когда сгниют лепестки

      Раннее утро. Всё те же тяжёлые розовые небеса, переливающиеся огненно-оранжевыми вкроплениями на фоне ещё холодных, синих многоэтажек. Уже слышались первые звоночки велосипедов и юный заливистый смех, а воздух потихоньку смешивался с выхлопными газами, исходящими от машин, принадлежавших спешащим куда-то водителям.       Куда они спешили? Что побудило их покинуть уютную обитель, упаковать себя в уличную одежду и, сломя голову, надавить на газ?       Сонный и не отдохнувший Чжань Чжэнси не знал наверняка, да и не хотел знать.       Это воскресное утро было для него особенным: долгожданным и одновременно тревожным, как первый экзамен; сводящим виски́ испытанием, которое он просто обязан пройти.       В последнее время Чжэнси очень плохо спал и все ушедшие дни провёл в каких-то туманных неясных размышлениях, которые будто медленно его разрушали и требовали особенного упорства, чтобы принять их и как следует «переварить».       И без того замкнутый и несокрушимый, теперь он и вовсе был подобно закрытому сосуду, формировавшему внутри себя что-то увесистое, противоречивое и настолько личное, что с каждым днём это «что-то» неприлично быстро росло и его было всё тяжелее выносить: вот-вот разобьётся вдребезги.       Груз недосказанности и осознания не позволял нормально спать, коммуницировать с окружающими, воспринимать полученную в школе информацию, даже есть: потерявшая вкус еда утопала в недрах желудка, и Чжэнси, гонимый совестью, вовсе ею не насыщался.       Не был вкусен и сегодняшний утренний кофе, который парень сварил себе с утра пораньше пока все ещё спали. Ощущение чьего-то присутствия в доме создавал только доносящиеся откуда-то издалека отцовский храп и редкие, сонные и прерывистые всхлипы из сестринской комнаты: то ли у бедняжки вновь заложило нос, то ли она несколько часов назад бодрствовала и, как оно часто бывает у девочек её возраста, во что бы то ни стало решила разрыдаться от какого-то пустяка и, так и не справившись с душевными терзаниями, крепко уснула. Чжань искренне надеялся, что Цзянь И не приходил к ней в страшных снах после всех тех конфузов, что приключались с ними всякий раз, как эта светлая торпеда пересекала порог их квартиры.       Посмотрев вглубь чуть пожелтевшей от времени чашки, на которой был изображён уже выцветший и неприметный белый кот, Чжэнси почувствовал, как в его нос ударил горячий пикантный пар, заставивший его чуть вздрогнуть и пробудиться.       Следующим способом оградить себя от излишних переживаний служило не что иное, как отыскать пульт от телевизора, коим парень в жизни не пользовался, и включить на фон какую-нибудь монотонную передачу вроде утренних новостей, в которых неизменно твердили о том, что Поднебесную ждёт светлое будущее.       Чжэнси всегда видел нечто гнетущее в утренних передачах и всякий раз старался доесть свой завтрак быстрее, чтобы как можно скорее распрощаться с бесконечным и ненужным информационным потоком, до которого ему неизменно не было ровно никакого дела.       «— Меня... Цзянь И у подъезда ждёт» — всякий раз говорил Чжань и резко вставал из-за стола, хватая набегу свой оставшийся завтрак.       И родители не возражали, смеряя сына одобрительным и полным ласки взором, так и молвившим мнимое: «Сынок, какой же ты замечательный друг».       Но крепкая дружба и любовь к ближнему была здесь вовсе не при чём. Всего-то отговорка ради побега.       Невинное и рутинное, но такое подлое пользование чужим именем.       Ведь Цзянь верный пёсик. Он, стоящий там у подъезда с разинутым от жары ртом, подождёт столько, сколько требуется, и не пикнет, а если и пикнет, то только от хлынувшей к пустой от влюблённости бедовой голове, которую Чжэнси не возьмётся погладить и прижать к острому напряжённому плечу. С него сойдёт хоть сто потов, а он продолжит стоять здесь, продавливая асфальт белыми кедами, и деловито, устало подперев бока тонкими нескладно-длинными ручонками.       Очаровательный, глупый и переданный. Эдакая реинкарнация Хатико.       И во всём этом неподдельном очаровании причина, по которой Чжэнси, вероятно, его не заслуживает.       С началом утренней телепередачи лицо СиСи существенно помрачнело, и пчелиным роем в голову пробились неприятные воспоминания, что проели череп, и по мозгам ударило травматическое: «Исчезни!»       Нынешний Чжань всецело и искренне ненавидел себя, так что новостные разглагольствования о светлом будущем казались ему утопическими и до дурноты фальшивыми, словно будущее не может стать таковым до тех пор, пока он окончательно не разберётся с бойней в собственной голове и не встретится с тем, кого сам того не подозревая ранил почти все эти годы.       Будто после этого мир действительно разделится на «до» и «после».

***

      В это же время, относительно недалеко, в абсолютно идентичном доме величиной в скромных пятнадцать этажей на последнем издыхании изворачивался и корчился от невыносимой боли обезумевший и потускневший от собственной безнадёжности парень, которого в прямом смысле извели собственные чувства.       Отныне тёмная просторная ванная, что находилась в самой дальней части большой квартиры, стала ему второй комнатой, из которой он практически не выходил полных два нестерпимо долгих дня, как затворник, которого выпустили из темницы на свежий воздух и повесили, но организм ещё даже не успел достичь механической асфиксии, как беднягу опустили на землю обратно и заставили задыхаться и отплёвываться, прилипнув к стенкам холодного тёмно-синего кафеля.       Слышался шум воды, стекающей по стенкам ванны, заглушаемый хрипами, вздохами и лающим кашлем.       По губам Цзяня И тёмными сгустками стекала кровь. Она собиралась у уголков губ и появлялась снова и снова, так что ослабевшие дрожащие руки не успевали её стирать.       В раковине, ванной и даже на ободке унитаза красовались светло-алые капли, рваные маленькие стебельки и листики, потерявшие зелёный пигмент из-за обильных кровотечений.       Не успевшие выходить наружу ромашки мешали, кололи и изводили И. Скрутившись на холодном полу, он сжимал в руках пряди растрепанных волос и хрипло дышал, ощущая на языке привкус травы и стали.       Вывернуть их из себя было невыносимо, терпеть скрежет и боль — ещё хуже.       От безысходности и не прекращавшейся паники, вобрав в себя слишком много воздуха, Цзянь закашлял так сильно, что успевший прилично вырасти внутри него стебель цветка переместился куда-то вверх, раздражая и царапая стенки не хуже костяного зазубренного клинка, а затем медленно устремился вверх, минуя гортань и голосовые связки, отказавшие ещё пару-тройку часов назад.       Цзянь понимал, что совсем скоро повалится наземь, так и не покинув ванную. Что жизнь, за которую он ещё совсем недавно так отчаянно хватался, с минуты на минуты ускользнёт от него навсегда.       Самым страшным было то, что И совсем не мог говорить, а режущая и ноющая боль в области горла и рёбер даже не позволяли ему встать и будто стыдили его, заставляя горбиться на холодном кафеле за любовь крайне не желательную и запретную любовь, на основе которой не построить светлое будущее.       От удушающих пыток и сокрушительных конвульсий отвлёк глухой звонок в дверь, заставивший воспалённые красные глаза посмотреть вверх, прямиком в пустоту.       Это несомненно был он.       Только Чжэнси был способен стучаться так прерывисто, тихо и ненавязчиво, что внутри Цзяня всё передёргивало и хотелось как можно быстрее побежать навстречу, чтобы отворить дверь, что разделяла их и в такие моменты становилась просто ненавистной.       Наличие преграды между ними всегда смущало и расстраивало, ведь Чжэнси рядом, он пришёл сюда, а значит с ним безопасно.       Значит им не нужны никакие двери и пространства, потому что его присутствие всегда рассекало любые границы.       Так, по крайней мере, в своё время полагал Цзянь, когда ещё мог здраво размышлять о чём-то, кроме смертоносного и отравляющего ханахаки.       Стоящий же по ту сторону двери Чжэнси полагал, что его либо не слышат, либо не ждут, либо хозяин квартиры отсутствует, и потому решил постучать ещё раз.       Окончательно осознав, что ему не послышалось, Цзянь разомкнул потяжелевшие веки и начал дрожать судорожно, превозмогая боль, пытаясь приподняться на локтях и встать, но внутри в него будто вновь и вновь вонзались десятки ножей, а с губ капала свежая, тёплая кровь, образуя небольшую густую лужицу прямо под его измождённым полуживым телом.       И хотелось кричать. Кричать от боли и несправедливости. Хотелось доползти до чёртовой двери на другом конце квартиры, по пути разваливаясь на части и открыть её живым или мёртвым, но он, скованный скрутившейся в его глотке огромной ромашкой, мог только ловить ртом оставшийся воздух и тихо плакать, с болью глотая прожигавшие изнутри солёные слёзы, смотря на то, как мир в его поле зрения постепенно начинает плыть, сужаться и пульсировать.       — Цзянь И... Открой! — дрожащим голосом потребовал Чжэнси откуда-то издалека. — Ты не из тех, кто будет гулять по городу в полном одиночестве.       После этих слов Чжамао немного запнулся и отошёл от двери, чтобы ещё раз подойти к ней вплотную и постараться понять, что происходит внутри.       Когда ничего не произошло, а единственным ответом на его реплики оказалась неутешительная пустота, внутрь вечно спокойного Чжэнси начал закрадываться страх, и парень прикусил внутренние стороны своих щёк так, что у него заслезились глаза.       — Цзянь И! — его голос вдруг сорвался на умоляющий крик, и потерявший самообладание молодой человек сжал руку в кулак и тоскливо, отчаянно замахнулся на дверь так, что она задрожала. — Не хочешь открывать, так я расскажу тебе всё прямо здесь. Уверяю, потом ты будешь об этом жалеть.       Говорить внятно и серьёзно просто не оставалось сил, и горячие слёзы капали с его длинных тёмных ресниц.       — Если твоя мама уже приехала, и вы оба по каким-то причинам объявили мне бойкот, то я это стерплю! — орал Чжэнси. — Стерплю и то, что она скажет после услышанного, если конечно Вы там, тётушка Цзянь. Так вот, после того самого дня, когда мы повздорили у супермаркета, я успел многое осознать: во-первых, я чёрствый и крайне нелицеприятный тип, который всё это время вёл себя неправильно. Я... Я был слишком холоден с тобой, не замечал твоей ежедневной тревоги, ревности и переживаний... А ведь у тебя самое чистое сердце, И, и я его просто недостоин...       Последнее слово далось Чжэнси крайне трудно, и он всхлипнул, заламывая руки и нервно вращая глазами.       Оставалось только сделать паузу и сказать самое болезненное, самое важное и трудное, а после они сами решат, как будут вершить их общую судьбу.       Исподлобья глядя прямиком в дверной глазок, Чжэнси произнёс заветное: «Но я понял, что действительно люблю тебя и сделаю всё, чтобы ты поверил в это и... Не чувствовал себя ненужным».       Эти слова сорвались с губ парня так прерывисто и легко, что, казалось, он не консервировал их все эти дни под тяжелейшим прессом собственных сомнений и умозаключений.       К несчастью, Цзянь не успел услышать ничего из того, что в этот роковой вечер сказал ему самый важный человек в его жизни.