему-то боязно смотреть, хотя везде есть ограждения. Девушка неосознанно берёт своего спутника за локоть, краснеет, извиняется — и так несколько раз сряду, пока они осматривают гробницу какого-то турецкого паши, ещё римлянами построенный колодец и башню. Тирке почти сразу понимает, что Дине некомфортно, и они уходят подальше от края — в парк, где, неторопливо прохаживаясь по бесконечному лабиринту дорожек и лестницам, беседуют обо всём. Больше, конечно, говорит Тирке. Полчаса уходит у него на то, чтобы в подробностях изложить историю крепости. — Я думала, ты разбираешься только в футболе! — замечает Дина, и тут же загадывает желание провалиться сквозь землю. — Извини!.. Я про другое. Тирке ослепительно улыбается и подмигивает ей. — У нас много времени между матчами. Надо же чем-то голову забивать. В этот момент Дина осознаёт, кого же он напомнил ей при первой встрече. Павел Анатольевич! В тридцать третьем отправили за рубеж. Естественно, она ничего нём не слышала с тех пор... Просто надеялась, что всё получается, всё хорошо. Не стоит надеяться на большее — у него жена, экзотической внешности. И почему мимолётные влюблённости Дины или обречены окончиться, не начавшись, или перерастают в разочарование, как с Гариным? Гарин спит и видит, как вернётся домой со списком новых резидентов в Европе. Опять мысли о работе... Самой тошно. А ведь всё готово, комар носа не подточит. И не о чем больше думать. Кроме того, как и кому рассказать правду о возвращении Тори и об «агенте Мойре», который вовсе не она. Вариантов мало, ибо сестра не общается, в общем-то, ни с кем, за исключением Тирке и его семьи. — Так вот, забыл сказать... «Кале» — это и есть крепость, а «мегдан» — битва. — Не очень оригинально, — считает необходимым вставить Дина, во второй раз едва не сгорая со стыда. Он так любит родной город, а она уже который раз ведёт себя бестактно. Нельзя же просто взять и сказать что-то вроде: «прости, но я тут размышляю над тем, как передать надёжному человеку информацию, чтобы он сказал сестре уже после того, как мы уедем с моим начальником — мы из особого отдела и на нас твоя подружка обязана работать, хотя я расстаралась и всё будет делать журналист из вашей самой читаемой газеты»? Точно не подходит. Тирке лучше пусть не догадывается. Нужен тот, кто вовремя разъяснит Чернецовой... Да так, чтобы об этом впоследствии знали только двое. Здесь же все всё узнают моментально. Есть в Белграде что-то от огромной деревни. Может, поэтому они увязли в прошлом? — Да уж! — неожиданно соглашается Тирнанич. — Османы без фантазии. И с Чубурой на же ерунда. Дальше следует предание о ручье, который свободно протекал в районе, откуда для Тирке, по его словам, всё началось. Здесь же находился источник. Вода собиралась в желоб, который по-турецки звучит как «чубура». — Мне больше нравится версия про чубару. — А это что? — Летний цветок. Когда здесь была деревенька, рос он, говорят, везде. А сейчас ему сквозь камень не пробиться... — Тирке щурится, смотря на солнце. — Иначе бы я тебе совсем другой букет принёс. Он фиолетовый, редкий. Чтобы найти, надо попотеть. Точно! Дина познакомилась со всеми, о ком упоминала Тори, кроме одного человека. А если он — то, что нужно? Почему не пуститься на авось? Пусть цветочек спокойно растёт на чужой земле, даже если они так и не помирятся, друг друга так и не приняв. Дина так часто шла против правил и собственных принципов, что готова была написать на себя анонимку. И в то же время какая-то часть Дины Мещерской осознавала, что, не поддавшись на уговоры матери тогда, она бы убила свою душу. Ну или испытывала до конца жизни угрызения совести — Дина сомневалась в существовании души, конечно же. Не в пример местным жителям, которые в ответ на колокольный перезвон крестятся и даже поесть не могут без этого. Жизнь в Югославии действительно слишком отличалась от всего родного, привычного. Поэтому сетовать на какие-то мелочи смысла нет. Всё обязательно поправят потом — сейчас разумнее мелкими шажками подбираться к цели. Одним из таких шажков должно стать внедрение источника. Невероятных усилий стоило убедить товарища Гарина в том, что Тори не абсолютно бесполезна. Следует признать, мало кого интересовала в данном случае правда. Сестра не шпионила, не распространяла листовок с монархической пропагандой. Ничего, кроме поддельного паспорта, вменить Тори нельзя. В общем, сознаваться было не в чем, да и просто не повезло ей — кто-то проявил чрезмерную бдительность. Может, на фабрике с кем повздорила или сказала глупость. Она ведь так и не поняла, куда приехала. Честное слово, будто из прошлого занесло!.. А прошлое, как известно, давно предано забвению в новой России. Желание сестры вернуться в Югославию было объяснимым и явно перевесило желание просто жить. Несколько раз Тори попыталась перекусить вены, затем и вовсе начала корчить из себя психическую. Дина случайно проболталась матери, и Лариса Васильевна почти последовала примеру племянницы. Нужно было действовать незамедлительно, используя то самое средство «на крайний случай». Алексей Кириллович давно давал Дине вполне непрозрачные намёки. Она делала вид, что не понимает, смущается, но мостов не сжигала. Не из жалости, а ради безопасности. С одной стороны, опасность представлял сам старший лейтенант разведки. С другой — вполне мог прикрыть спину. Дина едва успела подать идею вместе с бумагой, на которой сестра корявым почерком вывела несколько имён, — как позже выяснилось, вымышленных, — якобы лояльных или же состоящих в подпольных организациях сербов. Гарин поддержал авантюру, но Дина понимала, что такой «подарок» обязывает. Тори отпустили, хотя по официальной версии, имела место перевербовка. На подготовку потратили не восемь месяцев, как обычно, а четырнадцать. Обстоятельства складывались так, будто фортуна благоволила непутёвой сестре Дины — после смерти короля-шовиниста появилась призрачная возможность создать в Югославии агентурную сеть... И в то же время у них там всего несколько информаторов на ладан дышат, восполнить некем — перепроверено несколько раз. Специалистов по балканскому региону нет, редкие эмигранты, выдавленные властью за пределы страны, не желают возвращаться и работать даже на материальной основе. На столь неприглядном фоне выгодно смотрится даже ненадёжная Тори. И Гарин всегда готов выслужиться, не взирая на отвращение, которое испытывает к «белячке». Письменное разрешение на подготовку и внедрение было получено. Товарищ нарком похвалил за инициативность — от него утаили подробности попадания Чернецовой в поле зрения разведслужб. В случае успешного завершения первого этапа все лавры, безусловно, достанутся только Алексею Кирилловичу. Последний рад стараться: за пару дней выхлопотал документы себе и им, а потом началась муштра. Порой Дине казалось, что старший лейтенант не доверяет ей больше, чем Тори — слишком подозрительно смотрел, пока она разговаривала с сестрой на сербском. Но ничего предосудительного девушка в присутствии начальника сказать не могла, ведь банально не хватало словарного запаса. Дина совсем немного завидовала Тори и тому, как она без труда и запинки может перескочить с одного языка на другой и на каждом говорит без акцента. По правде говоря, у неё достоинств хоть отбавляй. Манерам буржуйским учить не надо — впитала с детства. Модные в Европе танцы тоже ей даются, пусть их сестра и не жалует в принципе. А судя по представлениям в камере и на допросах, актёрских способностей не занимать. Плохо, что на ключе работать левой рукой затруднительно: ошибка на ошибке. Однако не хватает наиболее важного фрагмента мозаики — добровольного согласия на сотрудничество. Поэтому они отправились в Белград втроём. В случае провала Гарин потянет сестёр за собой. Тори боялась его. А ещё она так хотела вернуться, что никто не мог предсказать, как поведёт себя по приезду. Не нужно было запирать. Брали бы с собой всякий раз, как выходили в город. Всё равно Дина в несколько раз хуже изъясняется... И ей разгребать. — Посмотрите на эту дрянь! Спряталась за бабкой! — Алексей терял терпение, неотвратимо превращался в себя подлинного. — Думаешь, обвела? Не обольщайся. Да я так много поставил на тебя, что при первом же промахе угощу свинцом! Дина взмолилась несуществующему богу о том, чтобы хозяйка лачуги ничего, кроме «да», не поняла. Бедная женщина уже и без того за сердце хватается. Скоро соседи прибегут поглазеть. В любом случае, терять Дине нечего. — Кирилл, остынь, — она прикасается ладонью к его предплечью. Вполне по-родственному должно выглядеть. — Она же ясно сказала, что собирается работать и сама будет искать нам источники, просто хочет жить здесь... Есть! Гарин замер. Впервые она позволила себе больше, чем обычно. Жаль, что всё не по-настоящему и никогда настоящим не станет. Алексей Кириллович слишком любит себя, чтобы его хватило на других. — А кто она такая, чтобы условия нам диктовать? — товарищ лейтенант разведки повернулся к ней и заговорил чуть спокойнее. — Кто за неё теперь поручится? Снова ты? Дина порывисто кивает, крепче впиваясь ногтями в рукав пиджака. Похоже на дуэль, на которой никто не собирается стрелять в воздух. — Допустим, я. И я обещаю, всё наладится. Мы с ней вместе будем ходить на встречи с объектами, — Дина подавила желание проглотить ком, подступающий к горлу. — Тебе даже не придётся слишком сильно... контролировать нас. И всё же перегнула. Лейтенанту сорвало, как говорят в народе, резьбу. Он долго кричал на Дину, а она не могла понять, почему работает под руководством этого человека. Почему именно он лезет наверх. И почему таких, как он, там всё больше. — Обмануть меня решили обе!? — теперь он дышал ей в лицо, едва не брызгая слюной. Когда-то Дина позволяла засматриваются на ярко-голубые глаза и острые скулы — Алексей Кириллович казался идеальным воплощением воина. Теперь ей хотелось прекратить смотреть. Избавиться от его общества навсегда. Или просто втащить ему, чтобы прекратил истерику. Но ситуация ухудшалась стремительно. Сестра вышла вперёд, медленно, как будто собиралась драться с диким зверем. Взгляд темнее обычного, губы сжаты. Неужели хочет... Сердце Дины пропустило удар. — Не надо... Почему она такая упрямая? Опять не понимает, во что ввязывается. Почему переоценивает себя раз за разом? Жила бы в своём сонном Белграде — эмигрантам здесь раздолье, даже фотокарточки царя на всю стену в отеле. Нет, она лезет вечно, куда не просят! Гарин резко обернулся и небрежно оттолкнул Дину, как если бы потерял интерес. — Храбрая, да? Так храбрецы не убегают! Хозяйка дома охнула, Мещерская зажмурилась, понимая, что сопротивлением шефу всё испортит окончательно, а Гарин занёс руку. Тори успела увернуться — в очень странной позе застыла на несколько убийственно долгих мгновений. Сфокусировав взгляд на сестре, Дина не сразу поняла, что случилось. Сначала почти поверила, что время замедлило ход. Гарин тоже замер с поднятой вверх рукой — только для того, чтобы в следующий момент вскрикнуть от боли. Перепуганные, женщины не заметили, что в комнате появился ещё кто-то. — Мама, что тут у вас за цирк? Незнакомый молодой человек отшвырнул Гарина в сторону. Стоящая позади него Тори выпрямилась во весь рост. Несколько секунд подряд она глядела на своего спасителя, а потом бросилась к нему на шею. — Тирке, как хорошо, что ты здесь! — Аце, девочка только вернулась, а её уже задумали забрать! — поспешила нажаловаться хозяйка, всплеснув руками. — Говорят, что родня, а ведут себя... хуже некуда! Вот уж где не поспоришь. Нельзя сказать, что Тори нарушила ход повествования. Скорее заинтриговала, внеся коррективы. Позабыв про Гарина, приходящего в себя у старого диванчика, Дина принялась рассматривать новое действующее лицо нескладной пьесы. Лицо и впрямь примечательное. Парень очень сильно напоминал ей кого-то, и в то же время сравнить его можно было лишь... Сравнения в голову лезли самые странные — с солнцем или солёным морским ветром. Дина убрала непослушную каштановую прядь со лба, заодно избавляясь от них. Гораздо больше её интересуют факты. Итак, сестра знает этих людей. Дом принадлежит пожилой женщине, которая приходится матерью молодому человеку. Почему он кажется таким необычным, этот Тирке? Или Аце. Или всё сразу. Либо у него два имени, либо одно из двух — просто какое-то смешное сербское словечко. Парень, внимательно слушая сбивчивый шёпот, не спускал с Дины карих глаз. Настороженного взгляда хватило бы, чтобы прожечь в ней дыру, однако что-то останавливало сына хозяйки от скорой расправы над интервентами. Наверное, Тори всё же не хотела рисковать. — Понятно... — наконец, он снова посмотрел на Тори. Голос его стал значительно мягче. — Молодец, что пришла. Можешь жить в моей комнате. Я всё равно на квартире почти всегда. Сестра порывисто обняла избавителя и, пока тот приходил в себя от шока, спряталась за ним. Странно, ведь только что была готова кинуться на Гарина. Может, притворяется? Если да, то они действительно просчитались — идеального агента нужно подкупать, а не ломать. Позабыли главный принцип: относиться не как к врагу, а как к собственному ребёнку. Доверия между ними не образовалось. И сейчас шантажом Тори, пусть и бессильная, отвечает на их шантаж. Жаль, что всё сложилось именно так. Если бы не донос, Дина сама привела бы Тори куда следует, но в абсолютно ином качестве. Когда Дина впервые увидела её, то едва удержалась от того, чтобы закатить глаза. По последней моде разодетая барышня сразу дала понять: легко с ней не будет. Пытаясь доказать всем и себе самой, что возвращение — не чудовищная ошибка, Тори устроилась на работу, ходила в кинотеатр, читала советские книги. И всё сильнее замыкалась в себе. Потом произошло то, что теперь казалось закономерным. Новая жизнь отвергает старые формы. А в этом городе, похожем на застывшую в янтаре стрекозу, госпоже Чернецовой самое место. Здесь она живая, а не архаичная. Точно такой же до безумия живой её защитник. Дине подумалось, что ему место на картинах и подошла бы роль моряка — отважного, ловкого и быстрого. Кроме того, Дина осознала, что пора прервать уже затянувшуюся паузу и свести конфликт на нет. Униженный Алексей Кириллович меньше всего был настроен проводить переговоры. Не впервой брать ответственность на себя. — Простите нас, пожалуйста! — начала Дина, смотря только на Тирке. Или Аце. Она планировала разобраться потом. — Наш дядя болен, это у него нервы. Мы приехали с Тори смотреть Белград. Мы будем жить в отеле, она — где хочет. Мы ей не помешаем. Парень озирнулся, ища Тори взглядом. Та мигом положила подбородок ему на плечо и снова стала нашёптывать. Что именно она рассказала примерно за полминуты, известно лишь им обоим. Как бы там ни было, Тирке немного расслабился и обратился к Дине тоном, не терпящим возражений: — Я верю вашей сестре, а она говорит, что дурных намерений у вас нет. И всё же, если этот, — он презрительно кивнул в сторону товарища старшего лейтенанта, — двоюродный ещё раз попытается ей навредить, то я отвечу, и мало не покажется. Удивительный контраст между тем, как и что он говорил, и в некотором смысле романтичным обликом заставил Дину на мгновение засмотреться на него. Разве это не недостойное поведение?! — Могу обещать, что подобного не повторится, — злясь на себя, девушка прикусила внутреннюю сторону щеки. Вероятно, от Тирке это не ускользнуло, потому как он поспешил добавить совсем добродушно и искренне: — Точно не повторится, если придёте без него. На чашку кофе. Вечер опускается на город осторожно, как будто спрашивает разрешения. Движение не замедляется ни на секунду, хотя добропорядочные белградцы, как по команде, ныряют под крыши жилищ. Повинуясь неизменному ритму, улицы заполняет молодежь. Отныне и до раннего утра она хозяйка здесь. Обычно Тирке проводит время так же, как все эти люди. Кого-то из них знает лично, с кем-то напивался, кому-то давал сдачи, с кем-то уходил на квартиру. Дина опять молчит. Как бы там ни было, между сёстрами имеется схожесть: обеих разговорить не так-то просто. С другой стороны, ему приятно даже идти с ней рядом, ничего не говоря. На сегодня он исчерпал запас шуток, колкостей, интересных историй и комплиментов. Всё это обязательно помогло бы ему покорить на один вечер сердце почти любой красотки на выбор — тем более в сочетании со славой, которая открывала практически все двери. На госпожу Ермолаеву всё это не возымело ровным счётом никакого действия, чему Тирке в глубине души радовался. Радовался, что ничего не получится. При других обстоятельствах, — а то и в другой жизни, — он бы приложил все усилия, разбился в лепёшку, но добыл бы ключ от её сердца. И в той невозможной жизни Дина заслуживает быть его первой любовью. Она скромна и наверняка слишком строга к себе из-за воспитания, данного родителями. Но как же выделяется этой строгостью из толпы! Совсем другая. Её собранность и цепкий взгляд немного пугают. Но сейчас... Глаза блестят, — если она всё-таки не плачет и ему показалось, — детским любопытством: всё ново для неё здесь. Тирке хотелось бы взглянуть на давно ставший родным город, — Крнево он почти позабыл, — этими чёрными глазами. И тем не менее, лезть в душу русским девушкам после Тори парень не спешил. Просто о чём-то лучше никогда не узнать и спать крепче ночами. Дина гладит пальцем лепестки привянувшей хризантемы. Не хотел брать розы — слишком банально. Ромашки — дёшево. Хотя чем плохи ромашки? Может, ей понравились бы гораздо больше обыкновенные луговые цветы? Тирке так и видит маму, как та качает головой: набрался Аце аристократических манер от ужасного Моши — простые вещи ему теперь плохи! Покатился по наклонной, вечно где-то пропадает, невесты нет, внуков не дождаться! Он улыбается, несмотря на то, что в мыслях об этом нет ничего особенно радостного ни для мамы, ни для большинства людей, его окружающих. Марьяновичу-то, конечно, всё равно. Остальные считают его неприкаянным. Он бы мог тогда пойти на фабрику. Всё сложилось бы иначе, как пить дать. Шил бы твидовые рубашки днями напролёт и горя не знал, женившись на... На ком? Тогда он был на распутье, всё видел в розовых тонах — раз идти в клуб, то любой ценой доказать всем, что он лучший. Раз влюбиться, то единожды и навсегда. Если бы не Моша, он бы взял Росу в жёны. И что потом? Отец любил повторять, что когда рядом свистят пули, то ты в безопасности — потому как твоя обязательно найдёт тебя, ни с кем не спутает. А ты её даже не услышишь и увернуться не успеешь. Роса оставила бы его в любом случае. Он не понимал, злился, бросился в объятия первой встречной, на много лет вычеркнул из памяти, опять думал и разбивался о собственное бессилие. Почему это случилось? Она ничего не объяснила Джурдже, — как сказал Райко, — и просто уехала. Нашла ли за границей то, чего искала? И вообще, искала ли она хоть что-то? Кажется, Росе было безразлично, кто увяжется за ней — он или Марьянович, или кто угодно ещё. В то время как Тирке спешил выразить чувства, не боялся их, поняв, что сердце возлюбленной свободно, последняя словно от скуки или из-под палки отвечала. Кем она была и почему её черты он встречает снова и снова в других женщинах? Нет, так не пойдёт. Дина — не Роса, и ничего не повторится. Неуважительно даже думать о таком. — Послушай... — Спасибо за этот день... Начав в один голос, оба замолкают, потом смеются, тоже в унисон, пока хватает дыхания. Как и подобает джентльмену, Тирке уступает пальму первенства леди. — Ты первая давай. Дина вновь неловко улыбается — на щеках очаровательные ямочки. Ей определённо стоит делать это чаще. В Союзе ведь не преследуется веселье? А то, смотря на Тори, можно вообразить, что там оживают всякие кошмары, в духе королевской пропаганды о самой дикой стране, которой Югославия никогда и ни за что руки не протянет. — Мы скоро уедем. Я благодарю тебя за всё, — она говорит с сильным акцентом и короткими предложениями, но практически без ошибок. — Ты смелый, честный и добрый человек... Так не заканчивалось ни одно свидание за всю его карьеру донжуана. И всё же интуиция подсказывает: сейчас последует неизменное «но». Тирке почти готов, ни один мускул на лице не дрогнет. — Ты защитил мою сестру. Она слабый человек, я её не понимаю. Никогда не буду понимать, наверное. Но ей нужен такой друг... друзья. Когда есть друзья, я могу не бояться за неё. Смысл сказанного доходит до Тирке с опозданием. Уезжает? Ну, естественно! Первое свидание перетекает в последнюю встречу. Да он сейчас сам себе завидует! Дина подбирает слова, быстро нужных не находит. Между бровей морщинка. Хочется запомнить её вот такой, на фоне лестницы, ведущей в отель, с букетом... — И... могу ли я просить тебя кое о чём? — О чём угодно! — с готовностью отвечает Тирке и надеется, что дрожь в голосе осталась незамеченной. — Я к твоим услугам. Она медлит, закусывает губу. А вдруг, всё не так уж плохо? — Скажи, где живёт этот ваш... Моша? Не опять, а снова. Чёрт возьми. Ему бы взвыть волком сейчас, но он даже не скалится от боли. Сколько это будет повторяться и что сделать, чтобы разорвать круг?! Земля не уходит из-под ног. Он называет адрес. — Так это же совсем недалеко! — удивляется Дина. — Спасибо, Александр! Ты мне очень помог. Не хочется запоминать больше. Какая-то злая Божья шутка. Вся его жизнь на шутку смахивает. Ну, разве не насмехается над ним первая за многие годы действительно запавшая в душу девушка, оставляя после этого на щеке едва ощутимый поцелуй? Поцелуй действует подобно выстрелу — Тирке отскакивает, разворачивается и бежит прочь. В случайной кафане его, ясное дело, узнают — кормят и наливают бесплатно. Вываливается он оттуда ночью: его шатает как моряка в шторм, ноги не слушаются, подгибаются. В какой-то момент он едва не падает у скамейки. Возможно, там бы и заснул, но рой мыслей гонит вперёд. Тирке идёт то ли наугад, то ли по памяти — по этой же дороге завтра или в самое ближайшее время пройдёт, цокая каблуками, она. — Ч-чёртовы бабы, Господи! Наверное, его кто-нибудь из прохожих узнал. Тирнаничу плевать. На всё плевать. Он уже давно понял, давно отчаялся найти выход. Зато перед глазами наконец маячит вход в хорошо знакомый подъезд. Дверь двоится, попасть в неё с первого раза не получается. На лестнице он снова теряет равновесие и едва не опустошает желудок. Тирке не прочь бесславно сдохнуть прямо между этажами, но сначала... — Какого рожна т-ты ак вы-ысоко живёшь? Издевательство. Вот сейчас он грохнется, башку разобьёт — и конец истории. Выйдет мерзавец утречком на площадку и будет плакать. Будет же плакать? Придерживаясь за перила, Тирке встаёт и преодолевает оставшиеся ступеньки. От былой решимости почти ничего не осталось, ведь если сейчас он ответит честно на собственный вопрос, значит, ползти сюда не стоило. С другой стороны, куда ещё? Моша с первого дня заботился о нём, как будто они были родными братьями, прощал, пытался образумить. Чем Тирке отплатил ему, трудно сказать. Они даже с тех пор не вспоминали чемпионат, как если бы всё это было сумбурным сновидением. Тирнанича осеняет так внезапно, что в голове на секунду вспыхивает миллиард фейерверков. Вот, как разорвать петлю, чтобы не сдавила шею! Если он не способен что-то сделать для Моши, то обязан сказать ему, что всё ценит и помнит. Помнит Монтевидео. Моша ему ещё тогда сказал быть осторожным, чтобы с Долорес не сорвало башку. Марьянович дурного не посоветует. А небу надоело смотреть на его скотское поведение, и оно подослало Дину, чтобы всё повторилось и урок был наконец усвоен. — Я понял, понял... — говорит не себе, а кому-то, кто наверху снисходительно наблюдает за его копошением. — Сейчас, погодь... Плечом, кажется, отполировал всю стену до заветной двери, но хотя бы не распластался в коридоре. Тирке свято верит, что не ошибся квартирой — затуманенный алкоголем мозг с трудом насчитал два лестничных пролёта, а посему лишь вера способна помочь. — Мог бы т-табличку по-овесить, Марьянович... — нажимает на звонок, чуть не вырывая оный с корнем — Марьянович! Открвай! Слышь!? Возможно, слышит весь дом. Но так даже правильнее — пусть Моша убедится! Да только... что говорить? Вроде как ругаться шёл, а не извиняться. У него нет заготовленной речи, и сама речь явно подводит. Прямо как этот бесполезный звонок. Прожив столь же бесполезно с четверть века, Тирке выяснил: люди в итоге платят тебе той же монетой, как бы добры ни были. Он давно уже воспринимает лучшего друга как данность. Всё, что мы перестаём ценить, уходит от нас в самый неподходящий момент. Щёлкает замок. Тори что-то там плела про сердце, которое должно щёлкнуть. Так вот у него сейчас выпрыгнет. Голову тисками сдавило. — Малой, ты на часы смо... а ну стоять. Моша вовремя хватает его за воротник — падение плашмя отменяется, как и разбитая башка, и реки крови, и пышные похороны. — Марьянович, ты знай! Знай, мне срать на всё это! — Тирке крепко держится за плечи друга, не понимая, почему тот отворачивается. — М-Марьянович... Неужели конец? Да, ему отвратительно даже смотреть… Нет смысла гнаться за поездом, раз опоздал. Но многие поступают так, ведь не простят себе бездействия. Тирке именно из последних. — Марьянов-ич! — начинает заново, натыкаясь на препятствие в виде икоты. — Я скажу! Всё равно я ск-кажу! — Скажешь-скажешь, а то как же. На мгновение Тирке теряется в пространстве, чтобы затем оказаться по ту сторону. Светлая прихожая напоминает рай — не зря он с таким трудом добирался сюда. Однако, прежде чем заявить о душевной боли, Тирке скручивается калачиком на полу от физической. — Я два по сто... — Поздравляю. Ты это хотел сообщить? Не дождавшись внятного ответа, Моша ведёт его в уборную — умываться. Тирке, которому холодная вода заливается в нос и уши, принимает происходящее за добрый знак. Такое уже было, было! Ничего не поменялось! На сердце сразу становится тепло, и Тирке смеётся, чуть ли не захлёбываясь. — Боже, дай мне терпения. Следующее, что понимает Тирке отчётливо — грядёт финал, главного героя сейчас убьют. Конечно, ему стало легче, и он немножко, совсем немножко, протрезвел. Однако по дорогому персидскому ковру растекается лужа. Остатки ночной трапезы. Дину он угощал только мороженным и кофе. Дина!.. Глупая девка, купилась. С другой стороны, на её месте он бы, наверное, тоже… Ну вот, приехали. — Марьянович, убей меня, — просит Тирке голосом столетнего мудреца. — И её я тебе у-уступил. Мне только надо… мне... — Чего?! — Моша присаживается с ним рядом и смотрит, будто на больного. — Малой, что случилось? Тут сразу и не объяснишь. Случилось, что Тирке, обласканный публикой, совершенно одинок. Что он неблагодарное животное. И что ему гораздо важнее исправить второе, чем первое. Даже если его удел — одиночество, он примет жребий. Точнее, одна часть Тирнанича готова к этому. Вторая протестует и берёт верх. Потом он спишет всё на алкоголь. — Моша, н-не оставляй меня, ла-дно? — к проклятой икоте присоединяются слёзы. Камень неумолимо спадает с души. — Ты мой са-мый близкий друг, ты луч-ше меня... а она... Просто не забывай про меня и будь сч... я хотел ска... На самом деле, он до сих пор не уверен, о чём хотел говорить. Друзьям не декламируют стихов и тем более не признаются в сантиментах — разве только на праздники, когда поднимают тост. При мысли о выпивке мутит. Тирке делает глубокий вдох, закрывает глаза... И оказывается сжатым в объятиях, от неожиданности трезвея ещё на несколько процентов. — Так ты ответ принёс! — А?.. — Идиота кусок, ты перепугался, что я женюсь и тебя забуду?! — Марьянович, хохочет и треплет его за загривок. — И не мечтай. Тирке шмыгает носом. Кажется, умирать рановато. Но кое-что омрачает насилу скрываемое ликование. — К-какой ответ? Моша отстраняется, окидывает его потеплевшим взглядом и поясняет: — На письмо. Тори должна была передать через тебя. Значит, он имел в виду Тори. Проклятые письма, вечно вносят сумятицу! — Н-ничего не знаю. — А я вот уже знаю то, чего ты пока не знаешь... Тирке не рискует переспросить. Только замечает про себя, что на своём месте не так уж и плохо. — Вот этот ковёр ты мне завтра чистить будешь усерднее, чем Станое людям сапоги.