Навсегда кровь

Ты же знаешь, я тоже не очень-то люблю людей Хироюки Такеи «Король Шаман»

      На мгновение, сладкое мгновение, Сергей перестал быть бессмертным. Какое это было наслаждение — снова вдыхать воздух, ощущать, в полную силу, целый ворох чувств: биение сердца о рёбра, жажду в пересохшем горле, прикосновение ветра к голой коже, острые края разбитого камня, впивающиеся в босые ступни. Целую секунду, а затем он умер — окончательно.       — Здравствуй, человек.       Не миновать того, что тебе предначертано.       Петербург утопает в аномальной жаре даже по ночам. На Невском совсем духота — галлоны углекислоты и угарного газа накрывают проспект парником. После колкого от свежести воздуха степи — совсем не то.       — Ну вы, соколики, и учудили! — кровь в рюмке у шерифа дрожит единым красным полотном, когда он с шумом ставит стекло на стол. — Вам первая котловина на месте Серебрянского Камня показалась недостаточно глубокой?       На его усах остаётся кровь, и он утирает её рукавом под гневный вскрик Елены Андреевны. На скатерти выстраивается батальон салфеток, готовых пройти трансформацию. Разгладив одну, Юля подаёт салфетку на поругание Диме.       — Могло быть и хуже. Скажем спасибо Августу Хольту и ребятам-Технократам, хоть раз в жизни они сделали что-то полезное.       Игорь отрывается от созерцания расцветающего под Димиными пальцами бумажного лотоса.       — Ребятам — кому?       — Союзу Технократии, — Юля проходится пальцами по его кудряшкам, чешет за ухом, как большого ласкового пса. — Не забивай этим голову, просто поверь — им не впервой убивать воплощённых богов.       Нутро против воли заполняет кипящей яростью, которой нет выхода. Хольт и его ограниченные игры. Он бы встал на колени, помахивая хвостом, если бы это дало ему гарантию на партнёрство с Синдикатом. Самопровозглашённые спасители человечества, конечно же, вмешались, со своими орбитальными спутниками и кинетическими бомбардировками. Даже самая сильная защита разбивается о самоуверенность власть имущих. Хольт может гордиться своим маленьким убийством фальшивого бога, но Сергей знает — боги не умирают. Эту пустоту просто так не заполнить.       На стеклянных стенках остаются тёмные подтёки и на большом пальце — крохотное пятнышко. Позади — старенький телевизор, накрытый узорной тканевой паутинкой, справа — горячее плечо вжимается в его, места полно, но так — нужно и правильно. Позади — точка невозврата.       — Меня никогда не наказывали родители, — предлагает Сергей, и Игорь, хохоча, проглатывает выпивку.       — Не, ну это нечестно, — мелькают искры в его глазах.       Дима отставляет вбок сверкающий тонкими нитьями светлых волос, опутавших зубья-лепестки, цветок. Он, почему-то, сегодня не надел очки.       — Моё тело никогда не захватывала божественная сущность.       Игорь от смеха трясётся опять — снова нечестно — и пьёт, послушно. Сегодняшняя общая негласная цель — споить Игоря, спонтанная и глупая, и потому принимается всеми единогласно.       На языке отдаёт горечью, виски в крови мешается с водкой, текилой и — Змей знает, с чем ещё. Змей теперь — их новое восклицание, слово-паразит, общая шутка вместо «господи ты боже мой». Птице это представляется вершиной остроумия.       Птице порой необходимо побыть одному, и он запирается то в тире, то в Олеговом зале — мутузить мешок, и выходит наружу часы спустя. Сергей не возражает, но без него одиноко. Малой кивает со знанием дела — не грусти, это ненадолго. В сравнении с вечностью, конечно нет.       Шуршит мягко под тонкими пальцами салфетка. Шериф берёт стопку в руку, горло затапливает ощущением весёлого предвкушения — что скажет?       — Я никогда не целовал лучшего друга, — хитро улыбаясь, говорит он.       — Не, Фёдор Иваныч, — смеётся Игорь. — Мы так уже пытались, бесполезно, — смех прерывает удивлённый вскрик. — Фёдор Иваныч, вы чего пьёте, это не по правилам!       Тот самый вечер в башне невольно всплывает в голове; от одного воспоминания бросает в жар. Олег глядит Серёже куда-то — по бедру и предплечью — у него так трогательно алеют уши, и руки сталкиваются в центре стола — синхронно тянутся к стопкам.       — Да вы меня наёбываете! — Игорь получает под столом пинок от Юли, кровь проливается по её ладони, но никто не замечает или — не придаёт значения.       Голова начинает кружиться, ещё пара шотов — и Сергей начнёт признаваться им всем в любви. Он столько всего им сделал — плохого — а они всё равно пришли за ними. Конечно же, они пришли.       — Стоило ли оно того? — Дима осторожно складывает бумагу вчетверо.       Отвечать нет смысла. Дима и сам знает ответ: он с начала времён, меняя декорации, одним мотивом звучит во всех уголках мира.       Кому-то же нужно быть злодеем, чтобы сохранялось равновесие.       Провидение сжаливается, ограждая Сергея от нетрезвого проявления чувств: Елена Андреевна ловит какую-то ностальгическую частоту на стареньком радиоприёмнике, и под первые аккорды Игорь подрывается — у него здесь ещё с прошлых посиделок спрятана гитара.       У Игоря на пальцах левой мозоли вместо подушечек — наследие прошлой жизни от злодейки-гитары — так удобно. Сергей пытался взять в руки инструмент, да и бросил спустя месяц: струны резали мягкую кожу, а мозоли на мёртвых пальцах нарастать не хотели никак. Олег со своей регенерацией только смеялся: «а я вот терплю ради искусства». Ну уж нет, пусть ради искусства терпит кто-то другой.       Они подпевают нехитрым мотивам Радио Дача, Прокопенко пускается в пляс под «я одинокий бродяга любви Казанова», и Юля хватает Олега за передние лапы и кружит. Елена тянет на себя Игоря, он путается в ногах, чуть не разбив несчастную гитару. Сергей с Димой хлопают, подвластные волшебству момента, чтобы ухватить эту атмосферу нежного волнительного счастья, ухватить — и удержать как можно дольше.       На балконе дым от сигареты Олега мутит россыпь звёзд в небе и оседает концентратом на стыках стеклянного купола. В Питере так редко видно звёзды.       — В следующий раз, когда подобное случится, — Олег просит, его желание множится и отражается от стен лабиринта зеркал, — пожалуйста, скажи мне сразу.       Может быть, когда-нибудь в этой безумной круговерти отражений.       — Я боялся, что, если скажу, ты ответишь, я — чудовище, и, — связки, лишённые притока воздуха, не издают ни звука. — Ты тогда его так ненавидел, ты…       — Никогда.       Тёплый ветерок ерошит волосы, обнимает лицо, и кажется: ещё немного, и Сергей взлетит. Ещё немного. Горячие пальцы касаются скулы. Сизая тень длинных ресниц трепещет в неверных отблесках электрических ламп.       — Никаких больше секретов, ладно?       — Ты тоже.       — Я тоже.       Последний месяц вся клановая сеть гудит в его голове. Но что ему антиделювианы, монстры из сказок, призывающие на суд, призывающие к ответу, когда он имел дело с силой, способной разрушить вселенную?       Монстры — это гораздо больше, чем клыки и когти. Монстры рождаются из непростительных поступков.       — Ты слышишь, ты видишь все их страшные мысли. Почему ты до сих пор в них веришь?       — Замолчи.       Это всё неправда. Он смотрел в бездну, бездна смотрела на него и в него, но не глазами, глаз у неё не было, и ничего там не было вовсе. Из экзистенциального страха пустоты он выдумал себе чудище.       Когда всё начало рушиться? Когда он узнал, что ему предстоит? Когда он понял, что не сможет этому противиться? Нет. Когда он осознал, что одной судьбы — мало. Порой её необходимо подтолкнуть.       — Вот видишь, Птенчик, — говорит Сергей. — Можно желать, чего хочешь, но ты никогда не выбираешь, что желать.       Птица сопит, угрюмо, и отсаживается от него подальше.       Печенье ломается у Олега в пальцах, с тихим ругательством он сбрасывает крошки со штанов на пол. За щитом из деревянной деки строго поглядывает на Сергея Игорь. Его куртка на коленях у Юли оплавилась и потемнела.       — И что, стоило того? — он перебирает нехитрое Em-C-D.       — Что хуже, — задаёт Сергей встречный вопрос, — убивать просто так или во имя идеи?       — Какая разница? — для Игоря всё просто. — Ты всё равно уже убийца.       Хочется думать, что выбора и вовсе не было. Потому что, если всё же был, это значит, что Сергею не хватило духа поступить правильно.       — Выбор не совершать преступление есть всегда, — Игорь решает его добить: H-C-D-Em.       Он отдаёт Игорю кусочек чековой ленты с отпечатком типографской краски.       — Что это? — не понимает Игорь. Маленькая бумажка хрустит у него в руке.       — Скидка. На пельмени.       В Ленту Сергей попал по какой-то большей случайности. Кассирша выдала ему гору чеков, «вам скидка», сказала, улыбаясь.       — На что?       — На пельмени.       — Пельмени, — Сергей стоял там, как дятел, пялясь в одну смазанную точку, 393.3, она делала тройку похожей на восьмёрку.       — Каждому по-разному: кому-то на мясо, кому-то на вино, вам вот — на пельмени.       Он спрятал бумажку в карман толстовки и улыбнулся этой женщине, как мог, добродушно.       — Спасибо.       Что-то захлестнуло его на выходе из магазина, так смешно и легко: Сергей знает, кому эта бумажка нужнее.       «Как ты можешь говорить, что любишь их, а потом поступать так?»       Он — тварь, что кричала о любви в сердце мира.       — Сколько боли они причинили. Сколько боли они причинят. Я дам тебе силы разрушить этот порядок.       Всепоглощающая космическая сила не выдумывает хитроумные слова, чтобы заполучить тебя к себе в распоряжение. Она сносит твоё сопротивление как бушующий поток ломает тонкую ветку на своём пути, и, как и поток, едва ли его замечает. Сразиться с неумолимой вселенской мощью и неизбежно проиграть — совсем не то же самое, что поддаться на уговоры искусителя — он никогда до этого не чувствовал себя настолько незначительным, и это по нему больно ударило.       Змею нет дела до его чувств и стремлений, но ему самому — есть. И он воспользуется этой силой.       Едва они выходят на улицу, Юля достаёт свою дымовую соску. Посмеиваясь, Игорь тоже прикладывается к своей.       — Мы вышли из дома! Когда во всех окнах! — выдыхая сизый дым, кричит он на весь проспект.       — Погасли огни! — подхватывает Юля.       Забавную, тёплую, летнюю песню подхватывают остальные. Она льётся нестройными нотами, выше и ниже, расходится кругами по Невскому. Нечем платить, незачем ехать — Птица втолковывает Олегу в самое ухо, и даже малой не может сдержать улыбки.       — На нашем кассетнике кончилась плёнка! — мелодично припевает Дима.       Жар обхватившего его тела пронизывает Сергея до костей. Олег как печка — столько клубящегося тепла в одном человеке. Сергей скользит второй рукой по его талии, почти воровато сначала, словно — не для него, словно — преступление, но с каждым сантиметром увереннее, и крепче, и ближе. Ночь так хороша тем, что ночью им никто ничего не скажет. Никаких людей вокруг — так хорошо.       — Мотай, — послушно заканчивает он.       У Юли разрывается телефон от звонков и сообщений, но она только откидывает на спину тёмную косу, немного заплетаясь в ногах.       — А стоит ли? — её голос ни с того ни с сего скрипит и бухает — как повреждённая пластинка.       — Посмотри на это сквозь призму нового опыта, — советует Сергей. — Всё, что не убивает, делает нас сильнее? — его голос предательски срывается вверх под самый конец. Неудачно выходит.       — А если всё-таки убивает? — у Юли повадки дотошной учёной накладываются на привычки школьной училки.       Совершенно очевидно, что в таком случае, произошедшее замыкает путь в кольцо.       — Ты знал? — спрашивает Птица. — С самого начала.       — Нет. Не совсем, — он вспомнил только после того, как они собрались все вместе. Их общий путь, всегда разный, когда взбалмошный и счастливый, когда печальный или трудный, но всегда — их, каждой прошедшей секундой мучительно бьётся в его голове.       Этому знанию, этому чувству всепоглощающего сожаления и безжалостной неотвратимости с самого начала пути умные люди — любители систематизировать, придумали даже специальный термин. Трагичнее в ретроспективе. Вот так вся трагедия твоей жизни — и не-жизни — формулируется одним ёмким словосочетанием.       Ему хочется извиниться перед друзьями. Сказать: «я не хотел» и услышать от них понимание. Игорь бы простил его первый, за ним — Дима и Птица, и Юля с малым бы сдались последними. Олег, конечно, приличия ради подулся бы на него некоторое время, хотя ему — и вовсе не требовалось его прощать. Он никогда не держал на него зла, кроме, наверное, того далёкого случая. Того самого, когда кровавая ярость, накопленная годами в Серёжином слабом теле, вырвалась на свободу впервые. Когда он понял, какое это наслаждение — держать в руках чужую жизнь. Выносить приговор.       Но Сергей не может. Он хотел, чтобы всё что произошло — произошло, и это было самым страшным.       — Мне жаль, — говорит он, смотря в их недоумевающие лица, и это тоже правда лишь наполовину.       Но что он может ещё сказать?       Hier stehe ich, ich kann nicht anders.       Всё, чему приходит конец, должно сперва родиться.       — Я дам тебе силы заставить их увидеть. Мир сгорит в пламени твоей ярости и восстанет — как феникс.       Сергей уверен, как и любая другая всеразрушающая сила при должном использовании огонь служит только во благо. Змей не может быть в одиночку ответственен за катящийся в бездну мир, он — просто сила, которой дали название. Нельзя назначить злом кого-то одного и верить будто это он во всём виноват. Мир погибает стараниями людей и — нелюдей.       Не мучай. Пусти.       Тонкие цепи паутины опутывают, сходятся — к Юле, ложатся на макушку и плечи, стягивают запястья и лодыжки, удавкой спутывают шею, а она скользит вдоль, шёлковой госпожой среди серебряного полотна, беспорядком в сети вьётся Игорь, уже почти бережно огибая нити, пройдёт время — и он перестанет своей скачкой рвать гобелен. Когда-нибудь он научится, а пока — его путь отмечают шерсть, готовая стать пряжей, и обрывки сети. Одной рукой Юля отгоняет Игоря, второй — скидывает тысячу звонков, третьей, четвёртой, пятой — выплетает выбившиеся нити.       Город светится изнутри и снаружи.       По телу искрит статическим электричеством радость и какое-то, верно пьяное, взбудораженное возбуждение. Краем глаза Сергей ловит что-то странное в Димином облике, но едва стоит повернуться к нему, наваждение исчезает.       Сверкающим дождём осыпаются в подставленные ладони обрывки нитей и исчезают — навсегда.       — И как, стоила ли игра свеч? — это уже Олег.       Шершавые шрамы на его теле больше не светятся ослепительным белым. Потускнев, они утратили свой магнетизм, ужасающий, но притягательный. Там, на разлёте перьев, где-то над ключицей — похожая на звезду маленькая точка, почти неощутимое углубление тканевого рубца, прореха очередного наслоения реальности, в неё свободно помещается подушечка большого пальца. Едва Сергей пытается сосредоточиться на ней, как она, насмехаясь, исчезает.       Сколько жизней он бы ни прожил, в какой шкуре ни побывал, кому успел насолить, а с кем — найти общий язык, кого ему случалось любить или ненавидеть, и что бы он ни пережил, неизменно одно.       — Пока ты со мной — всегда.       Совершенно неважно, если у него не получилось изменить мир. В конце концов большая цель, главная цель — была совсем в другом.       Всё эти маленькие вещи, слёзы и смех, горести и радости, растянутые от рождения и до смерти, второй смерти, третьей, четвёртой — вот маленькая крестьянка взмахивает руками, и за ней шлейфом тянется кровь, тут бедный художник сворачивает в тёмную аллею, здесь смешливый мужчина улыбается своему почти-что-отцу, и, наконец, сирота без будущего, у которого будущее — в прошлом, — все они распахивают рёбра навстречу щекочущему зуду. Ни разу до, немного посреди и никогда больше — все, они впятером. Игорь травит очередную байку, и Дима слушает, внимательно и вдумчиво, и Юля закатывает глаза — что ты несёшь — но руки её улыбаются. Лёгкий ветер посреди летней духоты доносит переливы и перезвон — они смеются.       Олег смеётся вместе со всеми. Из груди рвётся это необъятное чувство, такое огромное, что один человек не смог бы вместить его никогда, и потому оно разделилось на трёх.       «Чтобы воздушные шары поднимали тебя в небо».       Однажды в вышине башни, под бескрайним пологом мигающего ковра небес Олег наклонился к Сергею, такой красивый в своей твёрдой решимости и такой неожиданно уязвимый в его руках, синий и тёмно-красный. Его хотелось обхватить крепче, вжать в себя и пообещать весь мир, и чтобы вдвоём — против всего мира, и что с ним и для него — ласково, и никогда — больно, и ещё тысячу мелочей, он столько всего заслуживал. По спине холодной каплей стёк кровавый пот. Клыки легко царапнули кожу шеи, Сергей оставил лёгкий поцелуй под челюстью, и снова — острыми кромками резцов вдоль яремной вены, скулу обожгло горячим выдохом, «сделай-так-ещё-раз», и он отстранился, не способный решиться. У этой проверки сложность три, а Олег всегда выбрасывал минимальный шанс.       — Это плохая идея. Что, если я… Если ты… — но Олег прервал его.       — Всё будет хорошо.       Он коснулся его лица, притянул к себе.       — Я знаю, ты меня не обидишь.       Ох, Олег.       — Я согласен.       Змей не может ничего желать, как не могут желать буря и снегопад. Желают только люди.       Чтобы узреть истину, необходимо спуститься в самое сердце Спирали. Теперь он увидел, эти фундаментальные законы вселенной: золотые глаза Змея стрелой рвут, прозревая, пространство и время. То, что так долго кошмарило Птицу, неподъёмностью греха давило на малого, глядело на Сергея сияющими угольками из отражений, было шпилем и фундаментом. Никто не вёл его по этому пути, потому что тому, кто стережёт сам себя не нужны стражи. Спираль свивается в кольцо и хватает себя за хвост.       Тёмные воды Невы схватывают в плен отражения улиц и зданий. Игорь подбегает к парапету, одним лёгким движением подбрасывает свои ноги, всего себя — вверх и вперёд, усаживается на гранит.       — Спорим, ты не решишься вниз сигануть? — говорит он Птице, и тот огрызается:       — Схуяли? — то ли, схуяли спорим, то ли, схуяли вниз, или же — схуяли не решится — неясно.       Он забирается рядом, с ногами на камень, пинает носком ботинка Игорево бедро, «а спорим, ты тоже зассышь», в волосах играет ветер. Они все изранены, забрызганы кровью, измазаны чёрной землёй, на руках и висках мотаются шматы обгоревшей кожи — неудивительно, что им захотелось смыть с себя грязь.       Но не в Неве же.       — Вы с ума сошли? — возглас Сергея сливается с Юлиным.       Малой не может сдержать несмелого смешка.       — Ты чего ржёшь? Остановить их надо! — и малой прикрывает ладонью улыбчивый рот:       — Ты не видишь? Я занят.       — Чем?       — Я плачу.       Из лёгких выбивает воздух упругим толчком, вонючая река заполняет нос и рот, «о нет, они серьёзно?!» — Димин мутный крик сквозь толщу воды, всплеск, кверху тянет чужая рука, его — и Игоря рядом с ним — и звёзды несутся и несутся навстречу так, что болят глаза. Упругое зеркало Невы лопается, рассыпаясь множеством капель.       — Игорь Гром! — Юля уже стоит на Синопском причале, за нею, с выражением усталой обречённости и бесконечного какого-то смирения, Олег. — Свою репутацию у Носферату будешь восстанавливать сам!       В пару сильных гребков Игорь настигает ступеней, пока Птиц, хохоча, стискивает Димину шею.       — Нахрена ты за нами прыгнул? Мы умеем плавать!       Дима откидывает со лба налипшие волосы. В трещины на стёклышке его очков заплыла грязная вода.       — Привычка.       На берегу берут в захват — синее и лавандовое. Одежда тяжёлая, холодно липнет к коже и течёт, набегает в лужу под ногами тёмный металлик, хлюпает в кроссовках. Олег заправляет мокрый локон за ухо.       — Вы ненормальные, — в его нежности можно утонуть.       — Ничего подобного! — Сергей дрожащими от веселья ладонями выпутывается из хвата рук. — Просто нас такими нарисовали.       Юля и Дима на пару спорят с Игорем, клоками в мареве ализарина летают вокруг отрезки слов.       «Безответственность»       «Тягомотина»       «Дурная твоя башка»       Тающий серп луны расплывается ухмылкой в алой луже под ногами. У него. У Игоря.       «Осталось последнее дело», — голос в голове похож на Птицын, но Птица сейчас отплёвывается от воды и пытается вытащить мусор из мокрых волос. Птица сейчас… Это четвёртый.       «Насладись моментом».       По широкому мосту не едут машины, не разносят трубные, тяжёлые гудки и скрип шин. Александра Невского, кажется, в это время должен быть разведён, только они все как-то разом об этом забыли, им об этом не напомнили, и теперь они идут по цельному полотну впятером. Словно эта волшебная ночь — лишь для них одних.       Игорь мычит, Сергей оборачивается к нему — руки в карманах, головой покачивает — напевает, «о нет», в притворном ужасе шепчет Юля.       — О да, — Игорь расплывается в улыбке. — Давай-давай, да здравствует созданный волей народов…       Олег заходится кашлем, и Дима как-то странно отводит глаза.       — Я знаю только «Гром победы, раздавайся», — Юлю всю потряхивает, скачут обрамляющие её тонкие нити, подбирается со спины тихое «сквозь грозы сияло нам солнце свободы», и она вскрикивает: — Дмитрий! О вас я была лучшего мнения. А как же «царствуй на радость нам, Царь православный»?       От Олега тоже одно разочарование — он знает только современный гимн, но они всё равно затягивают, нестройными скачками нот — полный бардак. Сергей встряхивает волосами — что это такое, они в мюзикле что ли, какие-то там Les Misérables или Tanz der Vampire — и продолжает шагать молча.       Слышишь песню разгневанного народа?       Игорь хватает за плечи, волной расходится хлопок по коже, чуть не приподнимает над землёй — пусти, бармалей.       — Давай с нами! Интернационал знаешь?       — Не собираюсь потакать вашему национализму, спасибо, пожалуйста, — у него от мощной тряски клык на клык не попадает.       — Это не национализм! — кричит Игорь. — Это — образец преемственности! Преобразования по мере прохождения эпох, — он как-то умудряется донести свою, несомненно важную мысль вслух и не сбиться посреди.       Он отпускает, наконец, смотрит в глаза своим несчастным лицом побитой собаки — осознанная манипуляция, Сергей это знает, и Игорь это знает, и все остальные — и Юля, и Дима, и Олег — конечно, тоже. Работает безотказно.       — Я даже слов не знаю, — сдаётся, наконец Сергей.       Он начинает что-то отдалённо напоминающее. Когда подводит память, он словно выдумывает слова, и с каждой секундой кажется, что сейчас, вот сейчас его поймают, уличат во лжи, в предательстве родины, в убийстве духа коллектива, но нет, они продолжают нестройно выводить эту странную песнь — каждый на свой манер и свой текст, пьяные и радостные.       «Ты помнишь, как именно мы оказались здесь? — со слезами в голосе спрашивает малой. — В сегодня?»       «Нет».       Но это больше неважно.       Они — пятеро не самых хороших людей, и откровенно неудачных нелюдей — бродят почти до самого рассвета, пока яркая узкая полоска красного не пробивается сквозь тучи у самого горизонта.       Они знают, что это не навсегда, и возможно, совсем скоро не-жизнь разметает их по разным уголкам света. Но сегодня ночью они все вместе, и кажется будто их единение можно ощутить физически. Они счастливы.       Да, это того стоило.       Солнце восходит на востоке. Пора.       — Да будет так.       Среди ярких веток всемирной сети эта нить кажется потускневшей и обугленной, и тем не менее, она продолжает биться, она звенит под его невесомым касанием. Родня продолжает твердить, что погибшие Малкавиан навеки выгорают из клановой сети, но то, что встретило свой конец, должно было однажды расцвести — перед окончательной смертью он успел выкроить мгновение, чтобы выведать у самого Времени, как именно найти эту точку в складках его (её?) чешуи. Плетение давно мёртвого сородича от прикосновения пальцев расслаивается на тысячу нитей, обхватывает его кожу, внимает его голосу. «Меня зовут Сергей и я скоро выпущусь из Радуги, — мягко шепчет он угасающим сознанием. — Найди меня. Я тебе понравлюсь».