Последнее танго в Париже

— И он просто взял и вышел. Представляешь? Даже не попрощавшись, как будто мы и вовсе незнакомы. В общем, я послала его в зад через весь стол и вышла со стороны подсобки, чтоб не пересекаться. Козел он, этот Стэн Харрис, вот к чему я. Эй, ты меня слушаешь? Он лениво моргнул и сфокусировал взгляд на размытой фигуре Линдси Комбс. Та теребила прядь высветленных волос, то накручивая на палец, то растягивая во всю длину, и с укоризной смотрела на него густо подведенными глазами. — Тебе правда совсем не интересно? — расстроенно спросила она. — Я просто задумался. Прости. Линдси мотнула головой и расцвела, вновь затрещала о вчерашнем ужине с грубияном из дебат-клуба. — Если Ричард Пэйл узнает о том, как его любимый оратор посылает девушек на три буквы, у него волосы станут дыбом! А он точно об этом узнает, теперь — да. Кто-то осторожно похлопал его по плечу. Линдси Комбс в момент замолчала и уставилась на возникшего за его спиной Роланда Вэйна. — Прошу прощения, миледи, но я вынужден прервать вашу милую беседу, — сказал он медовым голоском. — Вашего прелестного собеседника в срочном порядке требуют в деканате. — Что-то стряслось? — взволнованно спросила Линдси. — Уверяю, ничего, что могло бы заставить тебя волноваться, — сказал Роланд, насильно поднимая его с места. — Я верну его, глазом не моргнешь. Он ощутил, как чужая рука сжала его собственную, и безвольно поплелся следом за внезапным вестником. Тот выманил его в коридор, где было на удивление пусто, и, заведя в тихий угол, прижал к стене и бессовестно расхохотался. — Меня разве не ждут в деканате? — спросил он, когда Роланд склонился над ним в щекочущей живот судороге. — Ты правда повелся на этот бред? Лучше поблагодари своего спасителя. Уверен, ты не сильно горел желанием выслушивать об очередных похождениях Линдси Комбс. Он хохотал и прислонялся к нему животом, рука Роланда по-прежнему сжимала его руку. Он ощутил мелкую дрожь по всему телу, будто сотни маленьких иголочек в одночасье пронзили его конечности, и чужое дыхание щекотало загривок. Феликс открыл глаза и ощутил, что руки выше локтя млели, в районе предплечья, там, где он последний час лежал, мертвым грузом повалив голову. «Гадкий сон», — подумал он и почувствовал, как мир вокруг плывет и качается. Он поднял торс с засаленной барной стойки и огляделся: вокруг мельтешило буйство флуоресцентных одежек и влажных тел, пульсирующая из колонок музыка оглушала напополам с пьяными возгласами кружащейся в танце толпы. Тело отдало странной пульсацией, когда Феликс попытался подняться с места. Клубная комната, напоминавшая медвежью берлогу, больше не плыла, однако легкая рябь на границе поля зрения тревожила взгляд и притупляла пространственную ориентацию. Он помассировал виски, приводя себя в сознание, и трижды пожалел о том, что когда-то зарекся развеяться в дряннейшем из парижских клубов. Наконец, предприняв еще одну неудачную попытку встать, Феликс грохнулся обратно на стул, прикованный к земле гравитацией и настойчивой дамской рукой. — Уже уходишь? — раздалось откуда-то слева, и Феликс обернулся на звук. У девушки, сидящей слева от него, был выдающийся бюст и густо лакированная челка, кольцами спадавшая на запудренное лицо. От нее пахло дешевой туалетной водой и потом, тушь потекла и комками собралась вокруг глаз, зато сами глаза, справедливости ради заметил Феликс, очаровательно поблескивали игривой искрой. — Мы знакомы? — спросил он, силясь перекричать грохочущую из динамиков музыку. — Ты угостил меня коктейлем, а потом уснул, — проорала в ответ полупьяная дама. — Я все ждала, пока очнешься, и уже начала переживать. Но обошлось. В гуще кутящих людей раздался выразительный нутровой звук — кого-то вывернуло прямо на танцполе. — Мы говорили о чем-то до того? — поинтересовался Феликс, всеми силами игнорируя происходившее за спиной — кто-то уже оттаскивал бедолагу к туалету, пытаясь протиснуться вне очереди. — Ты рассказывал о жизни в Лондоне, — продолжала она. — Говорил, что на дух не переносишь ирландцев. Феликс издал удрученный вздох и устало потер глаза, когда воспоминания начали потихоньку всплывать на поверхность его воспаленного сознания: он вспомнил, как приехал на Сен-Жермен, как полупьяная дама аккуратно подкралась к его месту у стойки, как невнятно она начала диалог и как обрадовалась, когда Феликс угостил ее коктейлем с одним ясным намерением отвлечь от себя внимание. — Как меня зовут? — спросил он, когда картина происходившего полностью восстановилась в его голове. Полупьяная дама на секунду задумалась, словно перебирая в голове возможные варианты ответа, и неуверенно предположила: — Камиль, кажется… Феликс довольно хмыкнул и предпринял третью попытку подняться на ноги, в чем, к счастью, преуспел. — Благодарю за приятную компанию, — сказал он на прощание пьяной даме, всем видом демонстрируя, что ничуть не приятная, и вовсе не благодарен. — И это все? — возмутилась она, смешно потряхивая наманикюренной рукой. Феликс вопросительно изогнул бровь. — Ты рассчитывала на что-то большее? — Как минимум на незащищенный секс. Ничуть не изменившись в лице, он покопошился в кармане, вынул наружу смятую пятидесяти-евровую купюру и небрежным жестом положил на стойку перед неудовлетворенной собеседницей. — В качестве компенсации. Выпей еще коктейль и закажи машину до дома. — Удачно добраться, — фыркнула пьяная дама, распрямляя в руках помятую банкноту. Он доехал до Монж на пойманном у клуба такси. В машине пахло перегаром после предыдущих пассажиров-полуночников, заднее сиденье было утыкано следами от сигарет. Угрюмый водитель, (по подозрениям Феликс — не знавший французского), вел машину молча, лишь изредка обращаясь к прикрепленному к торпеде навигатору на чем-то среднем между хинди и арабским, чему убитый Феликс, переносивший маленькую психологическую травму каждый раз, когда вокруг него собиралось больше пяти людей за раз, был безусловно рад. От скуки он вынул из заднего кармана телефон и пролистал новостную ленту, проверил входящие. Ему давно не звонила Амели. Возможно, она звонила Адриану, но сам Феликс, по правде, сильно в том сомневался. Он зашел во вкладку мессенджера и набрал три коротких слова: «Позвони, когда сможешь», после чего откинул телефон на соседнее кресло и остаток поездки провел, уставившись в запотевшее окно. Когда он добрался до дома, квартира пустовала — на настенном крючке не висела чужая куртка, и лишняя пара кроссовок не стояла у входа. Феликс прошел на кухню, зажигая сигарету прямо на ходу. Обычно ему нравился звук тишины, но тот звук, что стоял тогда в их квартире, гложил и давил со всех сторон. Он открыл створку холодильника и достал пластиковую тарелку с китайским драконом, разогрел суп в микроволновке, сам не зная для чего. В квартире было душно, хотя по комнате гулял сквозняк, и Феликс распахнул балконную дверь — с улицы повеяло холодом. Он с нетерпением ждал прихода декабря, и тот был уже на носу. Феликс гадал, куда мог пойти Адриан в такой час. Он не знал, чем занимался кузен в свободное от учебы время, не интересовался его увлечениями или кругом общения, а собственное не занятое работой время предпочитал проводить, предаваясь порывам кинизма, и потому даже предположить не мог, где пропадал склонный к самоотрешению студент, если не ночевал дома. Феликсу сомнительно представлялся Адриан, веселящийся в кругу пьяных одногодок с бутылкой рождественского пива в руках — слишком аскетичным, по-спартански правильным он был, — а потому в голову пришла Маринетт. Совсем невольно, так, словно это было чем-то самим собой разумеющимся — ведь там, где был Адриан, теперь всегда была Маринетт. Должно быть, в ту самую минуту они ютились в ее комнате: Феликс никогда не видел ее воочию, но почему-то комната Маринетт представлялась ему абсолютно по-девчачье розовой, с огромной воздушной кроватью и стеной, увешанной стикерами. А в середине нежного безобразия сидел Адриан. Прямо на полу, у ее кровати. И они беседуют о чем-то, спокойно, мимолетно, словно обоих клонит в сон. Склонились друг к другу, вот-вот стукнутся лбами. Пусть лучше так, думал Феликс, пусть Адриан будет у нее. И плевать, что самому ему вдруг стало так обидно. В половине пятого утра в прихожей послышался скрежет. Феликс был наверху, лежал в свежей постели и невольно прислушивался к раздававшимся в гостиной звукам: вот Адриан снял обувь и поставил ботинки у стены, зашуршал пуховой курткой. Сейчас он пройдет на кухню, и по одной его поступи Феликс поймет, как Адриан провел ночь — если торопится, ерзает и спотыкается, значит, точно было весело, и, быть может, даже рождественское пиво пришлось к месту. Но Адриан ступал осторожно, и в том, как глухо утопали его шаги в паркетном скрипе, слышалось что-то убаюкивающее, плавучее: он не шел — плыл по гостиной, и мир обтекал его, как морское течение огибает океанических рыб. Феликс всегда, с самого раннего детства, когда еще весь мир представлялся предметно и образно и каждой увиденной вещи, каждому встречному человеку и пролетающей мимо птице он давал понятные ассоциации, представлял Адриана потоком воды — некоей жидкой субстанцией, легко меняющей формы и подстраивающейся под окружающую среду, глубоко-синей, округлой, как планета. Прошло много лет, но и сейчас Адриан — ледяной океан, что наполнял их гостиную своим глубоководным холодом. Океан. Как же ему хотелось ощутить холод морского дна. Феликс никогда не чувствовал особой привязанности к морю — так ему казалось тогда, когда он жил в Руане, и каждые выходные проводил на Алебастровом побережье, в Этрета, куда отец возил его, когда не был занят работой в архитектурном бюро. Феликсу эти поездки всегда казались скучными, особенно потому, что едва они оказывались у берега, отец усаживался на отсыревший песок, доставал из портфеля натянутый вручную холст и принимался водить карандашом по пожелтенному льну (ткань холста обязательно должна была быть желтоватой — создавать контраст с меловыми пейзажами), оставляя грифельные разводы, тонкие линии и короткие черточки. То полотно отец так и не окончил — оно до сих пор пылилось в их прихожей (Амели почему-то никак не решалась избавиться от холста даже после того, как отец навсегда покинул город) и до того пропахло морем, что, даже не смотря на полотно, можно было прочувствовать очертания Ла-Манша. Феликс с любопытством вглядывался в отца за работой и думал о том, зачем тот рисует берег, который сотни великих мастеров успели запечатлеть до него. Он видел, что у отца никогда не получалось передать рельеф скал: уступы выходили слишком острыми, прямыми, царапающими через полотно, а поверхность до того белой, что создавалось впечатление, будто художник зарисовывал заснеженные льды Антарктиды. Феликсу всегда хотелось добавить красок, к примеру, того шелкового зеленого, что укутывал вершины, как большая паутина, а зимой (отец рисовал только зимние пейзажи) был до того синим, что порой сливался с морем. Но отец не терпел правок, не терпел, когда его отвлекали от работы, и потому Феликс всегда был предоставлен сам себе. Наверное, потому для него море всегда отождествлялось с одиночеством. Он выводил на песке картинки морских звезд и ракушек, а иногда рисовал скалы, которые не нуждались в цвете, ведь белый песок идеально подражал осыпавшемуся с них мелу. Феликса всегда тянуло в город. Наверное, поэтому он и решил стать архитектором. Ему нравились здания, нравились их очертания, нравилось, как его рука скользила по бумаге, проводя прямую линию под точное лезвие линейки. В этом они с отцом были полными противоположностями. И все же, вот ирония, теперь, когда он жил в Париже, а до того в Руане, где светская готика мозолила взгляд и протыкала острыми шпилями небо, ему хотелось хотя бы раз зарисовать то побережье. За те пару недель, что Феликс безвылазно провел дома под прикрытием болезни, он продвинулся в выполнении проекта на крошечный в сравнении с затраченным временем шаг, хотя часами сидел у ноутбука, просверливая дисплей перегоревшим взглядом, а мыслями был у воды, у тех скал, дышал тем влажным соленоватым воздухом, и представлял, как с головой уйдет под воду, и волны унесут его туда, куда, не знал и он сам. Амели тоже не любила море. Она врала, что ее мутит от запаха йода, что галдеж чаек вызывает мигрень. Но Феликс догадывался, что все дело было в отце, и что у побережья Амели была не раз. Возможно, так же, как и он сам, она часами бродила одна вдоль береговой линии замершего во времени кусочке дикого пляжа, а песчинки кололи ей ступни, пока отец выводил на холсте меловые скалы. Они оба, он и Амели, были заложниками его образов, его идей и смыслов. Оба ненавидели всего его: его лицо, его голос, его скалы. Но в глубине души Феликс знал, что жить не может без моря. Без его синей глубины и страха, что испытываешь, когда под ногами плещется стихия. И Амели тоже не могла. И в том была их боль и последнее в жизни наслаждение. У них с матерью всегда были натянутые отношения. Когда отец ушел из семьи, и Амели осталась на дне жизни, Феликсу думалось, что теперь-то они точно должны неизбежно сблизиться. Ведь общая беда сближает, и в какой-то момент Феликс даже обрадовался тому, что в их жизни все было так плохо. Ему представлялось, как он будет утешать мать, как вырастет и станет для нее опорой, заменит ушедшего отца, и они заживут счастливо. Думая об этом теперь, Феликс понимал, что так маленький он лишь пытался заглушить страх, зародившийся в нем тогда, когда одним темным вечером Амели, в ночной рубашке и с немытой головой, посреди узкой кухоньки съемной квартиры, полной грязной посуды и пустых винных бутылок, опустилась на колени и, боязненно дотронувшись до его плеча, прошептала, что теперь им придется жить чуть менее «броско», чем раньше, а еще со следующего месяца Феликс будет учиться в общеобразовательной школе вместо лицея. В тот день он лишь кивнул и ушел к себе, как делал всегда, когда Амели была не в настроении. Но внутри его бросало в дрожь от одной мысли о том, как кардинально изменится его действительность без отца. Впервые в жизни Феликсу настолько полюбилась его прошлая жизнь, ему хотелось, чтобы ничего не менялось, и даже тиран-отец больше не казался таким тираном, лишь бы только вернулся, и мама не плакала. Но что-то пошло не по плану, и вместо того, чтобы гасить свое горе алкоголем, цепляясь за ворот единственного несовершеннолетнего сына, Амели взяла себя в руки. Не сразу, но она успела подняться на ноги до того, как пророчества о жизни в нищете сбылись. Во многом ее поддерживала сестра, и Амели расцвела, ощутив вкус независимой жизни: Эмили помогла устроить бизнес, который волшебным образом дал свои плоды, и Амели, имевшая два высших образования по специальностям эколога и юриста, стала ресторатором. Раньше Феликс и предположить не мог, что в его матери проснется предпринимательская жилка — Амели оказалась прирожденным дельцом. Она загоралась трудогольческим энтузиазмом каждый раз, когда ее нога переступала порог своего поначалу еще не претендующего на оригинальность итальянского ресторанчика, затем ресторана классической римской кухни, теперь — ресторанища с заслуженной мишленовской звездой, где столики бронировались за месяц, а по вечерам играл живой оркестр. Она смотрела и впитывала, совершенствовала и реновировала, с головой улетая в «дело своей жизни», а Феликс лишь поражался ее дальновидности, расчетливости и смекалистости, и вовсе не жаловался, когда виделся с Амели только поздними ночами, если та не ночевала в ресторане и возвращалась домой после рабочего дня. Она не ограничивала его в средствах, не ограничивала в свободе действия и выбора, и после окончания школы позволила обучаться в престижнейшем из английских университетов, попутно оплачивая жилье, учебу и бытовые расходы. Феликс считал себя счастливейшим и несчастнейшим, ведь он имел все, но матери в его жизни по итогу так и не оказалось. Когда он был на третьем курсе архитектурного факультета Вестминстерского университета Лондона, на зимних каникулах он приехал в Куршевель. Там его встретила Амели, которая на время праздников снимала двухместный номер в Les Airelles, куда привезла и Феликса с его немногочисленным багажем в виде одной спортивной сумки с университетским гербом и мелко вышитым «Dominus fortitudo nostra» на боковинах. Тогда Амели светилась от воодушевления, ведь он приехал накануне сочельника — ее любимого торжества, — и Феликс забылся, как бывало всегда, когда Амели демонстрировала благостное расположение духа. Первый и последний раз в жизни, за ужином, он осмелился спросить ее об отце. — Он ушел, потому что нам было плохо вдвоем, — коротко ответила она, и Феликс мгновенно пожалел о недавнем приливе смелости. В ответ он буднично кивнул, и они молча продолжили ужин. Феликс боялся спросить о том, как им было, когда их стало трое. Ведь он тоже жил с ними, с Амели и отцом, хотя Амели об этом, кажется, постоянно забывала. Наутро все было тихо. Феликс привычно поднялся с постели в районе семи, в восемь уже сидел в гостиной с чашкой фильтрованного кофе в одной руке и айпадом, где все вертел чертежи в скетчапе, в другой. Он все надеялся, что с новым днем в нем проснутся силы, он наконец войдет в «ресурсное состояние», перестанет избегать неизбежного и примется за работу с запалом, присущим молодым и зеленым, но из раза в раз все было по-старому, и самому Феликсу порой надоедало себя обманывать. Он безвольно водил пальцем по экрану и мыслями летал где-то на просторах второго этажа, с нетерпением и несколько трепетным страхом ожидая, когда наверху раздадутся первые звуки утренней суеты, и Адриан спустится по лестнице, заспанный и помятый, как обычно бывало по воскресеньям. На протяжении последней недели Феликс непрестанно думал о том, что скажет Адриану, когда им все же придется заговорить. Ведь все то время, что он успешно избегал любого, даже самого незначительного контакта, его терзало страшное чувство вины, и все же Феликс знал — был уверен! — что поступает правильно. Он размышлял, как Адриан отреагирует на его объяснения, войдет ли в положение, и стоит ли вообще посвящать кузена в причины своей отстраненности. Все же он не хотел отдаляться от Адриана еще дальше той дистанции, что выстроила между ними его «ипохондрия», и хотя рассказать обо всем как есть, без прикрас и недомолвок, казалось совершенно отчаянным и заведомо провальным решением, Феликс понимал, что оставить все и вовсе без каких-либо объяснений было бы не менее абсурдно. От мысли о том, что Адриан узнает обо всем, ему становилось дурно, и даже кошмары терзали Феликса на первых порах, когда он только приживался к роли озлобленного и нелюдимого больного. И все же теперь, когда он понимал, что притворяться больше нет ни сил, ни терпения, и даже самый глухой и толстолобый идиот догадается, что сезонная простуда не лечится три недели, ему оставалось лишь поставить Адриана перед фактом — или продолжить разыгрывать свою постановку в надежде на то, что тот станет ее невольным участником. Феликс затеял ложь еще в тот самый момент, когда вышел из дверей ресторана, где прошла их с Габриэлем последняя встреча. Тогда он намеревался проучить Габриэля, наказать молчанием, попутно на время огородив себя от его общества, потому как все произошедшее тогда казалось Феликсу вопиющим нарушением границ и требовало незамедлительной реакции. Однако Феликс не включил в свой план Маринетт, и это стало его главным просчетом. Тем утром, когда Маринетт уже покинула их квартиру, а Адриан еще не пришел в себя после путанного и беспокойного сна, он с ужасом обнаружил пропущенный от Натали, датированный тем же злосчастным днем. Мысли, все то время находившиеся в состоянии сбитого белка, тут же вытянулись в строгой геометрической последовательности, вращаясь и гудя, как винты огромной вычислительной машины. Феликс напрягся и впал в минутную панику, а когда набрался сил перенабрать ее рабочий номер, нервничал, как пубертатный подросток, отзванивавшийся матери на утро после первого пьяного дебоша. Но голос Натали по ту сторону трубки был мертвенно спокойным, впрочем, как и в любую другую минуту, и Феликс, по-прежнему не до конца взявший себя в руки, выложил придуманную раннее ложь о болезни, заставшей врасплох. Причину того внезапного звонка он так и не узнал, зато получил отсрочку ближайшей встречи с Габриэлем на следующую неделю, а затем еще одну, и еще, когда наконец не ощутил, что начал пересекать рамки правдоподобности. Не раз и не два он думал о том, что Габриэль обо всем знает, и тогда игра Феликса в "ипохондрию" оказалась бы бесполезным откладыванием неизбежного. Но единственным, чем Натали отвечала на его жалобы о здоровье во время их еженедельных "телефонных встреч", было пожелание скорейшего выздоровления и обещание осведомиться о его состоянии в ближайшую субботу, и Феликс выдыхал с облегчением. И все же, будучи по природе параноиком, к подобному дружелюбию он не мог не отнестись с особой настороженностью, а потому страховался во всем: периодически закупался необходимыми лекарствами, не выходил из дома, ограничивал общение. В особенности последнее касалось Адриана, ведь, если Габриэль в действительности отслеживал каждый его шаг, Феликс должен был оказаться вне всякого подозрения, если сам Адриан был уверен в его болезни. И в том и заключалось главное его коварство, подпитываемое трусостью и долей изощренного великодушия. Наконец на лестнице послышались шаги, и Феликс оторвался от айпада, с нетерпением уставившись в проход, будто в комнату вот-вот должен был войти Пэр-Ноэль с мешком подарков за спиной и праздничным поленом в белых рукавицах. Он непроизвольно затаил дыхание, когда глухой скрип ступеней стал ближе, и с лестничного пролета вывернул Адриан. Он не выглядел так, будто только поднялся с постели — напротив, словно недавно вернулся с учебы, уставший и измученный, и вот-вот готовился вновь свалиться в кровать. На Адриане был мешковатый свитер темно-синего цвета, из-под которого выглядывал местами помятый рубашечный ворот, прямые классические брюки и потемневшие от хождения по пыльному полу носки; волосы его растрепались, отдельные пряди спадали на усталое, но спокойное в выражении лицо, а глаза смотрели робко и безжизненно. Феликс тут же сообразил, что Адриан упал в кровать, как пришел, не переодевшись, и сейчас пожинал плоды своего необдуманного решения — сон в «уличной» одежде всегда доставлял дискомфорт, хотя Феликс искренне сомневался в том, спал ли вообще Адриан той ночью. Оглядевшись вокруг, он сделал еще несколько шагов и наконец остановился, когда заметил сидящего в кресле Феликса. — Доброе утро, — поздоровался тот, и Адриан вздрогнул, как от испуга, мгновенно этого устыдившись, что было видно по забегавшим из стороны в сторону зрачкам и чуть приподнятым к ушам плечам. — Э-э… доброе, — сказал Адриан спустя время потерянно, будто не мог до конца осмыслить происходящее. — Будешь кофе? — Нет, спасибо. Он по-прежнему стоял, замерев на последней ступени, и словно выжидал, когда реальность подскажет ему, что творившееся вокруг — не сон, а значит можно отмереть и безбоязненно двигаться дальше. Они помолчали. — Сегодня воскресенье, — сказал Феликс. — И вправду, — ответил Адриан. — Планируешь куда-то выбираться? — Не особо. Феликс взглянул куда-то в бок, уводя глаза, и поднес кофейную чашку к губам. — Понятно. Они снова остались в тишине. Адриан сделал еще шаг и спустился на пол, обогнул диван и, словно обдумывая что-то, замер, не дойдя до коридора. — Я пойду приму душ, — сказал он, внезапно почувствовав, что так было необходимо. — Сейчас идут плановые работы, возможны перебои с горячей водой. Будь осторожен, — бросил в ответ Феликс, потому что тоже почувствовал, что нужно что-то ответить. — Хорошо. Адриан юркнул в коридор, как запуганный зверек, и Феликс вновь остался один. Он слышал, как тяжелые капли бились о кафельный пол, соскальзывая по плиточным стенам, когда Адриан выкрутил кран на максимум, и из латунного жерла полилась кипяточная вода. Интересно, съел ли он подогретый с вечера суп или вернул в холодильник, на верхнюю полку, обратно в гору китайского пластика? Феликсу вспомнился один из первых дней, что он провел в этой квартире вместе с Адрианом — тогда еще почти что чужим человеком, в котором лишь смутные воспоминания о детстве позволяли рассмотреть нечто безопасное и надежное. Они оба сидели на том самом диване, каждый по разную сторону, и, неловко потупив взгляд, пытались организовать что-то наподобие соседского расписания. Тогда они оба решили, что ванная на первом этаже будет принадлежать Феликсу, в то время как та, что была на втором, должна была достаться Адриану в связи с непосредственной близостью к его комнате и неизменной привычкой поздно вставать. Первые пару недель они и вправду пытались делить ванные комнаты, усердно соблюдая все правила и извиняясь и краснея каждый раз, когда кто-то ненароком заходил помыть руки на «чужой территории». Но со временем все запреты сошли на нет, и в их доме осталось лишь одно незыблемое правило — не курить вне балкона, которое Феликс все так же умудрялся из разу в раз обходить. Спустя какое-то время звук ударявшейся о кафель воды стих, и в комнату вновь вошел Адриан, с мокрыми, потемневшими от влаги волосами и свисавшим с шеи махровым полотенцем. Одежда на нем осталась та же, только из-под свитера исчезла рубашка, а посеревшие от пыли носки, очевидно, отправились в бак с грязным бельем, оголяя босые, белесые, как у азиатов, ступни. Феликс внимательно следил за ним исподтишка, смотрел, как он передвигался по гостиной, нелепо шлепая мокрыми ногами по паркету, как, закатив от наслаждения глаза, принюхивался к аромату свежемолотых кофейных зерен, что до сих пор стоял на кухне, и заметил, насколько менее зажатым и скованным стал Адриан — его разморила горячая вода, и Феликс был благодарен такому послаблению, предвещая кузеновскую реакцию на созревшие в его голове реплики. Казалось, Адриан заметил его пристальный взгляд и напрягся, отчего оба неловко отвернули головы. Феликс едва поборол желание прочистить горло, внезапно возникшее в повисшей в комнате тишине, и, спешно вернув самообладание, промолвил: — Кажется, я поборол простуду. Адриан замер, неверяще сморщив лоб. — Это… отличные новости, — ответил он, не уверенный в том, как стоило реагировать в подобной ситуации. — Сегодня утром, пока ты еще спал, я съездил в городскую клинику и сдал последние анализы — благодаря упорным стараниям доктора Петье со мной теперь все в абсолютном порядке. Кажется, я даже стал здоровее, чем прежде. Феликс умолк, усомнившись, не переигрывал ли он — все-таки он не на шутку подготовился к сегодняшнему их разговору и проделал тщательную следственную работу, отыскав подходящую парижскую клинику, которой бы непременно доверился, имена и фамилии необходимых при его «диагнозе» специалистов, и даже просмотрел краткую профессиональную сводку каждого из них, остановив свой выбор на некоем докторишке по имени Жозеф, чей послужной список вмещал в себя достаточно врачебных достижений, и даже внес его рабочий номер в телефон на случай, если свою ложь придется доказывать срочным звонком в клинику, — ведь с тем набором информации, каким он себя напичкал накануне, было сложно не ударяться в излишние подробности. Но адрианово лицо оставалось спокойно непроницаемым, что одновременно могло считываться как искренняя, неподдельная вера и полное ее отсутствие. — Хочешь сказать, теперь ты будешь выходить из дома? — помедлив, спросил Адриан. — Только если сам того захочу, — кивнул в ответ Феликс. — И общаться с людьми, как раньше? — Да. — И никакого инкубационного периода? — Я уже вытерпел необходимый этап изоляции, так что можешь об этом не переживать. Адриан по-прежнему смотрел с некоторым подозрением во взгляде — в его голове бушевали диаметрально противоположные эмоции: восторг и неверие, радость и обида, щемящее сердце волнение и досадливый гнев. Он не понимал, какую реакцию от него ожидал Феликс — что он взорвется овациями, поздравит кузена с выздоровлением и предложит посмотреть идущий в прокате фильм по подписке в Амазон Прайм? Ведь Феликс не мог, Адриан знал, не был таким дураком, чтобы не догадаться о том, что сам Адриан что-то подозревает. И даже если так, одно поведение Феликса кричало о том, что он что-то скрывает — так Адриан и поверил в эту глупую байку про героический подвиг доктора, чья фамилия — вот сюрприз! — совпадала с фамилией терапевта, у которого сам Адриан в прошлом году проходил обследование по случаю фарингита, и он знал наверняка, что тот не курирует больных, а лишь проводит начальную диагностику. Но перед Адрианом стоял тяжелый выбор возникнуть с претензией и потребовать правдивых объяснений или же проглотить очевидную ложь, не жуя, и забыть обо всем случившимся, как о ночном кошмаре. Он не хотел подвергать риску то хлипкое доверие, что возникло между ними в последнее время тщательными усилиями обоих, а вывалить на Феликса все как есть казалось прямой и неизбежной дорогой к его полному обнулению. Он в растерянности посмотрел на Феликса, и тот взгляд, которым Адриан был встречен, казалось, тут же решил их дальнейшую судьбу — в глазах Феликса он увидел мольбу. Тот смотрел и одними глазами просил Адриана ему подыграть, пропустить ложь мимо ушей, притвориться, что все принял на веру и в последний раз довериться. А когда придет время, он все ему объяснит, — об этом дрожали феликсовы зрачки, и Адриан тут же все понял. Он тяжело сглотнул и лишь на мгновение подумал о том, не пожалеет ли об этом после, а затем натужно прочистил горло и произнес тихо, почти что смирительным тоном: — С возвращением. Разглядеть то, как плечи Феликса облегченно расслабились, было почти что невозможно, но Адриан разглядел, отчего его интерес лишь сильнее разгорелся. Он никогда не видел Феликса таким — взъерошенным, нервным, переживающим, — и это совсем не присущее ему поведения вызывало у Адриана повышенное желание докопаться до сути, разузнать, что же все-таки могло заставить флегматичную незаинтересованность Феликса смениться подобным, почти что паническим волнением. Но своим ответом Адриан словно подписал негласный договор, главным, прописанным заглавными черными буквами условием которого была абсолютная вера и отсутствие каких-либо расспросов. Поэтому ему ничего не оставалось, кроме как действительно довериться, а именно поверить лжи, и выжидать, когда Феликс будет готов разгласить правду. И он искренне надеялся, что такой момент действительно когда-нибудь настанет. — Эм-м, знаешь, я тут подумал о том, что неплохо было бы провести немного времени вместе, — неуверенно начал Феликс, что настолько противоречило его натуре, что заставило Адриана еще сильнее напрячься. — Посмотреть фильм, может, заказать доставку из Мими Рамен. — Я… даже не знаю, — промямлил в ответ Адриан — предложение Феликса ввело его в полный ступор. За долгие три месяца жизни под одной крышей моменты, когда они действительно оставались вдвоем, можно было пересчитать на пальцах левой руки. Один из них всегда спешил покинуть общее пространство, едва они оказывались вместе, и только в редких, почти что уникальных случаях, когда, например, оба были настолько изнемождены, что просто не имели сил друг от друга бегать, они усаживались в гостиной, по-прежнему по разные стороны дивана, и занимались своими делами, никак не касавшимися друг друга. Но предложение Феликса, к тому же озвученное вслух, было чем-то настолько из ряда вон выходящим, что Адриан, предвкушая будущую неловкость, мечтал в ту же секунду провалиться в нору Мартовского Зайца, лишь бы до последнего не находиться с ответом. Он был уверен, что и сам Феликс давит из себя это напускное дружелюбие, потому что чувствует себя виноватым и оттого обязанным загладить вину. Но чего уж Адриан точно не ожидал, так это того, что Феликс захочет извиниться перед ним таким способом. В сознании, как на кинопленке, пронеслись воспоминания о прошлом вечере, когда, собравшись в квартире Дениз, они смотрели «Последнее танго…». Та ночь, та атмосфера, те люди настолько противоречили обыденному порядку Адриана, что ему тошно становилось от мысли о том, как две его абсолютно разных реальности — новая, «шахматистская», и старая, к которой и принадлежал Феликс и все к нему причастное — смешаются воедино. А они неизбежно смешаются, ведь теперь кино, тусклый свет гирлянд, неоновые лампы и аромат сандала навсегда запечатлелись в его памяти как неприменные атрибуты его параллельной вселенной, в которой он не Адриан Агрест, а ренаров «дружище», денизов «милый» и их общий друг, именно «друг», а не кузен, школьный приятель, сын. Ему не хотелось, чтобы та новизна, та обновленность, что он чувствовал в присутствии «шахматистов», затмились феликсовыми недомолвками, ужимками и секретами, вечным волнением и неловкостью первого совместного досуга. А потому он в растерянности замер перед ним, выпучив глаза и заглотив язык, словно ожидая, когда некий вселенский разум даст ответ за него. — Если ты вдруг сильно занят или загружен учебой, то, конечно, не буду настаивать, — уточнил Феликс, словно сам только осмыслил высказанное им предложение и тут же о нем пожалел. — Просто подумал, что было бы неплохо провести выходной в чьей-то компании. Но, знаешь, вдруг вспомнил, что, вообще-то, и сам с головой в проекте… — Думаю, будет лучше пропустить это воскресенье, — сказал Адриан примирительным тоном, и вновь заметил, как Феликс вздохнул с облегчением. — Ты прав, — кивнул он, и было слышно, как упорно старался он скрыть довольство в голосе. — Но знаешь, в таком случае мы могли бы пообедать где-нибудь вместе на буднях. Можешь сам выбрать место. Я угощаю. Адриан по-прежнему не мог понять, всегда ли то альтер эго, что так активно демонстрировал Феликс тем утром, было его составной, хоть и тщательно скрываемой частью, или же оно зарождалось у него на глазах, и сам Феликс менялся, преображался в моменте. Он оглядывал кузена абсолютно потерянным взглядом и все пытался отыскать в нем тот цинизм, те заносчивость и снобство, что были присущи Феликсу с их самой первой встречи и неизменно следовали за ним, в каком бы настроении тот не оказался. Но все, что удавалось разглядеть Адриану в том полукосом, словно брошенном невзначай взгляде, — живая, минутная искренность, укрытая, замыленная, но так ясно, по-детски играющая в сухих, холодных глазах. — Я… Телефон, лежавший в заднем кармане брюк, издал вибрацию, и Адриан непроизвольно потянулся проверить пришедшее уведомление. Писал Ренар: «Ну что, друг? Надеюсь, добрался без происшествий?» Адриан замешкал. Он мельком взглянул на Феликса, что уже принял свой привычно безучастный вид, и виновато произнес: — Эм-м, прости, но мне нужно ответить. — Все в порядке, — ответил тот так, будто это и вправду ни в коей мере его не касалось, а Адриан был мошкарой, отвлекавшей его от невероятно важного, не терпящего отлагательств дела. Адриан досадно сморщил лоб, заметив столь резкую перемену, отчего ощутил горькое чувство потери, словно в тот самый миг лишился невероятно редкой возможности узнать нечто непомерно важное, личное, потаенное. Он забегал пальцами по экрану, набирая текст, и, лишь отправив ответное сообщение, заметил, что вокруг иконки мессенджера мелькало две красных точки — не прочитанные сообщения от Дениз и Эмиля. Оба спрашивали о том, как он себя чувствовал и безопасно ли доехал до дома (Эмиль дополнил свое сообщение гнусливой улыбочкой из скобок и напомнил про новую чайную на Гранд Августин, которая открылась на прошлой неделе и в которой они еще не успели побывать). Он снова посмотрел в сторону Феликса — тот уже допил кофе и вновь взялся за айпад — и, дабы не мешать, отошел на кухню, где, присев на высокий барный стул, поспешно принялся разгребать накопившуюся «корреспонденцию». Феликс проводил Адриана снисходительным взглядом и сам вспомнил о том, что давно не проверял входящие. Амели так ему и не позвонила, но она могла написать сообщение — по ее словам, это знатно экономило время, да и растрачивать себя на «пустую болтовню» она терпеть не могла, — а потому Феликс лениво потянулся за телефоном, словно сам себе этим жестом пытался доказать собственную незаинтересованность, и открыл мессенджер. Во вкладке входящих, помимо сообщений, касающихся чисто рабочих моментов, по типу спама от вечно грозящихся приближением дедлайна смежников, действительно было одно недавно пришедшее сообщение. На мгновение он непроизвольно затаил дыхание, но сообщение было вовсе не от Амели: писала Маринетт, и ее вопрос заставил Феликса вмиг растерять все мысли.

***

Дом, в котором Алья снимала квартиру, от фундамента до карниза сплошь порос плющом. То было большое и старое здание бывшего отеля, где в левом крыле по-прежнему жили постояльцы, а правое находилось в частной собственности и сдавалось в аренду на длительный срок. Когда Маринетт впервые увидела его на фотографиях, что ей восторженно показывала Алья, она никак не могла набраться сил и сказать, что от бывшего здания отеля веяло лишь старостью, разрухой и клопами, кишащими меж густой листвой. Теперь же, когда «Лье» — так именовался некогда процветавший, а ныне «цветущий» отель — предстал перед ней вживую, она не смогла испытать ничего, кроме чистого, благоговейного восторга. Словно перенесясь в прошлое, куда-то в шестидесятые, она стояла посреди Парижа молодости, где все вокруг веет стремлением, свободой и растущим аппетитом к жизни. Она оглядывалась вокруг и видела, как по улицам снуют дамы в летящих платьях под руку с кавалерами в нейлоновых рубахах («умеренность и аккуратность!»), из кабаре на Монмартре льются бардовские песни Жака Бреля, в бульварных театрах ставят Сартра, а на Гей-Люсса­ка студенты уже строят баррикады, и лозунги пестрят на самодельных плакатах («Беги, товарищ, старый мир пре­сле­дует тебя», «Сорбонна — студентам», «Заниматься любовью, а не войной»). Но еще больше Маринетт занимал район — «Лье» стоял на углу улицы Бонапарта, а там повернуть на Сен-Бенуа в сторону бульвара — и вот он, Сен-Жермен, а с ним Бельмондо и Сиберг, Делон и Карне, Лео Ферре и де Бовуар, что весело собрались на террасе «Кафе де Флор» с коллегами и верными друзьями. И даже не слишком богатое внутренне убранство квартиры блекло на фоне элегантной живости, богемной эстетики той старой новой Франции искусства, философии, кино и майских забастовок. Вещи Алье помог перевезти Филипп. И хотя его белый мустанг шестьдесят четвертого года мало походил на грузовую машину, им удалось перевезти все вещи в два захода, и даже для Маринетт нашлось место на маленьком закутке задних сидений, когда Филипп приехал за последней партией сезеровского багажа. Они плотно упаковали все вещи в картонные коробки, а на что не хватило коробок — утрамбовали в мусорные пакеты, так что в какой-то момент изнутри машинный салон мало чем отличался от кабины мусоровоза. Сама квартира действительно оказалась образцом французской классики, вот только потолки там были не такими уж и высокими, да и окна, хоть и достигали пола, выходили во внутренний дворик, из-за чего шторы всегда приходилось задергивать. Но сама Алья была в восторге: это было видно по каждому взгляду, каждому вздоху, что она испускала при виде своих «хором». Когда Маринетт и Филипп ездили за оставшимися вещами, Алье пришлось остаться в квартире, и хотя это произошло в первую очередь из-за катастрофической нехватки места в машинном салоне, все они прекрасно понимали, хоть и не озвучивали этого вслух, что Алье просто нужно было время наедине со своим жилищем (которое она ласково именовала mon petit îlot), чтобы вдоволь им насладиться — по возвращении оба обнаружили Алью, любовно поглаживавшую паркет и напевавшую под нос, как колыбельную, «Au clair de la lune». А когда Филипп, внося очередные коробки, ненароком задел локтем хозяйский торшер, так что тот пошатнулся и замер на грани утраты равновесия, Алья змеей зашипела ругательства, за что, конечно, тут же извинилась, но Маринетт и Филипп все равно сочувственно переглянулись. Когда же все вещи были распакованы и разложены по местам, а мебель сдвинута согласно альиным дизайнерским канонам, Маринетт и сама начала разделять восхищение подруги. Того же мнения был и Филипп, что то и дело слонялся по квартире, разглядывая оставленные хозяином вещи — абстрактные картины в позолоченных рамах, расстроенное фоно, полинявшие дорогие ковры на полу. Все в этой квартире — от раздвижных дверей до причудливых хрустальных люстр — было столь ново и аутентично, что какое-то время все трое бродили из стороны в сторону, раскладывая по шкафам книги, заглядывая по неизвестным углам, но в основном любуясь, удивляясь, очаровываясь. Под конец дня, когда все вдоволь утомились как физически, так и от ежеминутных охов и ахов, они единогласно решили заказать японскую лапшу, и хотя азиатских кафе в районе было предостаточно и идти до них было всего ничего, все трое хотели поесть дома, в атмосфере новой квартиры. Они расселись на полу, каждый с маленькой коробочкой лапши в руках, и в окружении пустых мусорных пакетов и смятого картона Маринетт, Алья и Филипп съели их первый ужин в альиной первой собственной квартире. Они говорили о разном: о кино и искусстве, о войне и политике, о предательски заставших не в тот момент смертях не тех людей (Алья даже пустила слезу, вспомнив о недавней гибели Годара, но Маринетт тут же успокоила ее тем, что у нее по-прежнему есть Жан-Люк). Но больше всего они говорили о Нино и о том, как он отнесется к переезду Альи. Ведь, как оказалось, та до сих пор и словом не обмолвилась о том, что будет жить отдельно, да и к тому же в той самой квартире, куда звала Нино на период зимних каникул. — Теперь это мой дом, — говорила Алья, любовно оглядывая комнату. — И если Нино захочет, то станет и его тоже. С того самого утреннего разговора на кухне Сезеров минул почти что месяц, но ни Маринетт, ни сама Алья с тех пор ни разу не возвращались к вопросу о переезде в Калифорнию. Маринетт действительно сильно волновало будущее подруги, однако пока сама Алья не решалась поднимать эту тему — вообще или только в ее, Маринетт, присутствии, — сама она и подавно не осмеливалась затронуть что-то настолько личное и уязвимое. Поэтому Маринетт оставалось лишь ждать и надеяться, что, если уж Алья не говорит с ней о Калифорнии, значит все хорошо, все в полном порядке, и это просто не требует обсуждения. К тому же теперь у нее был Филипп, и, возможно, о чем думать тоже было до щемящего неприятно, Алья говорит об этом с ним, ведь они видятся почти что каждый день и каждый день проводят вместе на одной площадке. Но гложущее чувство вины за собственное молчание, за боязнь говорить, боязнь произнести банальное «Все в порядке?» терзало Маринетт, особенно тогда, когда Алья молчала, а молчала она теперь подолгу, особенно когда они были вместе — потому ли, что с ней было легко молчать или потому, что просто не находилось слов, но Маринетт все равно было больно. — Думаю, ему здесь точно понравится, — подбодрил Алью Филипп. Он сидел на полу между ними, по-свойски скрестив ноги, и русые кудри локонами спадали на его лицо. — Квартирка что надо. Все в шаговой доступности. К тому же, только представьте, где-то здесь в свое время жил Сартр! Спал, курил, обедал. И все прямо под этими окнами. — Не думаю, что Нино это так уж восхитит, — скептично заметила Маринетт. — Да, — задумчиво протянула Алья. — Он всегда смотрит в будущее. — Тогда я даже не представляю, что общего вы с ним нашли, чтобы быть в отношениях столько лет, — Филипп угрюмо втянул в рот пару макаронин. — Кстати говоря, когда он все-таки приедет? Говорил вроде, что уже на этой неделе. — Он обменял билет. Должен быть здесь к следующему воскресенью. Филипп возмущенно нахмурил брови, и кольца в его ушах недовольно качнулись из стороны в сторону. — Что? Это еще почему? — Не может закрыть сессию из-за курсовой по какой-то там механике, — Алья сосредоточенно ковыряла палочками в своем воке, отделяя морепродукты от лапши и складывая их в отдельную кучку. — Переделывает уже в который раз, но все никак. Зная Нино, думаю, профессор слишком придирается. Филипп раздраженно фыркнул. — А я думаю, Нино просто ищет повод подольше понежиться под калифорнийским солнцем, — сказал он. — Мало кому хочется возвращаться в такой холод. Ты выгляни на улицу — все дороги замело. — В следующее воскресенье выступает Лука, — вдумчиво произнесла Маринетт, словно напоминала об этом скорее самой себе, нежели остальным. Филипп с любопытством склонился в ее сторону. — Что еще за Лука? — спросил он. — Наш общий друг, — пояснила Алья. — У него своя рок-группа. Будет играть в местном баре на разогреве. Пригласил нас, Нино и еще пару общих знакомых послушать, — она ехидно покосилась в сторону Маринетт. — Мари пообещала обязательно прийти. — Вы с Нино согласились раньше меня, — возмутилась Маринетт, встрепенувшись. — Я не могла отказать! — А я не могу тебя в этом винить, девочка, — ухмылялась Алья, явно добившись желанного эффекта. — Мы все очень любим нашего синеволосого симпатяжку. — У него синие волосы? — вспыхнул интересом Филипп. — Только концы. — Кстати, Мари, — будто невзначай начала Алья, оторвавшись от сортировки лапши и полностью приковав свое внимание к Маринетт. — Уже решила, кому отдашь проходку? Маринетт поперхнулась, хотя ее рот был пуст, и Филипп трижды постучал ее по спине, чтобы помочь откашляться. — Я… еще не думала об этом, — пробормотала она, не поднимая глаз, потому что знала, что стоило ей встретиться с Альей взглядом, как та тут же раскусит ее ложь. Если уже не раскусила. — Концерт уже в следующие выходные, — Алья щурилась и хихикала, наслаждаясь подругиной реакцией. — Стоит поторопиться. — О! — округлил рот Филипп, будто внезапно додумался до чего-то поистине гениального. — У меня как раз нет планов на то воскресенье… Маринетт дернулась с места, в момент оказавшись у его лица и, пока Филипп не успел договорить, прикрыла его рот собственной рукой. — Вспомнила! — воскликнула она, когда две пары изумленных глаз уставились на нее в потрясении. — Я хотела позвать с собой Аликс! Она ведь как раз в Париже, ха-ха, вот так счастливое совпадение… В ту же секунду раздался несдержанный заливистый смех, и Алья повалилась на бок, не в силах сдерживать щекочущую живот судорогу. Слишком поздно осознав неловкость своего положения, Маринетт тут же налилась краской, когда почувствовала что-то влажное и теплое, касающееся ее ладони. — Филипп! — завизжала она, одернув обслюнявленную руку, и все трое так и прыснули со смеху. — Мари, ты просто золото, — проговорила сквозь хохот Алья и потянулась, чтобы чмокнуть подругу в лоб. Маринетт, по-прежнему красная от смущения, послушно приняла поцелуй и с напускным отвращением вытерла мокрую от слюны ладонь о филипповы джинсы. — Нет-нет-нет! — заерзал тот. — Я купил их на винтажной распродаже! — Это было омерзительно! — причитала Маринетт, гоняясь рукой за уворачивающимся любителем раритета. — Не смей, больше никогда, слышишь. Филипп подскочил с пола, как ужаленный, и боязненно отодвинулся к противоположной стене. — Так уж и быть, Дюпэн-Чэн, — начал он примирительным тоном, — я дам тебе облизать свою руку, и тогда мы будем квитами. Алья залилась новым приступом смеха, а Маринетт нахмурилась от возмущения. — Ну все, с меня хватит, — сказала она, посерьезнев, и поднялась на ноги. — Я на балкон. — О! — тут же воспрял Филипп. — А я уж думал, когда кто предложит… — Тебе никто и не предлагал! — зашипела Маринетт. — Да ладно тебе, Дюпэн-Чэн, ну лизнул я твою руку, ну подумаешь, — ерничал он. — С кем не бывает. — В последний раз… Филипп растянулся в довольной улыбке, рывком поднял Алью с ног, что все то время молча наблюдала за потешной перепалкой, фыркая и посмеиваясь, и потащил на балкон вслед за Маринетт, где они заперлись втроем, на высоте четвертого этажа, и хотя вид внутреннего дворика оставлял желать лучшего, а огни Сен-Жермена заманчиво поблескивали из-за крыш соседних домов, они прижались к перилам, Филипп достал из заднего кармана джинс потрепанную пачку вишневых «Чапман» и затянулся, передавая сигарету Маринетт и Алье поочередно. Маринетт сморщилась. Она не курила с тех самых пор, как закончила прошлую пачку, хотя те купленные в иступленном порыве «Честерфилд» до сих пор валялись на дне ее сумки среди забытых бумажек, смятых чеков и прочего ненужного хлама. Иногда, когда в поисках затерянной мелочи она ненароком натыкалась на них рукой, Маринетт вздрагивала и тут же ее одергивала, как ошпаренная, хотя зачем-то по-прежнему продолжала хранить, как свой страшный секрет. Порой Маринетт и вовсе не понимала, зачем купила ту пачку, ведь ей совсем не нравился их вкус: «Честерфилд» горчили и сушили, и после них всегда хотелось пить. Но они все равно продолжали лежать в ее сумке, как будто были чем-то непомерно нужным, чем-то настолько необходимым, словно без них она не могла передвигаться или дышать. Они были напоминанием, хоть и не совсем внятным, абсолютно надуманным, но они служили подсказкой, подсказкой к тому вечеру, когда случилось что-то очень важное и столь же противоречивое. И Маринетт терзалась от одной мысли о том, но и забыть не могла, а может просто не хотела. Она снова это делала. Снова и снова, хотя не раз зарекалась прекратить. Маринетт снова пряталась от проблем, молчала и забивалась в угол, потому что так было легче. Она снова избегала любимых людей, снова причиняла боль себе и им, снова трусила, снова не выдерживала, снова закапывала голову в песок от неизбежности. Но суть заключалась в том, и Маринетт давно ее раскусила, что не было никакой «неизбежности». Была только она и ее комплексы, ее страхи и предрассудки, что застилали взор и путали мысли, когда те были так необходимы. Почему Маринетт его избегала? Почему боялась вновь заговорить? Когда Маринетт покинула квартиру кузенов, ей в действительности полегчало. Вечером того же дня ее невыносимо тянуло обратно. Она не могла понять, что происходило с ее телом и разумом в тот странный период времени, что дался ей с таким трудом. Но он же многое прояснил. Тогда Маринетт поняла — не поняла, а утвердилась в мысли, — что все, что происходило той ночью в кузеновской квартире, было ей небезразлично. Воспоминания о том будоражили, волновали, сминали и тешили. Той ночью она ощутила нечто странное, нечто столь откровенное, что этим было стыдно делиться с кем-либо еще — той ночью ей было спокойно, мягко и тепло. И даже утро, угрюмое и неотесанное, вспоминалось с каким-то особым душевным трепетом, хотя уже тогда ей было невыносимо стыдно за себя и за все, что она когда-либо говорила и делала — уже тогда, сидя за длинным столом, она сгорала от внутреннего стеснения, от жгучего чувства позора, что и сейчас продолжала тянуть где-то под ложечкой. Она не знала, какое впечатление составили о ней кузены, но наутро сама себе вынесла суровый вердикт: той ночью она была вульгарна, несдержанна и навязчива, по-детски капризна и придирчива, шутила глупые шутки и клянчила алкоголь, как последний пьяница. А потому ей не было прощения. Но в тот же день ей написал Адриан. И она собиралась ответить. Но что-то отвлекло, где-то звякнул дверной звонок, и она позабыла о сообщении ровно до тех пор, пока вновь не взяла телефон в руки. А когда взяла, о боги, она вновь увидела то утро. И, сгорая от стыда, мгновенно о том пожалела. Как она могла? Как мог Адриан до сих пор хотеть ее общения? Ведь это просто смешно, просто омерзительно. Он писал лишь из жалости. А если не из жалости, то вскоре, осознав, как низко себя опустила Маринетт, он тут же пожалеет о написанном и поспешит удалить сообщение. Она даст ему время. Ответит в другой раз. А там как по накатанной, отсрочка за отсрочкой, и вот она уже целый месяц сторонится его сообщений и звонков, а еще прячется под стол, когда чья-то белесая макушка мелькает за окном аудитории. И хотя ее действия были сплошным ребячеством, Маринетт ничего не могла с собой поделать. Сделать тот шаг, перешагнуть через себя и встретить страх с распростертыми объятиями было ей не под силу. Она слаба, она ничтожна. Но в этом больше никто не виноват. А еще ей правда очень хотелось вновь увидеться с Адрианом. И это чувство нарастало с каждым днем. Она все чаще рассуждала о том, как спустя месяц ответит на его сообщение здоровающимся смайликом и продолжит диалог, как ни в чем не бывало. Или спонтанно наберет его номер и шепнет в трубку невесомое «Привет! Как поживаешь?» Но каждая подобная фантазия заканчивалась полным адриановым безразличием — не прочитанное сообщение, неловкое молчание на том конце линии, — а порой, когда прилив самобичевания достигал пика, воображаемый Адриан и вовсе блокировал ее во всех социальных сетях и посылал в зад громким, лающим голосом. Маринетт понимала, что подобными мыслями еще больше загоняла себя в тупик, но все равно из раза в раз прокручивала их в голове. А что ей ответит Адриан, если она и вправду решится позвать его на концерт? — Помните ту сцену из «Bande à part», где они приходят в кафе обсудить план? — внезапно спросил Филипп. — Ту, что перед танцем? — Филипп кивнул, и Алья подтвердила: — Конечно. — Чувствую себя так же. — Как так же? — спросила Алья. — Как будто собираюсь совершить преступление. Воздух был по-декабрьски свежим и пах надвигающимся снегопадом. Они наблюдали за темневшей под ними улицей, пустой и тихой: рыхлые снежинки грустно падали на голый асфальт, где не было ни травы, ни деревьев, лишь парковочная разметка и мусорные контейнеры. У Маринетт околели руки и покраснели кончики пальцев, но она продолжала молчать и тайно любоваться тем, как маленькие осколки снега, проделав финт в небе, приземлялись на головы Альи и Филиппа, где застревали в пышных кудрях — шоколадно-коричневых и медово-русых — и быстро таяли. — Это потому, что нас трое, — сказала она спустя время, отчего почему-то ощутила маленький укол в районе груди. — И кто из нас Одиль? — шутливо спросила Алья. — Без сомнений я, — ответил Филипп. Алья закатила глаза. — Почему-то я не сомневалась, — сказала она с насмешкой. — Вряд ли Анна Карина курила «Чапман», — скептично заметила Маринетт, стряхивая с сигареты пепел. — Она курила «Gauloises», — ответил Филипп. Он докурил сигарету и, затушив ее о перила (за что тут же получил укоризненный шлепок от Альи), встрепенулся, сгоняя с себя холод. — Пора заходить, — сказал он, бодрясь. — А то совсем околеем. Предложение было встречено безоговорочным согласием, и все трое вошли внутрь, обратно в тепло альиной квартиры. Сидя на диване в гостиной, еще некоторое время они терли ладони друг об друга, пытаясь согреться, и Алья поставила закипать чайник, чтобы ускорить процесс. Она предложила переночевать у нее, но Филипп отказался, ссылаясь на то, что не хочет их стеснять, когда у него есть своя машина. Он уехал в начале второго ночи, и Маринетт и Алья остались одни. Укутавшись одним одеялом на двоих, как они привыкли делать в квартире Сезеров, они еще долгое время болтали о всяких мелочах, а потом уснули — сначала Алья, потом Маринетт. Всю ночь ей снились сновидения о том, как вместе они решили ограбить банк, только вот кто был с ней, понять Маринетт не могла. Просто знала, что их было трое. А наутро она встала чуть раньше восьми, взяла в руки телефон и набрала одно единственное, что пришло ей на ум по пробуждении: «Привет. Не хочешь пойти на концерт в следующее воскресенье?»