Одуванчик: твоя последняя песнь

Шторы нежно и робко ласкали блестящие детские пальчики и впускали в уютную, но маленькую кухоньку неугомонные лучи. Те, отражаясь от каждого предмета, несомненно и от мальчишки, вцепившегося в подоконник, рождали сначала пушистые круглые пятна, затем сметали их в маленькие острые иголочки и перемещали друг за другом, переобразовывая в правильные треугольники. Всё было чинно, выверенно, словно солнечные солдатики недавно отработали марш и спустились с родной звезды к Венти, чтобы продемонстрировать это. А малыш, широко открыв рот, наблюдал, даже не щурясь, за довольным Солнцем, которое кружилось вокруг себя на нежно-голубом небе и, расслабив свое сияние, открывало белые краторы на тельце. Оно было похоже на яблоко, укрытое росой, или на оладушек с капельками сгущённого молока на воздушной поверхности. Как вкусно! Слюнки текут, а оторваться нельзя, чтобы заглянуть в холодильник, до которого только ручонку вытянуть. Завороженный, мальчик пританцовывал вихреватой головушкой вместе с солнышком, как делали такие же волосатые ели недалекого леса и золотисто-салатовые травинки поля впереди; едва не рвал уголки губ от наполнявшего глаза светлого чувства удовольствия и забавы. "Что ты там делаешь?" – донеслось за спиной, но Венти даже не повернулся. Ему вкусное Солнце было интереснее всего на свете. Он так страшно боялся как бы ненароком не моргнуть, чтобы не потерять ожившую сказочную иллюстрацию, что не сводил брови, не смыкал ресниц друг с другом и не щурился, боли и слез, на удивление, не испытывая. Отважные сияющие солдатики, как незаметные солнечники, укрыли от кончиков маленького непослушного волоса-хохолка до самого низа безумного и веселящегося мальчика. Он стал нежно-кремовым и одновременно белым, будто вышедший из-под кисти, штрихующей акварелью. Крохотная, невинная, шелковая статуэтка из фарфора рукастого мастера. Неземной объект, сын солнышка. – Венти, – вновь окликнули сзади, – что такое там летает опять? Как кошка, нашедшая дичь, пялишься. – Не-а! – А с губ струйка вниз идет, – протянул повеселевший голос братца. Но даже такое прямое, немного ехидное и подозрительное замечание не заставило вздрогнуть и заволноваться мальчика. Его не тронуло и теплое касание сначала к плечу, потом, – щекотливое, к шее. Под ореолом Венти был недостижимым, а под гипнозом лучей – далеким и воздушным. А его взгляд ничто не могло спасти от прикованности к одной точке. – Ах, Скай, смотри, пузырики летят из леса! – У кого-то вечеринка с мыльными шариками? Лес, к неожиданности и общей странности, стал покрываться пеной. Озорливый ветер, подыгрывая воображению маленького паренька, объявил о себе звонким боем колокольчиков и протяжным визгом пароходного свистка, от которого нельзя было не заткнуть уши. Ветерок понес листочки-мыльца за собой, куда-то на крышу, и спустя мгновение лопающиеся пузырики заглушали неприятный ветреный перезвон, меняя на забавный. – Ах, как же так! – продолжал восклицать неугомонный мечтатель и отвел блестящие глаза к небу, желая дотянуться носиком до карниза крыши, при этом стоя на первом этаже. Как же он может пропустить танцы мыльных пушинок над их головами? Это было нечестно по отношению к нему, крайне нечестно! Одна единственная раскрывшаяся печка, давящаяся пеной и от этой боли скрипящая дверцой, из всего, что еще может хоть слегка впечатлить, увы, не могла ни физически, ни зрительно остановить непоседу: его маленькая ножка перевалила за подоконник, а рука вытянулась в сторону водосточной трубы. Еще секунда – и Венти летел бы неудачным положением на землю, если бы его силком не втянули обратно, пронзив плечи длинными ногтями. – Какой ты дурашка! – воскликнул злой Скай – и разом стихли природные песни и "дискотека". – Куда ты полез? Сейчас бы синяки набил, зуб бы какой-нибудь сломал, даже не молочный! Что же тебя жить тянет в другую сторону?! Глупышка очень испугался дикой, тошнотворной тряски сошедшего с ума брата, но больше всего – его ярких, не как настоящие, голубых зрачков. Чистых, как замолчавшее перед бурей небо, и, невозможно, зрячих. – А! О!... Чудо, о чудо! – не слыша беспокоящегося, выскочил из оцепенения переменчивый мальчик и завопил от радости. – Видишь! Видишь! Так ты видишь все, но скрывал! Это такая шутка, да? Или проверка на прочность для становления рыцарем? Малюсенькие ручки легли на щеки, начали их мять и ближе подбираться к чужим глазницам. – Это правда? Видишь? Не врешь? – щебетал, не прекращая ни на вдох. – М? А не должен? – взрослый расслабил нахмуренные брови; морщинка между ними мгновенно разгладилась и исчезла, как и не было. – Н-но раньше же... Хах! Обманывал меня, подшучивал! – искрился счастьем беспечный ребенок. – И наивных родителей тоже? Ты глупец! Они же из-за тебя плакали, злились и плохо спали! – Хаха–ха-ахах–ха! – глупо улыбался в ответ "обманщик". – Не смейся! – мальчик убрал светящиеся руки с лица брата и сильно затарабанил по грудной клетке, не прекращающей сокращаться. – Хахахаха! Ахах, Венти, хахахахаха!... – Скай все смеялся и смеялся, пока не раздался, как гром, несмотря на ясный день, хлопок мыльного пузырика. Только почему-то не со стороны исдохшей печки, не за окном и даже не выше второго этажа, а прямо напротив, на белом личике брата. Сразу и не поймешь, как глаза, видевшие секунду назад красочный мир вокруг: его счастье и безумие, – теперь потекли по щекам, несмотря на то что их ничего не касалось, не било. Зрачки смешались со склерами, те – с щеточками век; они, как недопеченное тесто, стали липнуть к щекам, стекать по подбородку вниз, на лоб Венти, проникать в приоткрытый немой рот бывшего видящего, лишенного языка, и за его ворот от домашней ситцевой рубашки. Малыш сначала не поверил. Тоже как будто проглотил язык. Его руки были внутри брата: грудная клетка то ли от какой-никакой силы ладоней, то ли от натуги хохота, порвалась и открыла путь не только к текущему блестящему багровому варенью с присыпкой, какой украшают торты и кексы, но и отсутствующему сердцу – к дырке. Мальчик едва связывался в душащей и угрожающей тишине со своей головой. Язык кое-как крутился, метался внутри щек, но ничего не выходило ни сказать, ни мявкнуть. Зубы перекрестились, застряли в малюсеньком расстоянии между друг другом. А тело отказывалось слушаться, отвернувшись от своего хозяина за несносное преступление по детской, невинной неосторожности. "Убил..." Едва прошмыгнула мыслёнка в голове, – и что-то взорвалось за пределом дома-души, загорелось. Началось с солнца из окошка, перескочило следом на лес, полевые травы, протоптанные невидимые дорожки, потом добралось до подоконника и стен кухоньки. Сидя на коленях пластелинового трупа, Венти сломал челюсть, голову и сердце, но только не руки. И сам, и окружение заставили его вытащить из упокоенного горящего тела ладони и взглянуть на закипающую "сладость", все больше и больше походящую на настоящую кровь. Варится. Постепенно охваченный пламенем, бедняга закричал на всю Землю: – АААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААА! Как только крик пропал в пламени сна, Венти открыл глаза на долю секунды, чтобы захлопнуть их ладошками. Которые тут же были внутренней волей отдернуты и подняты наверх, чистенькие, мягкие и нежненькие. А вокруг успокаивающая тишина: ни треска огня и разваливающихся деревянных балок, ни раздражающий звук падения капелек теста, ни нахального ветра; родная стена отражала холодный скудный свет луны из окна, причем странной изогнутой формы, будто спутник Земли прикрыли трафаретом масштабнее планеты. И этим трафаретом была тень брата, спящего на длинном подоконнике. Бояться нечего – окно никогда не открывалось, исключая маленькую форточку высоко над головой слепого и, по словам родителей, было закупорено для предотвращения сквозняков. Только это было не основным местом сна Ская. У него была кровать в другом конце комнаты, параллельно постели младшего. Если братец же заснул на подоконнике, значит он снова сидел поближе к двери, почти напротив ее, пусть и на расстоянии, и что-то подслушивал у родителей, не шевелясь и едва дыша. Младший братец о тайной слежке давно прознал, один раз случайно проснувшись и подслушав тайно от брата, но вместе с ним, неприятный разговор, хотя с течением времени произнесенные взрослыми слова давно улетучились из головы, оставив после себя лишь невидимые формы и образы. Уняв сердце, которое до этого было готово подарить аристократичный и вместе с этим смертельный оттенок кожи, малыш осторожно стянул одеяло вниз, аккуратно присел, избежав неловкого скрипа, и прихмурился, пытаясь отвлечься на мысли. Если Скай спит и никто более из живых в доме не встрпенулся, значит этот ужасный животный крик был только в голове, не более. Следовательно, кошмар остался на задворках сознания и больше не представлял угрозы. Волноваться не о чем, однако чувство потери и морозящего пятки испуга не перечеркнуть пока что слабой психике. – Эй... Скай... – на удивление уста сразу тронулись, ничуть не препятствуя пришуганному обладателю, и мальчик только смелее продолжил вставать, идти по лунным лужицам на полу. – Скай, Скай... Проснись... Скай, проснись, пожалуйста... – М? Венти, что такое? – старшему брату хватило первой умоляющей просьбы, и он постарался показать как можно ярче в темноте пробудившееся сознание и готовность слушать; вытянул руку в пустоту, а она неловко оказалась направленной в другую сторону от идущего тельца. Младший из-за сна успел позабыть, что перед ним слепой, и коротко усмехнулся, через секунду успешно наказанный уколом совести. – Ты не видишь, да? – очень странно спросил Венти, остановился перед худощавой фигурой и осторожно притронулся к ручке, опуская ее, затем ухватился за плечо и уселся поудобнее, чувствуя лед под неспокойными ляшками. – Не вижу, конечно. А что? – Скай с радостью принимает в уставшие объятья братика и укладывает его на себя, на грудь. – Я был бы рад, будь бы я, как принцесса-лебедь,  под проклятьем: утром – слепец, ночью – ясновидец, но родился я, к сожалению, не в сказке, ха-ха... Ты дрожишь. Замерз? – А мне снилось, что ты видел, но обманывал, подшучивая над всеми! – младшенький, сам не зная почему, говорит с обидой и явным укором. – У тебя были очень красивые голубые глаза, ярче шейного платка матери, а сейчас они больше на луну похожи... Хах, ты ведь ничего из этого не видел, тебе и вообразить трудно, да?... – Ну-ну, мы уже говорили об этом, что ничуть не трудно, – спокойный и мелодичный голос постепенно убаюкивал вместе с разгорающимся сердечным теплом рук. – Холодный. Ты ведь под одеялом лежал, я проверял. И странно себя ведешь. Признайся: что творилось у тебя в явно неприятном сновидении? Но мальчик помотал головой, пощекотав носом грудь слепца, и зарылся упорнее в чужое плечо. Он хмурился и смотрел на оконную раму, за ней – на неприятную и невкусную луну, которая лишь отталкивала и заставляла ненавидеть ночь за то, что во время нее приходится спать и видеть такие ужасы. Светило было настолько холодным и непримечательным, ничем не отливало и не увлекало, что и концетрироваться на нем было незачем. Потому мальчик был сосредоточен физически на Скае. Пальцы старшего осторожно прошлись на высшую точку плеча, медленно проскользили к шее и, легонько намеренно пощекотав, сразу взлетели на макушку. Ладонь полностью накрыло темя, а чужие губы нащупали лоб и прижались; нос терпеливо и удрученно выдохнул. – А еще мы говорили о доверии братьев! – повторяет Скай слегка обиженный тон младшенького. – Я тебе многое что по секрету говорю. И были бы у меня сны, то рассказывал их тебе каждый день, коли бы помнил. – Даже если сон очень страшный? – колеблется мальчик. – Даже страшный! Конечно, не в подробностях, чтобы не напугать тебя, но все равно бы поделился. Возможно, мне было бы намного легче пережить кошмар, если бы мы прошли через это вместе-е... Ммм? – Ну... – Венти со вздохом сел ровно на коленях улыбающегося ожидающего брата и покачал головой, смотря прямо в его мертвые глаза. – Ты смеялся, что успешно всех обманул, а я шлепал тебя по груди, потому что пытался привлечь твое внимание к моим вопросам. И... Я, ну... Случайно сделал в тебе дырку... И ты растекся, как недоделанный клюквенный пирог около печки... А потом все и правда сгорело. Все-все! Скай поджал губы и прихмурился. Он почесал щеку и вновь положил руку на плечо брата, пусть и не сразу и не совсем ровно. – Ну и пусть! Это же произошло не здесь, а где-то в другом-другом-другом, несуществующем мире! – убедительно говорит серьезный парень. – А сейчас мы в нашем, где все-все то, что сгорело, останется живым и будет таковым дальше. И я с тобой, чтобы ты не боялся. Такие очевидные, казалось бы, и по-наивному детские слова, объясняющую мимолетную пакость разума. И сам Венти не то, чтобы боялся, как каких-нибудь блюд с плавленым сыром, а просто оказался в смятении и быстро потерялся. Но именно благодаря Скаю и этим словам все окончательно притихло и вернулось в настоящее, не пребывая в какой-то зарубежной космической вселенной. Или куда же попадают сны? Сейчас не особо важно. Венти осторожно зашептал, крепко обняв тонкую и хрупкую шею брата: – Знаешь, а ведь было бы намного лучше, если бы ты видел то же, что и я. Тогда бы все было по-другому: лучше и удобнее. Родители бы не ссорились, Двалин бы был свободным, бегал бы радостный с соседскими псами, мы бы играли в другие игры и намного чаще! Наша семья была бы самой счастливой! И как бы луна не была темнее и слабее солнца, казалось, только она могла исполнять желания.

***

Юноша отшатнулся назад, едва не свалившись с табурета, накрыл горячую голову рукой и прихмурился, спустя секунду осознав, что продолжает ничего не видеть, потерянный в пространстве. Свет продолжал гореть сзади него; он точно включил кухонную лампу над раковиной, когда переместился со своим вдохновением, и не мог этого забыть. Не могла же она просто выключится, лишь слегка перемкнуть! Где же свет? А потом Венти, неловко посмеявшись над собой, нащупал приятную и липкую бумагу, убрал ее с ресниц и носа и тут же скомкал, пряча большое пятно от слюны, натекшее во время сна. Спать на кухне славно и сладко. Вот бы было то же с кроватью. Больной пытался успокоить перевозбуждение шаткого сознания, как только вернулся с прогулки домой и еще разок выпроводил забежавшего на моментик Сяо, но получалось только всхлипывать и ныть, что либо подушка горяча, либо одеяло недостаточно мягкое, либо голова раскалывается. Еще и нарастающее, не имеющее пределов желание взять ручку и чиркать что-то себе на уме не давало так просто расслабиться в положении лежа. Но желание еще и хитро, как затаившаяся во время охоты лиса, раз попеременно то врезается в кору мозга, то испаряется. "Горло еще сильнее разболелось, нос перестал подавать признаки жизни, а глаза обслезились с каждого моргания, будто скоро вытекут. Ну где мое вдохновение при таких страданиях, когда оно так нужно? Или мне надо сойти с ума окончательно, чтобы вскрыть поэтическую жилу?" Ни единого четверостишия. Больше – ни единой рифмы в двух первых строчках. Какую бы тему не брал, все было одним и тем же, а именно пустым. Да разве бывает такое у поэтов?! Теперь Венти стыдно и одновременно обидно, что он, много раз сочиняя небольшие стишки о каком-то мгновении или прошедшей недавно ситуации, стал никчемнее недееспособного сочинителя. Все равно, что сам себе связал руки. – Что же делать? – горько вздыхал измученный умом. – Ничего в голову не лезет. Хоть бейся, хоть плачь, хоть на стенку лезь. Но неожиданно парень встал, легонько шлепнул по столу и улыбнулся. Его осенила идеальная, но темная идея, как достичь вдохновения и отыскать уверенную тему для сочинения стихотворение. И это точно неправильно, не совершенно успешно, однако, к счастью, не является прихотью из разряда потехи. Вино, которое он хранил и каким-то чудом заполучил, хранилось в особенном, отдаленном от света месте, загороженное всяким кухонным хламом, которым не пользуются всю сознательную жизнь житель квартиры, и ни в коем случае не открывалось до этого без особого повода. А никакого повода до этого момента и не было. Естественно, Венти, сидя на коленях перед тумбой, еще немного подумал, не повлияет ли на него такое решение худо, и переварил чувство ноющей совести за то, что он откроет ароматическую драгоценность. Его уже было не остановить, как только бутылка с тихим звоном вылезла из угла, гордо тряхнула пунтом об исписанные бумажки от блокнота и откупорилась. – Что же, не зря Аполлона и Диониса некогда слили воедино... – тихо утешает себя Венти, достает именитый уже пять лет в блеклой, непримечательной посуде блестящий фужер и наполняет его на едва половину первого глотка. Он принюхался, и его глаза только от дуноевения заискрились в предстоящем блаженстве. Тот самый родной и терпкий ягодный аромат с примесью чего-то одухотворенного или слегка душного, что дарил незабываемый оттенок жизни. Прочитав придуманное обращение к покровителям поэзии и вина, парень наполнил рот этим единственным глотком, закрутил между щек, под языком и, проглотив, выдохнул, расправив вверх руки, как крылья. – Как же прекрасно! – за раз зацепила каждая нотка, яркая или едва уловимая, и следующая волна бордовой радости хлынула в бокал до его средней линии. – Я чувствую, как мое сердце открывается. Ха-ха, главное – не переборщить и не заболеть еще больше! Хотя кому не все равно на мое здоровье, если в любом случае выберусь – Судьбинушка меня не оставит настолько просто.... Пф-ф, звучу как самый настоящий фаталист: от безысходности или действительной веры? Венти останавливает бурный монолог в пустоту, пожимает плечиками и отпивает вино вновь.  Затем еще бокал. За ним подоспели два следующих. И под конец бутылка стала простым стеклянным декором с элегантной этикеткой, отсвечиваемый зеленым стеклом на стол под светом тусклой белой лампы. При всей же красоте и внечеловеческой притягательности она не сумела вскружить голову всегда стойкому Венти с крепчайшими генами, хотя, как приятная собеседница, смогла развлечь и вдохнуть жизнь в разум мелкой головы. Парень неожиданно встал, взглянул на улице через окно, пытаясь через блики и подтеки разглядеть что-то интересное: метание птички на проводах, таинственного прохожего, беготню детей, за которыми в столь поздний час не смотрят родители. Увидел лишь Луну – покровительницу и спутницу. Однако, не задержавшись на светиле, ярче и красивее комнатной лампы, ни на минуту, лишь поклонился и неожиданно затанцевал, замычал выдуманную мелодию. Запах грязной посуды, застоя и серости исчез. Вместо него плавно приплыли с покачиваниями из стороны в сторону морской бриз и треск деревянной палубы под ногами. "Ша-а... Ша-а..." – как наяву слышал шум прибоя, волны, бьющиеся о трюм, и расслабленно танцевал вместе с шипящим ритмом, медленно и элегантно размазывая руками невидимые краски. Вскоре он очертил фигуру, крепко схватился за нее и увлек в танец, смешной, неаккуратный и легкий. "Ха-ха, Сяо, чего ты боишься? Мы не разобьемся! – вспоминает Венти, как громко, перекрикивая порывы ветра, убеждал друга смотреть в глаза. – Посмотри, скоро берег. Ой, леса, птицы!" И ведь взглянул. Пронзительно, прямо и серьезно, как он, этот жесткогривый котишка, умел. И полупьяного пронзила стрела, от которой корабль накренился, ушел вниз, а вместе с этим парень свалился с ног, ударившись локтем об стул.  Протяжно простонав, Венти начал опускаться вниз, совсем на пол, переворачиваясь на спину. С этой точки он устремляет взгляд в потолок, прихмурившись и потирая ударенное место. В голове застыл образ сверкающих яшмовых глаз, за которыми было бескрайнее море и небо, сливающиеся между собой. Почему Сяо так часто снился за время болезни? Все не может сойти просто на то, что это был единственный  стабильный источник общения за месяц. Что-то потустороннее было в явлении Сяо во снах, как это было раньше с другими. Лампочка протрескала, как кузнечик, проморгала и заново зажглась, ознаменов идею Венти. Она воскресила внутри поэта страстное творческое желание, а напиток и появившееся из воспоминаний вдохновение поддержали и раскрыли, как правильная дегустация вина раскрывает его вкус. "Я понял, что писать..." – покраснел Барбатос и осторожно взабрался на стул, пусть голова продолжала немного кружиться. Оттого он ударяется лбом об стол. Легкая дрожь заставляет фужер напрячься и приклониться, а поставленная вслепую рука после вздоха вовсе сбивает с ножки. Из стеклянной внутренности на стол растеклось багровое, мрачное пятно. И при первом же взгляде на него Венти сел ровнее за стол и схватился за оружие – карандаш. Он чиркал, чиркал, иногда бросал в сторону листки, иногда что-то подтирал. Однако вскоре пришел к одному началу: – Я разливаю вино, и ты поднимаешь бокал...