Тем пятничным утром Маринетт Дюпэн-Чэн разбудил резкий толчок. Она недовольно поежилась, сминая под собой белую простынь, и сквозь сон пробормотала ругательства. Путы сна обволакивали ее с головы до ног и никак не хотели выпускать из своего призрачно-туманного царства. Толчок повторился, и в этот раз пришелся на спину. Маринетт открыла глаза и выругалась уже по-настоящему.
Заняв солидную часть кровати, Алья Сезер спала сном убитой. Она по голову укуталась в одеяло, спасаясь от утреннего мороза. Между ними сопя и похрапывая устроился Жан-Люк — бостонский терьер, соименник молодого янычара «новой волны» и по совместительству любимого режиссера Альи. Его крохотное тельце изогнулось, в точности копируя позу хозяйки, так что Маринетт невольно усмехнулась. Пес дурашливо сморщился, потягиваясь, и тоже проснулся. Маринетт почесала его за ушком, на что Жан-Люк ответил радостным облизыванием.
— И тебя притесняют, бедолага, — усмехнулась она, когда пес дугой прогнулся под ее поглаживаниями.
За окном серело тусклое осеннее утро. Холода подкрались незаметно, так что уже в начале ноября редкие листья и трава покрывались легкой изморозью, а по утрам шел мокрый снег. Маринетт поморщилась, ощущая как кожа покрывается мурашками от прикосновения утренней прохлады, и попыталась натянуть на себя остатки одеяла.
Маринетт привыкла просыпаться у Альи — для нее такие подъемы немногим отличались от будничных. Лишь молчаливое умиротворение ее одинокой чердачной комнаты сменялось суетливой атмосферы живой сезеровской квартиры, в стенах которой моментально испарялась всякая леность. Холод прогнал остатки сна, так что Маринетт без особых усилий поднялась с постели, лишь на пару мгновений, словно прощаясь, задержавшись в теплом укрытии синтепонового одеяла.
Рядом послышалось невнятное бормотание, после чего из-под одеяльного купола высунулась рука и потянулась к прикроватной тумбочке, где вяло попыталась что-то нащупать. Спустя пару мгновений Алья Сезар, сонная и взлохмаченная, сидела на кровати, потирая заспанные глаза. Сперва она безжизненно посмотрела на Маринетт, по-прежнему находясь в пограничном состоянии между сном и реальностью, а затем взглянула на экран мобильного, который все же удалось нащупать.
— Дюпэн-Чэн, какого черта? Еще даже не прозвенел первый будильник, — сказала она, падая обратно на подушку.
Жан-Люк тут же подскочил к ее лицу и, подергивая хвостом, принялся тыкать в него мокрым носом.
— Фу, плохой пес! — вскрикнула Алья — в ход вступили облизывания.
Она легко оттолкнула питомца рукой, на которую тот тут же игриво набросился. Алья тяжело вздохнула, не в силах сопротивляться, и Маринетт вновь усмехнулась.
— Сегодня ведь пятница, — протянула Алья, пытаясь нащупать очки. — Могли вообще не вставать. Особенно после того, что устроили ночью.
Маринетт стыдливо закусила губу. Прошлым вечером, вернувшись от Адриана, она влетела в квартиру к Алье без лишних формальностей. До поздней ночи она во всех красках описывала недавнюю встречу, расхаживая из стороны в сторону и бурно жестикулируя, пока Алья, поджав под себя колени, спокойно восседала на кровати
— То есть ты знала, что он живет с кузеном? — недоуменно спрашивала она, утомленная, но не подававшая виду.
— Нет! — поспешно ответила Маринетт и тут же исправилась: — То есть да, знала, но не была готова к встрече!
Квартира Сезеров утопала в безмолвном ночном мареве, и лишь из-под тонкой щели между полом и дверью комнаты Альи просачивался приглушенный свет. Освещенные теплым мерцанием гирлянд, их фигуры мутным ореолом выделялись из общей полутьмы. Облокотившись на гору подушек, Алья — Святейший Синод, терпеливо выслушивавший страстные порицания истца, — следила глазами за кружившей по комнате Маринетт, пока та вела свой яростный монолог кричащим полушепотом. В ногах у нее привычно пристроился Жан-Люк.
— И что мешало тебе подготовиться? — спросила она, усмехнувшись.
— Я не думала, что он будет там!
— Мари, он там живет.
— Я знаю! — Маринетт устало захныкала. — Но почему-то я… я думала, что раз Адриан пригласил меня…
— … Значит, вы будете одни? — продолжила за нее Алья.
Маринетт печально кивнула. Она прекратила мерить шагами комнату и сокрушенно упала на кровать рядом с Альей.
— Время идет, и ничего не меняется, Маринетт по-прежнему одинока, — хихикнула Алья, за что получила обиженный толчок в бок локтем. Она возмущенно ойкнула, но продолжила: — Вы ведь уже обсуждали возможную перспективу отношений, разве нет? И, насколько я помню, пришли к тому, что не хотите рушить дружбу?
— Да, но это было еще в коллеже, — пробурчала Маринетт, уткнувшись лицом в подушку. — Ведь многое изменилось с тех пор. Мы повзрослели…
— Честно, Мари, после стольких лет я искренне не понимаю, на что ты надеешься, — Алья ласково пробежалась пальцами по ее спине. — Адриан одержим идеей кристально непорочной дружбы, и это остается неизменным из года в год.
Несколько минут Маринетт продолжала мертвенно лежать, не поднимая лица, а затем жалостливо спросила:
— Неужели я совсем его не интересую?
Алья колебалась. Она хорошо разбиралась в психологии, но Адриан Агрест всегда оставался для нее закрытой книгой, и даже отношения с Нино, его лучшим другом, не могли смягчить недопонимания.
— Мне трудно об этом судить, — спустя время ответила она. — Но, кажется, вы пока не готовы.
— Я готова, Алья! Готова, сколько себя помню! — Маринетт подскочила на месте и села напротив подруги, из-за чего матрас пошел волнами, и Жан-Люк озадаченно встрепенулся.
В желтом свете гирлянд их лица казались нечеткими и размытыми. Во взгляде Маринетт читались тревога и сомнение, а еще печаль, увесистая и вместе с тем до того легкая, что ничуть не омрачала ее облика, напротив, создавала вокруг него ореол нежной тайны. В комнате было очень тихо: мягкий шелест занавесок, шорох ветра. Маринетт молча рассматривала лунное пятно, молоком растекшееся по паркету, пока Алья смотрела на нее с материнской заботой и нежностью, как мама-кошка смотрит на свое неразумное, но любимое дитя.
— Знаешь, Мари, мне кажется, что для него ваши отношения — нечто большее, чем просто дружба или любовь. Для него ты — семья, — Алья привлекла к себе Маринетт и с нежностью заправила ей за ухо выбившуюся из пучка прядь. — Ведь это гораздо ближе, не находишь?
— Я понимаю и чувствую это, — отвечала Маринетт, позволяя подруге блуждать пальцами по своим волосам. — Но это то, что нужно ему. Я же ощущаю другую… потребность.
Алья аккуратно сняла с ее волос резинку, пальцами прочесала по длине и вновь собрала в маленький небрежный пучок. Несколько прядей невесомо упали Маринетт на лоб.
— А как же Лука? Я думала, что после отношений с ним все наладится.
— Смотря что ты подразумеваешь под «наладится», — фыркнула Маринетт.
— Ну, знаешь, твою обсессию… — Алья поймала на себе укоризненный взгляд и поспешила исправиться: — «Привязанность», если хочешь. Но признай, Мари, что раньше твоя влюбленность и вправду больше походила на зависимость.
Маринетт тяжело вздохнула. Ей не хотелось возвращаться в школьные времена даже мысленно.
— Отношения с Лукой и вправду были чем-то… необычным, — неуверенно сказала она.
— Девочка, это были твои первые отношения, — усмехнулась Алья. — Ты ожидала чего-то другого?
— Нет-нет, напротив! Я чувствовала себя очень… любимой.
— Просто ты впервые ощутила, что кто-то может отвечать любовью на любовь, а не поглощать ее без остатка. — в словах Альи звучал огромный намек. — И это абсолютно нормально.
— С Лукой я чувствую себя уютно, — Маринетт сделала неуверенную паузу. — И очень спокойно.
— Да, именно поэтому вы сходитесь каждый месяц.
Маринетт вновь подскочила на месте. В темноте едва различимо виднелись ее насупленные брови и призрачный след смущения.
— Да брось! Мы уже полтора месяца в разрыве, — возразила она, неосознанно переходя на шепот. — На этот раз мы точно убедились, что в роли друзей друг для друга ощущаем себя комфортнее.
— И это я тоже уже слышала.
— Давай не будем говорить о Луке, прошу, — взмолилась Маринетт. — И об Адриане достаточно.
— Хочешь поговорить о его кузене? — Алья издала ехидный смешок.
Маринетт вздрогнула, будто почувствовала резкую боль, и с укором взглянула на Алью. В своем рассказе Маринетт уделила Феликсу немалое внимание, что определенно бы тому польстило, узнай он об этом. Маринетт не понимала, почему Феликс вызывал в ней такую реакцию: она злилась и раздражалась без особой причины, чего сильно стыдилась и что упорно старалась скрыть. Однако вместе с тем Маринетт испытывала непонятное влечение, будто была в нем тайна, требующая срочной разгадки. Она мысленно возвращалась к их короткому диалогу, прокручивала в голове реплики, меняла их местами, парировала, оспаривала, отвечала иначе. Это порождало в ней странный исследовательский интерес, упорно подавляемый рассудком и чувством собственного достоинства. Однако подобный диссонанс чувств бушевал в ней до сих пор и, сплетаясь с не менее противоречивым и непонятным влечением к Адриану, трансформировался в феерию мыслей и ощущений.
— Больше ни слова, — произнесла она и поспешила ретироваться на балкон.
— Ты куда? — спросила Алья.
— Успокоить нервы.
— Я говорила, что Куффен плохо на тебя влияет, — кинула ей вслед Алья, на что Маринетт скорчила гримасу из-за толстой стены оконного стекла.
Дабы защитить свою глубоко оскорбленную честь, Алья поднялась с кровати и проследовала на балкон вслед за обидчицей. Там их ждала долгая, ничем не обремененная беседа, будто мир замер, и лишь они вдвоем сохранили способность к движению. Укутанные одним пледом на двоих, они смотрели в ночное небо сонного Парижа. И лишь когда горизонт начал наливаться алым, они вернулись в комнату и мертвым грузом провалились в сон.
Алья была идеальным другом. Маринетт это понимала и сильно дорожила их отношениями. Однако то, что оставалось от всегда понимающей и терпеливой Альи по утрам, можно было собрать по крупицам и уместить в карман брюк. Не дождавшись ответа, она снова зарылась под одеяло и, спасаясь от утренней прохлады, свернулась в комок, по форме напоминавший рогалик.
— Разве тебе не нужно на стажировку? — спросила Маринетт, возвращаясь к реальности.
— Филипп меня прикроет, — пробурчала в ответ Алья, не отнимая от тела теплого одеяла.
После окончания коллежа она, в отличие от бывших одноклассников, приняла решение (встреченное бурным протестом со стороны матери и ясным безразличием со стороны отца) не продолжать учебу. К тому времени Алья уже монетизировала свой блог, посвященный синематеке, так что средств, полученных с него, вполне хватало на дальнейшую самостоятельную жизнь. Она решила не тратить драгоценные четыре года на диплом и сразу же после выпуска устроилась на стажировку в киностудию местных энтузиастов (влияние, обретенное ею в медийной сфере и опыт ведения блога со средней школы немало тому поспособствовали). И хотя Алья уже около полугода целиком и полностью посвящала себя съемкам, за что получала хоть и условную, но вполне реальную прибыль, колкие упреки Марлены продолжали терзать ее каждый раз, когда разговор «невзначай» касался работы.
— Тебе не кажется, что Филипп слишком часто тебя прикрывает? — с усмешкой заметила Маринетт.
В ответ Алья лишь фыркнула и плотнее укуталась в одеяло. Маринетт уловила намек и, достав из ящика комода чистое полотенце, направилась в ванную.
Она зажгла свет, заперла дверь изнутри, взглянула на себя в зеркало — волосы совсем растрепались, лицо отекло, глубокие тени залегли под глазами. Образ дополняла красная в черную крапинку пижама, которую Маринетт традиционно надевала у Альи дома: в ней она выглядела как супергероиня на детских утренниках — не хватало лишь маски и волшебного напарника в придачу. Маринетт удрученно вздохнула, рассмотрела на щеке красный след от подушки. Телефон, лежавший на тумбе, внезапно завибрировал, и на загоревшемся экране возникло сообщение Сабин: «
Набери, как проснешься». Маринетт быстро отписалась маме, игнорируя ее просьбу, заблокировала телефон и скинула с себя нелепую пижаму.
С той поры, как коллежские времена остались позади, осев на плечи тяжелым бременем воспоминаний, ночевки для Маринетт и Альи из торжественной редкости обратились приятной и легкой обыденностью, со временем и вовсе войдя в привычку. К такому распорядку привыкли не только они: Марлена и Сабин, стоило им получить короткую смску от дочери, были спокойны, если одна из них не появлялась дома следующие сутки, а то и двое. И хотя в большинстве своем Маринетт действительно ночевала у Альи (часто дело решали две станции метро вместо девяти, что Маринетт ежедневно проезжала до вуза от своего дома), раз в неделю она позволяла себе не появляться и в квартире Сезеров, впрочем как и Алья не всегда оставалась на ночь в пекарне Дюпэн. И в этом состояло их тайное, негласное соглашение. Однако стоило Нино получить грант на обучение в Южно-Калифорнийском университете, как ощущение ненужности и внутренней пустоты стремительнее заполнило мысли Альи, и тогда и Маринетт после очередного разрыва с Лукой была не против разделить с подругой тягучее одиночество.
Однако более спасительное свойство ночевки имели в те дни, когда Маринетт, будь то намеренно или случайно, встречалась с Адрианом. Тогда лишь долгие живые беседы могли ослабить пожар эмоций, разгоравшийся внутри нее. Особенно теперь, когда Агрест внезапно обзавелся кузеном.
Маринетт приняла душ, почистила зубы и умылась, после чего, обернув мокрые волосы полотенцем, вернулась в комнату. Алья лежала в той же позе, в какой ее оставила Маринетт, за одним лишь исключением: в руках она сжимала телефон. Ее пальцы шустро бегали по экрану, набирая текст, а лицо выглядело вдумчивым и серьезным.
— Кажется, ты хотела спать? — с иронией спросила Маринетт, присаживаясь рядом на кровать.
— Не могу, — отвечала Алья, не отрывая сосредоточенного взгляда от мобильного. — Нино пишет.
— В такую рань?
— Часовые пояса, — коротко пояснила она. — В Калифорнии сейчас около девяти вечера.
Маринетт выразительно кивнула, упрекая собственную забывчивость.
— И что пишет?
— Хочет приехать в начале декабря и остаться до Рождества. Спрашивает, сможем ли мы снять квартиру на это время.
— И?
— Думаю, сможем, — без лишних сомнений ответила Алья, — Время еще есть. Я постараюсь найти что-нибудь подходящее.
— Это здорово, — подытожила Маринетт, не найдясь с другим ответом. — Думаешь, он сильно изменился?
— Загорел? — вскинула плечами Алья.
Маринетт усмехнулась. Ей нравилось, как беззаботно Алья ощущала себя в отношениях с Нино. Она завидовала их тесной, почти что родственной близости: вдвоем Алья и Нино ощущались скорее как брат и сестра, нежели как возлюбленные.
— На самом деле я сильно скучаю, — чуть более серьезно продолжила Алья. — Не видеться каждый день, как бывало в коллеже, оказалось гораздо труднее, чем я думала.
Ее лицо украсила печальная улыбка, благородная и забвенная, — так улыбались от осознания болезненной силы собственной привязанности. Маринетт хотела сказать, что понимает ее чувства, но не осмелилась произнести и слова. Все же то, что испытывала она на протяжении стольких лет, отличалось от обоюдной, смиренной любви Альи.
Сперва она смотрела на Адриана, как на ценнейший музейный экспонат — изящный, диковинный, неповторимый. За много лет совместной учебы Маринетт изучила его повадки, привычки, предпочтения, а походку, казалось, могла различить из тысячи, стоило ему двинуться в ее сторону. Но при этом Адриан оставался тайным, неясным, запретным, и этот запрет накладывала сама Маринетт. Она могла лишь воздыхать из-за угла, как тайный наблюдатель, смотреть, но не вмешиваться, словно он был сухоцветом, что рассыпется в пыль от малейшего прикосновения. И этого ей было достаточно — они пересекались на уроках, а иногда встречались по выходным дружной шумной компанией, и один взгляд в сторону Адриана, пойманный им и обращенный в ответ, грел душу и сердце, и становилось спокойно.
Маринетт боялась, что после выпуска все изменится: она больше не будет безмолвным зрителем. Его светлая макушка не запестрит больше перед глазами, а голос убаюкивающим тенором не раздастся с первых парт. Они потеряют связь и вскоре и вовсе окажутся друг для друга ничем большим, чем давними знакомыми, обыкновенными школьными приятелями, видящимися не чаще раза в год на встречах выпускников.
Судьба распорядилась иначе. Тот вечер, что по уверению Маринетт должен был навсегда оборвать их связь, вспоминался ни с чем иным, как с теплым, волнующим трепетом. Казалось, тогда-то и настал тот зловещий переломный момент, ознаменовавший новый «этап» их отношений. В выпускную ночь они бесконечно долго провели в объятиях друг друга, не сдерживая слез, (рвущихся наружу от пары выпитых бокалов «Луи Родерер»), и проклиная неумолимость времени. Адриан прижимал ее к себе, гладил по волосам, слушал ее дыхание. Они говорили обо всем на свете, позабыв о торжестве, о людях, о мире в целом. Казалось, годы тщательно скрываемых эмоций в один раз вылились наружу бурным потоком нежности, обволакивая обоих. Маринетт рдела и дрожала мелкой дрожью, но лишь сильнее вжималась в его пиджак. Она понимала, что подобной близости не сможет позволить себе никогда, а потому тот вечер был особенным, единственным. Она старалась сохранить в памяти каждую его крупицу, каждую секунду, чтобы бережно хранить в коробке собственных воспоминаний и воспроизводить лишь по праздникам и в трудные минуты. Адриан всхлипывал и безмерно благодарил вселенную за то, что та подарила ему Маринетт — столь преданного, чувственного друга. Маринетт тоже благодарила вселенную, и тут же ее проклинала: за то, что позволила провести бок о бок с Адрианом столько светлых, чудесных дней, и за то, что так коварно его отбирала.
В вечер выпускного они негласно расставили все точки над i, раз и навсегда уяснив каждый свою истину. Адриан с облегчением скинул с плеч груз возможных романтических отношений с Маринетт, по собственному убеждению в ее абсолютной незаинтересованности. Она же окончательно осознала, что для Адриана никогда не сможет стать никем иным, кроме как другом, и даже такие личные и сокровенные объятия не означали ничего, кроме чистой, платонической любви. Однако в силу своей натуры Маринетт не переставала теплить надежду. Ей хотелось верить, что не все обречено, что она имеет шанс, хотя и невыносимо малый.
Однако после того вечера они, в противовес ее опасениям, стали лишь ближе — это ощущалось почти что физически, будто Адриан осмелел, осознав, что Маринетт — лишь друг, а значит и отношения их могут развиваться только по протоптанному пути платонизма. В один момент они стали чаще переписываться, порой общаться по фейстайму, встречаться по выходным — в общем делать все то, что полагалось порядочным близким друзьям. И хотя Маринетт по-прежнему чувствовала, как бабочки кололи ей живот при каждой встрече и каждом сообщении, частое общение сделало свое дело, и она больше не пугалась, как лань, его прямого настойчивого взгляда и не заливалась робким румянцем с головы до ног от каждого произнесенного бархатным голосом слова.
Их связь становилась крепче, и в какой-то момент Маринетт действительно почувствовала, что между ними не может быть ничего иного, кроме той чистой платонической дружбы, которую они пронесли с собой через долгие годы. Ей было приятно ощущать себя кем-то значимым, значимым в жизни Адриана. Это знание грело, как прометеев огонь, успокаивало и дарило надежду. Ведь если Маринетт могла приблизиться к Адриану и стать для него поистине близким человеком лишь таким путем, она была согласна. Но одиночество гложило сильнее, обостренное частыми встречами, дружескими переглядками, теплыми словами, находившими в сознании Маринетт второй смысл. Все это угнетало, заставляло ощущать собственную ничтожность, внутреннюю опустошенность. Ей было так хорошо, и никогда — так паршиво.
И тогда судьба, казалось, сжалилась над ней: она встретила Луку. Встретила
вновь, конечно. Он повзрослел — повзрослела и она. Казалось, обстоятельства не могли сложиться удобнее. Лука ей помог — в его любви Маринетт находила утешение. Он был заботливым и терпеливым, уютным, как любимый плед. С ним Маринетт все познавала впервые: впервые почувствовала взаимность, впервые ощутила плотское влечение, впервые вкусила удовольствие. Они были вместе часто, много, и как и все новоявленные пары, не исчерпавшие запаса страсти, почти не расставались, проводя в компании друг друга дни и недели. Маринетт была счастлива. Она больше не ощущала скованности от тяготеющих сердце оков, не чувствовала потребности в любви и заботе, не знала печали и одиночества. Мир представал полным возможностей и безграничного счастья, свежим, прекрасным, неизведанным — так ощущалась «новая» жизнь.
За последние полгода с Лукой они расставались по крайней мере семь раз, и то если она не сбилась со счету. С ним было легко — настолько, что порой их отношения ощущались неправильными, обременительными. Две родственные души, слившиеся духовно, они почувствовали, что их любовь походила на что-то гораздо более высокое и чистое, чем жадная страсть. Она искренне любила Луку как безусловно близкого, родного человека, но их влюбленность ощущалась чем-то временным, непостоянным, будто это был внезапный порыв скрыться от одиночества, попытка найти себя в другом человеке. Они расстались друзьями однажды и тут же сошлись без прошествия и недели. Порознь было сложно, вместе — еще сложнее. Они дрейфовали в состоянии между влюбленностью и дружеской привязанностью, не понимали, чего хотели друг от друга и от собственной связи. Расходились и вновь возвращались на шаг назад, на прежнее место, откуда все начиналось сначала.
Маринетт опасалась, что то, что происходило с ней в отношениях с Лукой повторяло ее нездоровую привязанность к Адриану, и что она вновь погрязла в дегтярном пятне эмоциональной зависимости. Но все было не так: в их первое расставание она не проронила ни слезы, лишь печально ухмыльнулась, подводя итог очередному жизненному испытанию. Тогда Маринетт это сильно удивило — Адриан вызывал в ней совсем иные чувства. Он не был простым «этапом» ее становления, не был обычной спицей колеса ее жизни. Он ощущался ее неотъемлемой частью. Осознав это, Маринетт почувствовала некоторое облегчение, будто узнала, что то, что она принимала за неизлечимую болезнь, оказалась обычной простудой. Но то же осознание упало на нее мучительным грузом. Теперь до тошноты ощущалась собственная безнадежность: она привязана к Адриану гораздо сильнее, чем могла себе представить. И каждый раз при встрече с ним вместо того, чтобы навсегда разорвать эти удушающие путы, она снова чувствовала ирреальную негу от каждого его взгляда и прикосновения, и ничего не могла с собой поделать.
В такие моменты Маринетт ненавидела свою нерешительность, ненавидела трусость, но не могла ничего предпринять. Один из них должен был взять на себя ответственность и разрушить болезненную связь. Она ждала подходящего момента, ждала прилива смелости, момента куража, а до тех пор продолжала упиваться их «дружбой», как последним глотком воздуха на затонувшем корабле, и чувствовала, что скоро не выдержит, сорвется и поглотит его целиком. А затем утонет.
— Душ свободен? — раздался в тишине голос Альи, и Маринетт вновь мысленно перенеслась в пространство ее комнаты. Она безвольно кивнула, ощущая на языке горечь невысказанных слов.
Алья еще пару мгновений стучала пальцами по экрану, после чего отложила в сторону телефон и скинула одеяло, поежившись от внезапного прикосновения холода. Она зевнула, лениво потянулась, поправила съехавшие на переносицу очки и ушла в ванную.
Вода застучала по кафелю. Маринетт сидела на кровати, потупив взгляд в пол. Горло по-прежнему жгло.
***
К тому времени, как Маринетт и Алья окончательно собрались (Маринетт высушила волосы, надела вчерашнюю одежду, которую предусмотрительно повесила на спинку стула, чтобы не гладить с утра), настенные часы в гостиной Сезеров показывали половину восьмого. Пока Маринетт дожидалась Алью, она слышала оживленные голоса — два тонких детских голосочка и один низкий, почти что гортанный баритон, — дверные хлопки, звон посуды. Теперь же, когда они вошли в гостиную, в квартире стояла тишина — только Марлена невесомо блуждала по комнате с выверенностью старого коменданта.
— Доброе утро, — сказала она, заметив вошедших. — Что-то вы сегодня рано. Плохо спалось?
Марлена заговорщически улыбнулась, украдкой подглядывая на девочек. В ее взгляде читалась озорная солидарность — смежные балконы не оставляли никакого шанса на тайну.
— Да, немного, — ответила Алья, игнорируя намек. Они с Маринетт прошли в соединенную с гостиной кухню и сели за обеденный стол. — Папа уже увез близняшек?
— Они только что вышли, — сказала Марлена и взглянула на наручные часы. — И мне уже пора.
Она была одета в приталенный изумрудного цвета пиджак и льняные брюки, а волосы были привычно собраны в строгую прическу. Марлена одним глотком допила кофе и поставила чашку в раковину, после чего по-матерински поцеловала Алью в лоб.
— С завтрака остались оладьи, — она кивком указала на тарелку с румяной выпечкой, от которой по-прежнему исходили облачка пара. — Можете перекусить перед выходом, если хотите.
— Спасибо, — в унисон отозвались Алья и Маринетт.
Марлена еще раз чмокнула дочь и ласково сжала руку Маринетт, прощаясь, после чего накинула пальто и скрылась за входной дверью.
Они завтракали неспеша. В квартире Сезеров вновь воцарилась священная тишина, какая стояла лишь по ночам и рабочим будням. Алья была чем-то озадачена — так показалось Маринетт при взгляде на подругу, — она задумчиво смотрела в тарелку, порой не донося еду до рта, и ничего не произносила.
— Что-то случилось? — спросила Маринетт, не вытерпев гнетущего молчания.
— А? — Алья подняла на нее растерянный взгляд.
— Ты очень… задумчивая.
— Нет, все в порядке, — уверила ее Алья, оживая. — Просто мы еще пообщались с Нино, пока я была в ванной. Обсуждали его приезд.
Она сделала быстрый глоток из стоявшей рядом кружки, большой и стеклянной, — Алья пила кофе в невероятных объемах. Маринетт терпеливо дожидалась последующих объяснений.
— Я даже успела просмотреть некоторые квартиры, сдающиеся в аренду, — продолжила Алья, — и подумала… что хочу съехать.
Маринетт удивленно подняла брови: о том, что Алья собиралась переехать, она слышала впервые. Не было никаких предпосылок, намеков, разговоров — вот так просто одним пасмурным утром она решила озадачить Маринетт подобной новостью.
— Вау… — только и смогла произнести она спустя время. — И как давно ты решила?
— Окончательно — сегодня в ванной, — смущенно проговорила Алья, бездумно ковыряя вилкой в тарелке. — А вообще я думаю о переезде уже достаточно долгое время… Сама посуди, Мари. У меня есть работа, я получаю деньги с блога, мне почти двадцать… К тому же не придется постоянно искать новую квартиру к приезду Нино. Ты ведь даже не представляешь, как тяжело снять жилье в Париже! — она эмоционально взмахнула руками. — Все квартиры по приемлемым ценам находятся дальше десятого округа, либо вообще вот-вот грозятся развалиться. И все муки с поисками ради какой-то жалкой недели! Другое дело, если арендуешь на длительный срок. К тому же мне повезло — я француженка и не студентка, так что со съемом не должно возникнуть проблем…
— Ты думала о том, как к этому отнесется Марлена? — осторожно спросила Маринетт. Она помнила, какой скандал обрушился на стены квартиры Сезеров, когда Алья объявила о своем решении не продолжать учебу. Почти месяц она жила в доме Дюпэнов, а Сабин и Маринетт предпринимали все возможное для примирения матери и дочери, пока буря наконец не утихла. Она никак не хотела испытать на себе повторения того безумия.
— Думала, — ответила Алья. Слова давались ей тяжело. — В любом случае, это не ее проблемы. Пошумит и успокоится. Я же не могу всю жизнь прожить под ее неусыпным контролем.
В словах Альи одновременно звучали злость и сожаление. Маринетт представляла, как тяжело должно быть жить под постоянным давлением гиперопекающей матери: Марлена была отличным родителем, понимающим и заботливым, однако все, что касалось независимости ее взрослеющих дочерей, воспринималось ею в штыки и вызывало агрессию. Конечно, пытаться оторваться от матери тем способом, каким это делала Алья, было тягостно и неправильно, однако Маринетт понимала, что другие пути были не менее болезненными. Она поспешила сменить тему — ей больше не хотелось бередить чужие раны:
— А Нино? Он знает?
— Пока нет. Но не думаю, что с этим возникнут проблемы, — чуть спокойнее ответила Алья. — В любом случае, это лишь временные меры. Я собираюсь переехать в Калифорнию к концу зимы — хочу дать Нино время освоиться на новом месте.
Маринетт поперхнулась. И когда Алья собиралась ей об этом рассказать? За день до переезда? Она почувствовала горький укол обиды — ее лучшая подруга распланировала наперед всю жизнь, а Маринетт об этом ни сном ни духом.
— Но это только планы, — казалось, Алья заметила ее смятение, из-за чего еще сильнее замялась. — Мы пока даже не обсуждали, где будем жить.
— А что насчет Парижа?
Алья вопросительно изогнула бровь.
— Ты уже знаешь, где будешь жить в Париже?
Алья совестливо опустила взгляд.
— Да… — тихо промолвила она.
Маринетт плотно сжала губы. Во рту снова собиралась горечь. Будто пощечина, признание Альи выбило ее из привычного хода мыслей. Маринетт не понимала, почему она скрывала это прежде. Боялась ее ранить, ошеломить? Но разве не это Алья делала прямо сейчас? Детская, нелепая обида охватывала Маринетт. Ей было тошно от обуревавших ее эмоций, поверхностных и эгоистичных, и она всеми силами старалась их скрыть. Ведь Маринетт, казалось, должна быть счастлива за подругу, должна радоваться ожидавшим ее переменам. Она и была, но горечь продолжала скапливаться в горле.
— Думаю, это очень хорошая идея, — наконец сказала она. — Я горжусь, что ты отважилась на такой шаг.
Глаза Альи вспыхнули сентиментальной нежностью.
— Правда? — неверяще спросила она. — Какое облегчение. Я боялась, что ты разозлишься.
Маринетт попыталась искренне улыбнуться и, судя по реакции Альи, преуспела. При виде ее сияющего взгляда чувство обиды притуплялось, однако по-прежнему отдавало легким покалыванием.
— Все в порядке, — она протянула через стол руку и сжала ладонь подруги. Алья сжала ее в ответ. — Думаю, тебе это решение далось нелегко.
— Еще как! — воскликнула Алья. Она явно воспрянула духом, скинув с плеч тяжелый груз молчания, и с рвением принялась за еду. — Я так рада, что наконец рассказала об этом тебе, Мари. Решаться на все в одиночку было невыносимо трудно.
— Я верю, — Маринетт усмехнулась. — Когда планируешь съехать?
— Как только Нино вернется из штатов, — ответила Алья, энергично жуя. — Я уже подписала договор аренды с хозяином и отдала депозит, так что смогу въехать в начале декабря. Мари, ты должна увидеть эту квартиру! Тебе точно понравится! Высокие потолки, белые стены, большие окна….
Маринетт с ласковой снисходительностью слушала восторженный рассказ Альи: она описывала квартиру, ее хозяина, район и даже близ расположенные кофейни до мельчайших подробностей. Спустя половину часа они оделись и вышли из дома. Маринетт так и не притронулась к еде.
***
Снаружи было прохладно и безветренно, легкий снег по-прежнему падал с подернутого белесой дымкой неба. Алья предложила заглянуть в кофейню неподалеку и выпить по чашечке кофе.
— Нет, спасибо. Я хотела заглянуть в библиотеку перед началом занятий. Боюсь не успеть, — отказалась Маринетт.
— Бедная моя трудяжка Мари, — Алья потянулась, чтобы потрепать подругу за щеку. Маринетт шутливо сморщилась.
— Ты сегодня на метро? — спросила она, высвобождаясь.
— Нет. Филипп обещал за мной заехать. Говорит, ему по пути, — Алья разблокировала телефон и проверила пришедшее уведомление. — Пишет, что будет через минуту.
— И часто Филипп подвозит тебя до работы? — с подозрением спросила Маринетт.
— Ой, да брось, — отмахнулась Алья. — Не вижу в этом ничего странного.
— Просто прошу, будь осторожна.
— И ты, девочка, — Алья поцеловала подругу в щеку, и Маринетт с теплом приняла ее объятия.
Они попрощались, и Маринетт направилась к метро, наслаждаясь свежестью осеннего утра. Она шла вдоль брусчатой улицы, вдыхая полной грудью: разреженный воздух приятно колол легкие, отвлекая от тягостных мыслей. Мелкие снежинки путались в волосах прохожих, игриво поблескивая, живые изгороди покрылись тонкой паутинкой инея. Ей было так хорошо, что до университета Маринетт решила прогуляться пешком. Она пересекла Сену через мост Мари, прошла по набережной мимо куполов Сорбонны, кованой изгороди ботанического сада. Все вокруг было живым, нетронутым, волшебным. Маринетт сама не знала причину той внезапной вдохновенной поэтичности, нашедшей на нее тем утром, но именно благодаря этому она дошла до здания университета нисколько не устав, напротив, будто набравшись сил.
Морозный воздух выбил из головы непрошеные мысли, но стоило Маринетт окунуться в сухое тепло библиотеки, как сознание вновь погрузилось в омут. Она думала об Алье, о Нино и Калифорнии, о внезапном переезде. Неужели Алья и вправду хочет уехать из Франции? Как она может оставить ее… одну? Маринетт уткнулась носом в лежащий перед ней томик истории моды. Она не могла сосредоточиться ни на единой строчке. Маринетт с сожалением отложила книгу, пообещав себе вернуться к чтению со свежей головой и чистым сознанием.
Экран лежащего на краю стола телефона внезапно вспыхнул. Маринетт украдкой взглянула на экран, пытаясь прочесть пришедшее сообщение. Низ живота схватило приятной судорогой, едва ей удалось разглядеть имя отправителя. Писал Адриан.
«
Привет, Мари! Прости, что пишу только сейчас — был занят с утра, так что вылетело из головы. Вчера ты забыла у нас свой блокнот с этюдами. Впрочем, думаю, ты и сама уже заметила, ахах».
Маринетт судорожно заглянула в сумку, пошарила рукой между тетрадями и книгами. Блокнота среди них и вправду не было.
«
Я думал взять его с собой на лекции, но понял, что сегодня засижусь допоздна с проектом, поэтому оставил дома. Тебе ведь по пути, да? — продолжал писать Адриан. — Я положил его на тумбу в прихожей. Феликс будет дома, поэтому можешь забрать блокнот в любое свободное время. Еще раз прости за неудобства!»
Маринетт внимательно дочитала сообщение, повторно пробежалась глазами. Адриан был из тех людей, кто писал длинные и вместительные сообщения, больше походившие на эссе: он соблюдал все знаки препинания, использовал художественные обороты, сравнения…. Маринетт улыбнулась — она всегда набирала быстрые и короткие смски, не зацикливаясь на грамматике. Она перечитала текст сообщения в последний, третий раз, и смутилась собственной безалаберности.
Пропажу блокнота Маринетт не заметила и, возможно, не заметила бы до зачетной недели — «наброски», что она показывала Адриану прошлым вечером, на самом деле были финальными, проверенными преподавателем эскизами, которые она переносила с черновых листов в свой любимый, «парадный» блокнот перед непосредственной сдачей. Работала она в другом, гораздо более потрепанном и затасканном скетчбуке с затертыми до дыр клячкой страницами и грязными грифельными разводами. Такой блокнот она стыдилась показывать даже одногруппникам, что уж говорить об Адриане.
Сообщение отметилось, как прочитанное, а Адриан, кажется, по-прежнему дожидался ответа. Маринетт всполошилась и принялась набирать текст быстрыми отточенными движениями пальцев.
«
Привет! Спасибо, что напомнил, а то я тоже забегалась и совсем забыла спросить про блокнот. Может, мне будет лучше подождать тебя возле университета, чтобы мы могли забрать его вместе?»
Ответ пришел моментально, будто Адриан и не выходил из вкладки мессенджера.
«
Правда, не стоит. Работы очень много, поэтому я задержусь надолго. Нет нужды меня ждать — ты можешь заглянуть к нам всего на секунду, только чтобы забрать блокнот. Феликс откроет тебе дверь».
Маринетт сокрушенно вздохнула. Может, стоило написать, что сегодня она тоже останется в университете допоздна, так что дождаться его не составит проблемы? Или сказать, что заберет блокнот в другой раз…. Маринетт понимала, что перспектива новой встречи с Феликсом не сулила ничего хорошего. В сознании вновь возникал его взгляд, прямой, холодный, насмешливый, и кожа покрывалась мурашками. Однако возможность вновь увидеть Адриана мелькала перед глазами, словно золотая антилопа, маня, очаровывая. Ее воображению предстала картина: мягкий зеленый диван, чашка горячего женьшеневого чая в руках, Адриан и закатные лучи, играющие у него в волосах. В последнее время ей так не хватало домашнего уюта его компании, теплоты дома, почти что родительской любви, излучаемой всем его существом. Особенно теперь, когда мысли ели ее поедом. А ведь она могла дождаться Адриана в их квартире…
Мысль подкралась незаметно, шипя и извиваясь. Маринетт не знала, стоило ли ей поддаться. Казалось, она могла видеть, как возможность встречи с Адрианом песком утекает сквозь пальцы.
«
Одиннадцатая квартира, — дописал Адриан. — Если все же решишь заглянуть)»
Маринетт ударилась лбом о холодную древесину, всем корпусом опускаясь на стол. Казалось, пальцы сами набирали сообщение.
«
Хорошо, я зайду».
Раздался удар, затем еще один. Маринетт билась головой о стол — от безысходности ли или от бабочек в животе, пожалуй, не знала и она сама.
***
День прошел, как по часам. Лекции текли одна за другой, и хотя с утра Маринетт пылала бодростью, к концу дня ее настигла ощутимая усталость. Пятничное расписание изобиловало теоретическими занятиями, так что за весь день Маринетт лишь раз притронулась к булавкам и выкройкам, что значительно поубавило энтузиазма. Убаюканная лучами дневного солнца, она досиживала оставшиеся минуты истории моды. То и дело Маринетт поглядывала на часы, не в силах больше терпеть монотонно-бесстрастный голос профессора Этьена, и с волнением думала о предстоящей встрече.
«
Ведь еще не поздно настоять на том, чтобы дождаться Адриана с занятий», — размышляла она, не в силах противостоять удушающему действию собственной паранойи. Но, как назло, последнюю лекцию отменили, так что к двум часам дня Маринетт должна была быть абсолютно свободной, что означало, что и дожидаться Адриана ей пришлось бы в два раза дольше. Но она по-прежнему могла и вовсе отказаться от встречи. Ведь, рассуждала Маринетт, если объективно взвесить все преимущества и недостатки, несчастный блокнот она могла забрать в любое время, и не было нужды идти к квартире Адриана в тот же день лишь потому, что тот поставил улыбающуюся скобку в конце сообщения. К тому же после полудня погода значительно ухудшилась: вместо редкого снега с неба теперь неприятно моросил мелкий дождь, и Маринетт боялась окончательно промокнуть к тому моменту, как доберется до дома.
Она прокручивала в голове все возможные варианты развития событий, тщательно взвешивая все за и против, однако через половину часа уже сворачивала на длинную узкую улицу, со всех сторон окруженную высокими османскими домами. Маринетт выругалась, проклиная собственное безволие. И почему Адриан имел на нее такое воздействие?
Она подошла к высокой кованой двери, ведущей в подъезд (у которой еще вчера стояла рядом с Адрианом), и набрала на домофоне нужный номер. Раздалось несколько гудков, и вызов тут же затих. Маринетт повторила звонок — ничего. Она подумала попробовать связаться с консьержем, но тут же поняла, что даже если попадет в вестибюль, то не знает, чью фамилию набирать на внутреннем домофоне. Она удрученно вздохнула, мысленно упрекая себя и свое необдуманное решение. Видимо, даже фрилансеры порой выбираются из дома.
Маринетт хотела написать Адриану, но тут же передумала. Ей не хотелось его беспокоить, да и к тому же ждать Феликса, где бы тот ни бродил, у нее не было ни сил, ни времени, ни желания. Тот несчастный блокнот того не стоил. Судьба решила все за нее.
Чувствуя досаду и раздражение, она собиралась направиться к метро и сесть в вагон поезда до того, как дождь перерастет в ливень, но вдалеке показалась высокая темная фигура. Резкой походкой, с острыми выступами плеч и нервными движениями рук, Феликс с рвением беглого преступника преодолевал разделявшее их расстояние. Он шел и на ходу выпускал белые клубы дыма, в одной руке сжимая сигарету, в другой — бумажный пакет. Полы его пальто вздымались на ходу, светлые волосы намокли и облепили худое бледное лицо, что придавало ему сходство со столичным денди и мрачным жнецом одновременно.
При виде него мысли Маринетт сбились в беспорядочный клубок. Она почувствовала резкий порыв в то же мгновение дать резкий разворот на пятках и убежать, скрыться за безликими серыми фасадами, затеряться среди домов. Но было поздно: хмурый взгляд Феликса сменился озадаченным, а в глазах пронеслось узнавание. Маринетт уже знала, что скажет, когда они встретятся. Она ошиблась улицей, случайно проходила мимо, заглянула к подруге и прямо сейчас собирается уходить, немедленно и безоговорочно.
Феликс замер в паре метров от нее. Его взгляд не выражал ничего, кроме растерянности, — он смотрел на Маринетт, будто она была чем-то неземным, инопланетным.
— Я…
— Маринетт, — убийственно серьезным голосом начал Феликс, — не хочешь выпить?
