The emptiness of your eyes

Джисон почувствовал, что кровать, на которой он лежал, сдвинулась с места. Он в растерянности обернулся, ловя взглядом нечеткую фигуру подорвавшегося Минхо, и открывает рот в попытке вымолвить хоть слово, но вместо слов наружу вытекает кровь. Его начинает тошнить и Джисон ощущает поднимающуюся температуру, когда цвета перед глазами внезапно сменяются с белого на желтый, сопровождая Хана вдоль всего узкого коридора. Он резко дергается вперед, но в бессилии падает обратно на пропитанные кровью подушки. Джисон бросает короткий взгляд на руки, замечая также бьющееся в дрожи тело. – Ты уже не жилец, пацан, – говорит врач, склоняясь над его лицом. – Не лучше ли тебе будет послужить хорошую службу будущему поколению? – но Хан знал, что все его слова – это ложь. – Вы начнете наживаться на человеческой беспомощности, – хрипит он незнакомцу и продолжает: – Будете обменивать анестетик на те пожитки, которыми они обладают, обдирая до ниточки, – он рвано усмехается. – Хочешь, чтобы я поверил в эту чушь о вашем сострадании? Ты за кого меня принимаешь? Ученый заинтересованно приподнимает брови. – Тебя это все равно не спасет, – он продолжает катить койку дальше, а в голове Джисона разносится только монотонный цокот пластмассовых колесиков по плитке. Тик-так, тик-так. Отведенное ему время неустанно приближалось к концу, и чем дальше от Ли Минхо он оказывался, тем хуже реагировал на происходящее вокруг. Джисон поднимает голову, но все, что он видит – это десятки взглядов перепуганных детей, которые наблюдают подобные сцены ежедневно. И Хану не посчастливилось стать участником одной из них. Стать тем самым мгновением, которое забудется сразу после наступления следующего. Джисон падает обратно, чувствуя съедающую его мозг боль. Он чувствует инфекцию, которая медленно и уверенно начинала перенимать контроль над обессиленным и потерпевшим поражение организмом. Ему осталось не больше двух дней. В лучшем случае. – На операционный стол, – прозвенело в ушах у Джисона. Он истерично подскочил на месте, но натолкнулся на сковывающие его запястья чужие руки, и инстинктивно попытался укусить чужака за пальцы. Однако неизвестный превосходил его не только по силе, но и по выдержке, не отпуская Хана из железных тисков. Джисон испытывал животный страх, метаясь взглядами по окружающим предметам. Он видел только стерильную чистоту вымытых до блеска тумбочек и лежащих на них инструментов. Хан сглатывает скопившуюся слюну, перемешанную с кровью, и смотрит вперед на расплывающиеся силуэты снующих вокруг него людей. Пульс подскакивает вверх, в мгновение ока достигая своего апогея. – Главврач из центральной больницы занимался чем-то подобным, – разговаривающий с ним ученый выглядел сдержаннее и спокойнее своих коллег. – Он не использовал обезболивающих, предпочитая наблюдать за эмоциями и страданиями на лицах подопытных, – каждое произнесенное слово заставляло Джисона еще сильнее съежиться. – Это его и сгубило. Если бы он перед началом своих безумств вкалывал испытуемым дозы морфина, то мог бы остаться в живых. – Зачем… – «ты мне все это рассказываешь» остается несказанным. – Чем больше тело носителя поражено инфекцией, тем проще выделить антитела, – продолжает свой монолог мужчина. – Но и не только. Из крови, подобных тебе, получаются стабильные и действенные вакцины, – ученый окидывает Джисона безучастным взглядом. – Закон подлости, верно? – он удрученно вздыхает, и в какой-то момент начинает напоминать Хану Кан Дэиля. – Удивишься ли ты, если я скажу, что те, кто держатся до конца – становятся ферментными? Джисон замирает. – Физически развитыми, наделенными звериными инстинктами к самозащите и пропитанию, – перечисляет врач, поочередно загибая тонкие пальцы. – Разумными, – заканчивает он, и Хан несколько мгновений судорожно раскладывает все предшествующие симптомы по полочкам. Неужели возможность наблюдать за своим телом от третьего лица – это не побочный эффект, а знак, что переродившемуся телу нужен наблюдатель? Тот, кто будет координировать его действия, ведь все еще помнит себя. – А мне это не нужно, понимаешь? Воцаряется гробовая тишина. – В Конта-Ариасе достаточно тварей, способных снести этот город к чертовой матери, – все не останавливается ученый, и Джисон уж было задумывается о его синдроме дефицита внимания, которое он видит в нем четче, чем сверкающую над головой лампу. – Но без таких людей, как ты, тоже обойтись нельзя. Интересный казус получается, согласен? – он качает головой, продолжая вышагивать вокруг операционного стола. – Вы – это ценнейший биоматериал, но также и ключ к уничтожению остатков человечества. Но только Хан совсем не понимает, о чем он говорит. Он теряется в себе, теряется в лабиринте неоконченных предположений и выводов. Он мысленно возвращается в то время, когда единственной проблемой для него были сторонние издевательства детей из общины. Когда все, что его волновало – это способ скрыться от чужих глаз, раствориться в белизне заснеженных гор. Джисон мечтает только об этом – вернуться назад. Он ни в коем случае не был готов встречать свою смерть здесь, в четырех стенах заблокированной операционной, из которой в перспективе можно было выйти только вперед ногами. Он боится. Боится самого себя. Что произойдет с ним дальше? Сколько времени ему осталось? Он боится единожды закрыть глаза и больше не проснуться. Хан Джисон ведь слишком молод для того, чтобы стать мертвецом, верно? И этот страх парализует его покрытые склизкой оболочкой легкие. Все не может закончиться так просто. Он должен был жить еще долгие годы, использовать каждую возможность ради ранее столь желанных путешествий, умереть в глубокой старости, прожив счастливую жизнь в необитаемой глуши, где нет ни людей, ни озверевших. Он отчаялся, ведь был обычным человеком. Все, чего он желал – это свобода. Неужели ради этого ему придется сдохнуть? – До тебя в этой комнате побывало бесчисленное множество подопытных, – все продолжал разглагольствовать ученый, чем выводил Джисона из себя. «Заткнись, заткнись, заткнись» проносилось в его голове на грани с безумием. – И все рано или поздно теряли жажду сопротивляться неизбежному, – Хан самозабвенно хмыкает, словно не сделал этого уже несколькими часами ранее. – Примешь ли ты свою судьбу сразу или продолжишь мысленно меня убивать? Джисон в ответ не издает ни звука. Он внимательно всматривается в чужое насмешливое лицо, и перед его глазами появляются многочисленные картинки как этот человек корчится в предсмертных конвульсиях. Он желал увидеть его смерть собственными глазами, желал узреть в его зрачках ужас, сопоставимый со страхом быть убитым тем, над кем имел наглость бессовестно издеваться. Хан Джисон был воодушевлен лишь одной мыслью увидеть в его черепе отверстие от пули. Он никогда не испытывал врожденной ненависти к людям, ведь понимал, что каждый человек по-своему уникален и разнообразен как характером, так и поступками. И этот мужчина подходил под категорию тех, кого Джисон предпочел бы видеть только в двух метрах под землей. Он был зол, но уже не на себя, а на весь мир вокруг за его блядские неудавшиеся шутки. – Раньше я хотел занять место главврача в центральной больнице, но потом понял, что могу обернуть ситуацию в свою пользу, – Хан надеется, что в скором времени его монолог подойдет к концу. – Если доверие к тому человеку не оправдается, значит военные станут больше полагаться на нас, верно? Было несложно убедить того придурка, что зайти дальше положенного в пытках – это отличная идея, – он вздыхает, подытоживая свой рассказ. – Но сейчас перейдем к тебе. Время не ждет.

«Часто меня посещали раздумья, правильно ли то, что я делаю? Нужно ли было мне покидать общину, чтобы навечно остаться одиноким путешественником? Эти мысли посещали меня в первый год моих странствий, когда мне было семнадцать. Я норовил вернуться, несколько раз останавливаясь прямиком на пороге родной коммуны, но из разу в раз поворачивал вспять. Я выбрал этот путь, каким бы сложным он для меня не оказался. Я должен был доказать, в первую очередь, самому себе, что достоин называть себя странником и, несомненно, быть им.»

Десятки любопытных глаз по-прежнему изучали его бледное лицо, и от этого Джисону становилось не по себе. Он был окружен незнакомцами, которые желали обнажить его внутренности прямо на этом ледяном столе, и только ждали дозволения от своего хозяина, как верные псы. Хан отворачивается в сторону, глубоко вдыхая прохладный воздух. Он казался ему успокаивающим и убаюкивающим, чем-то родным. Это напомнило ему время, когда продрогший до нитки Ли Минхо вынес его из затопленного здания, а после пытался привести в чувства его окаменевшее тело, совсем не заботясь о своем собственном. – Вы – наглые бляди, – выговаривает Хан чуть ли не по букам, снова закашлявшись. – Думаешь, что вы, странники, лучше? – смеется врач, складывая руки на груди. Ему доставляло особое удовольствие наблюдать, но ничего не предпринимать. – Сотни раз подобные тебе сдавали одним общинам другие, сотни раз по вашей вине погибали невинные люди и ради чего? – спрашивает мужчина, наклоняясь и бережно вытирая вытекающую изо рта Джисона кровь. – Ради того, чтобы вы продолжали набивать себе цену и зазнаваться. – За годы странствий я ни разу не услышал по отношению к себе и единого слова уважения или благодарности, – цедит Хан и продолжает: – И ты, добровольно закрывшись в птичьей клетке, смеешь меня судить? – Джисон недовольно качает головой. – Ты смешон. – А ты все еще жив только благодаря мне. И в этом незнакомец был совершенно прав. – Давно хотел посмотреть, что же у тебя в крови, – говорит он, и Джисон кидает сдержанный взгляд на скальпель в его руке. – Шприц взять не пробовал? – язвит парень, но мысленно испуганно содрогается. Он все еще чувствует обуреваемый его жар и нервозность, прокатившуюся по спине. Хан уж было пытается отползти назад, но его тело совершенно не поддается контролю и только замирает на месте. Джисон судорожно сглатывает кровь, морщась из-за отвратительного привкуса. Но только вся надежда Джисона сходит на нет, когда он чувствует сковывающие его конечности руки и металл, впившийся в кожу прямо на оголенном животе. Хан морщится, пытаясь не показывать никаких эмоций, но делает только хуже. Лезвие еще сильнее углубляется в кожу, и Джисон кричит. Он кричит от боли, кричит от невозможности что-либо предпринять. Он дергается на месте, но окружившие его незнакомцы не дают сделать ему и сантиметра в сторону. Они наслаждаются разносящимися по помещению криками, пока сам Хан раздирает себе глотку. Он был готов вцепиться в свою шею собственными руками и незамедлительно положить конец этим невыносимым страданиям. Джисон всегда боялся людей. С самого раннего детства все, что они ему приносили – это чувство одиночества и ненужности. Он был сломан ими как морально, так и физически. И сейчас Хан был уверен, что ничто более не способно пошатнуть его убеждения. Он остался в Конта-Ариасе ради людей, но в итоге они его и погубили. Ему было паршиво. И совсем немного больно. – Она начинает чернеть, – проносится над головой Джисона. – Отойди, – неизвестный внимательно рассматривает расплывшуюся по чужому животу лужу крови. – Это невозможно. Ни в одном из отчетов того придурка не было ничего подобного, – его голос звучал восторженно и возбужденно одновременно. – Я никогда не слышал о таком. Джисона от его слов только сильнее парализует. Несколько недель назад он рассчитывал, что сможет прожить еще год, но не думал, что это число сократится в десятки раз за одно мгновение. Ему безумно страшно думать о будущем, будь то несколько дней или сущих секунд. Ему страшно с вызовом в глазах смотреть в истинный лик смерти, ведь он был не готов. Не готов умирать, не готов бросать ту жизнь, которая у него есть прямо здесь и сейчас. – Нельзя рассказывать об этом генералу, – говорит ассистент ученого, всматриваясь в глаза Джисона, который замечает в них нечто знакомое, но противоречащее действительности. Все они – монстры, собирающиеся вывернуть его наизнанку. Врач какое-то время молчит, ничего не предпринимая. Несмотря на его энтузиазм получить все похвалы и награды, он кивает, соглашаясь. Он не был человеком, который не умеет просчитывать ходы наперед. Если про мальчишку узнает главенство – ему долго не жить. И хоть планы на этого странника у мужчины были грандиозными, он понимал, что сейчас этот парень – его пропускной билет в беззаботное будущее. Он не мог упустить шанса вырваться из-под опеки военных. Он не мог прозевать момент, когда двери перед ним настежь открыты. – Введите ему ампулу морфина. Пора приступить к главной части. Джисон дергается, отчаянно пытаясь вырваться, но только в истерике мотает головой по сторонам, пока один из неизвестных ему людей наполняет шприц усыпляющей жидкостью. Он боялся того эффекта, который могла возыметь лишь одна доза этого наркотика. Он боялся, ведь перестанет что-либо чувствовать, перестанет следить за ситуацией и уснет. Хан не хотел становиться куклой в чьих-то руках, не хотел безвольно выполнять чужие приказы, пребывая в это время в беспамятстве. Джисон распахивает глаза, чувствуя застилающие глаза слезы, и кричит. Он кричит настолько громко, как никогда прежде. Он кричит, будто раненое животное, нуждающееся в помощи своих сородичей. Хан разрывается в криках боли, которыми наполняется помещение, и все люди в нем закрывают уши, пытаясь укрыться от невыносимого шума. Но только Джисон не останавливается. Он оказывается свободным от людских пут, но ничего не предпринимает. Он перестает ощущать в себе человечность, полностью ссылаясь на инстинкты практически обратившегося тела. Парень изо всех сил впивается пальцами в соломенные волосы, то ли пытаясь выдрать их с корнями, то ли спрятаться от поглотившей его агонии. Все его естество горит нестерпимым пламенем, которое с каждым мгновением лишь сильнее разгорается в опустошенной груди. Хан задыхается. Задыхается в своих оглушительных криках, которые и не думают прекращаться. Он хватается руками за грудки, встряхивая онемевшее тело, но должного эффекта это действие не приносит. Джисон все продолжает кричать. У него тошнотворно разрывается голова и он готов выблевать прямо в эту минуту все свои внутренности, но крик вырывается из его глотки без особого на то контроля, заставляя Хана глотать скатывающиеся по щекам и губам слезы. Он плачет. Ему мучительно больно. Он кидает взгляд на лежащих на полу врачей (у некоторых из ушей текла кровь) и путается в своих мыслях все сильнее. Джисон не верит в происходящее. Он выдыхается и несколько минут беспрерывно кашляет. На пол брызгают капли кровавой слизи, смешанные с непривычной ему чернотой. Парень обессиленно падает обратно на операционный стол, не прекращая держаться пальцами за воротник задравшейся бело-красной футболки. Но не успевает Джисон прийти в себя, как его руки и ноги вновь сковывают чужие юркие пальцы, сильнее предыдущего раза впиваясь в мертвенно-бледную кожу. У Хана больше не осталось сил сопротивляться. Он опустошенным взглядом смотрит прямо на лампу над собой, чувствуя последние стекающие слезы. Ему плевать. Сейчас он мог с гордостью или безнадежностью сказать, что сделал все от него зависящее. Но только разнесшиеся по помещению выстрелы прерывают неизбежное. Джисон вздрагивает всем телом, чувствуя снижение давления на конечностях, а следом медленно поднимается на месте, имея вновь возможность контролировать свое собственное тело. Он нечитаемым взглядом смотрит на трясущиеся ладони и нервно осматривается по сторонам, заново привыкая к освещению. Он чувствует растекающуюся по животу кровь и шипит, зажимая рану руками. В живых остаются только трое: Хан Джисон, военный врач и его ассистент. Ассистент, направивший дуло пистолета в грудь своего начальника. – Неужели ты действительно хотел накачать его морфином, ублюдок? – спрашивает зачинщик переполоха, в порыве злости сдирая с лица защитную маску. – Вот почему я не хотел с вами работать. Кан Дэиль. Он снова его спас. – Кто ты такой?! – кричит в истерике врач, падая обратно на пол и зарываясь всем телом в ближайший к нему угол. – Не подходи! – Вы – неучи, – шипит Дэиль сквозь зубы, подходя ближе. – Я потратил всю жизнь на то, чтобы изучить вирус «Тетра», но никто и смотреть не хотел на мои выводы, основанные на наблюдениях, а не экспериментах, – Кан учащенно дышит. Беседа обещает быть интересной. – А что в итоге? Они набирают в запас каких-то уебков, не способных даже воздух из шприца выпустить?! – он отбрасывает в сторону иглу, и она с треском разбивается о стену. – Ты убить мне его тут вздумал?! – Ч-что… – Морфин – это естественный враг инфекции, – говорит Дэиль. – Он временно останавливает симптомы от приступов, но из-за него каждое следующее проявление вируса становится болезненнее и длительнее, – Кан ходит из стороны в сторону, продолжая негодовать. – И тогда я понял! – он обращается уже к Джисону. – Ты жил на протяжении двух лет, ни о чем не подозревая, только потому, что не вкалывал себе в кровь эту дрянь. Вас такому в школе не учили, верно? – спрашивает он у обескураженного врача. Хан чувствует подступающую к горлу тошноту. – Ты сам себя убил, Хан Джисон, – по словам произносит Дэиль. – И ты ведь не принимал тот анестетик, который я тебе давал, верно? – задает он риторический вопрос. – Идиот. Какой же ты идиот! – Джисона обуревает желание разреветься прямо сейчас. – Но только благодаря этому в твоей крови собралось достаточно антител для создания анестетика, – пытается утешить его Кан, но парню становится только хуже. Он всегда винил кого угодно, но только не себя самого. – Ли Минхо будет жить. Джисон застывает на месте. Разве это и не было его конечной целью? Заставить Минхо до конца своих дней пожинать плоды своих ошибок? Но только Хану совсем от этого не радостно. Он качается из стороны в сторону, безучастно смотря в стену напротив. Странник всматривается в свои окровавленные руки. Живот начинает покалывать. Джисон убил самого себя этими пальцами, которые каждый раз нажимали на поршень и впрыскивали в кровь дозу морфина. Он – неудачник-самоубийца, а не жертва обстоятельств. – Вы не имеете права так сюда врываться! – заикающийся врач добровольно решил пропустить предшествующий монолог мимо ушей. – Много болтаешь, – тянет Дэиль, направляя в его сторону дуло ствола. Раздается два коротких, но громких выстрела. – Пора выбираться. Джисон молчит. Он бы предпочел молчать до конца своих дней. – Ли Минхо, – но не может. – Нужно вытащить Минхо. Ли Минхо не был для него наиболее близким человеком, но был тем, кого он в этом месте ни за что не оставит, даже если придется пожертвовать собственной жизнью. Они оба были покалечены временем и обстоятельствами, но из них двоих только у Минхо остался существенный шанс выжить и двигаться дальше, невзирая на будущие трудности. Джисон хотел, чтобы старший жил. Он хотел, чтобы его помнили. И это эгоистичное желание граничило с жаждой вытащить Минхо из чистилища, окунув его с головой в новое. Хан не хотел зацикливаться на завтрашнем дне, но именно там Ли Минхо продолжал существовать. – Ему помогут остальные, – обрезает Дэиль. – Ты не можешь беспокоиться о нем, пока сам находишься на грани, Джисон. – Бред, – Хан скалится, чувствуя бурлящую в груди ярость. Но как только он пытается подняться с места, то терпит поражение, в бессилии сваливаясь обратно. Он тяжело дышит. Если не остановить кровь, то это все плохо закончится уже сейчас. – Лежи спокойно, – Кан кладет широкую ладонь на чужую грудь и осматривает распахнутые настежь шкафчики. Он сосредотачивается на одной цели и начинает искать средства для ее достижения. – Я сейчас вернусь. Он уходит, оставляя Джисона одного. Хан смотрит на погасшую над головой лампу и размеренно дышит, концентрируясь на своих кипящих мыслях. Они занимали каждую секунду его времени, и Джисон не имел возможности даже предпринять новую попытку сдвинуться. Ему было больно и он ощущал сразивший его тело жар. Перспектива быть убитым температурой казалось ему более приемлемой, чем пулей или блядским морфином. Он смеется. Смеется громко, заливисто. Джисон закрывает лицо ладонями, но продолжает неистово хохотать, смешивая горечь поражения с солеными слезами. Он чувствовал себя мешком с помоями, выкинутым на свалку из-за смердящего запаха. Его было слишком много. Хан был переполнен злобой и ненавистью по отношению к самому себе. Он ненавидел себя за неосторожность, за доверчивость, за наивность и беспочвенные мечтания о лучшем мире. Он построил для себя дом иллюзий, который разрушился, когда действие очередной дозы окончилось навсегда. Хан плачет, словно новорожденный. Он плачет, местами срываясь на крик и сворачиваясь в позу эмбриона, пытаясь таким образом остановить кровотечение. Но кровь продолжает течь по его телу, продолжает стекать на операционный стол и литься красно-черными каплями на пол. Джисон скулит, закрывая рот руками и крепко сжимая веки до белизны перед глазами. Он пытается освободиться от преследовавшей его годами печали, но она только накапливается пропорционально каждой упавшей на его щеки слезе. Ему тошно. Тошно от бесполезных попыток что-то изменить. Тошно от желания обернуть время вспять. Тошно от томящейся в глубине души надежды. Тошно от самого себя. Джисон через силу поднимается с места. У него мгновенно подгибаются колени и он опирается рукой об операционный стол, второй хватаясь за рану на животе. Хан видит лишь сплошное марево перед глазами, но он пытается прийти в себя, пытается найти в себе силы двигаться дальше, будь то несколько несчастных минут или секунд, проведенных в сознании. Парень морщится и болезненно стонет, оседая на холодный пол. Ничего не выходит. – Я уже говорил, что ты идиот? – спрашивает присевший перед ним на корточки Дэиль. – Точно! Говорил, – но он произносит слова без раздражения, будто полностью понимает ситуацию, в которой оказался Джисон. – Давай, обопрись на меня. Он закидывает свободную руку Хану себе на шею и в следующий момент берет парня на руки, перенося его обратно на стол. – Я все еще врач, – с уверенностью в голосе твердит Дэиль, натягивая перчатки. – Может уже не такой хороший, но все еще способный зашить ножевое, – он сдирает с чужого тела пропитавшуюся кровью верхнюю одежду и берет лежащие в стороне марлевые тряпки. – Анестетик повредит тебе еще сильнее, поэтому терпи. И Джисон терпит. Терпит, когда мужчина зажимает его рану; терпит, когда готов только отключиться из-за испытуемой боли; терпит, когда игла вонзается в раздраженную кожу; терпит, когда голова безвольно откидывается назад, а тело перестает что-либо чувствовать. Терпит ради нескольких часов жизни и ради изо всех сил держащегося на ногах Ли Минхо.