Там, по земле распростершися, сном
засыпает он медным,
Бедный...
Гомер. Илиада. Песнь одиннадцатая. Подвиги Агамемнона.
У прикроватной тумбы мерно тикал будильник. Сна ни в одном глазу. — Тебе правда нужно идти? — спросил он, когда Роланд стряхнул с себя одеяло и, поднявшись с кровати, начал натягивать найденные на полу брюки. — Да. Меня ждут. — Кто? Ничего не ответив, Роланд обошел комнату в поисках снятой наспех рубашки. — Тебе не обязательно уходить каждый раз, — сказал он. Голос его звучал хрипло и надрывно. — Ты можешь остаться. — Не сегодня. Он привстал с кровати и теперь, сидя на краю, наблюдал, как Роланд медленно застегивал пуговицы заученными движениями. — Тогда когда? — Может, в следующий раз. Роланд приблизился к нему и сухо клюнул в лоб, подхватил висевший на спинке стула пиджак и остановился в дверном проеме. — Я позвоню. Он вышел из комнаты, и хлопок двери всколыхнул шторы. Часы показывали четверть первого ночи. За окном густо падал мокрый снег, поглощая дома, деревья, небо. Он лег на кровать и поджал ноги, с головой накрылся одеялом. Холод безбожно щекотал пятки, матрас казался жестким и грубым. Белый порошок засыпал подоконник, метель завывала. Тотчас ему захотелось уснуть и не просыпаться до завтра, а, может, и до следующей недели. С каждым днем приближалось Рождество, и он гадал, где проведет его в этот раз. В прошлом году он приезжал к Амели, и они встретили его в Западных Альпах. Может, в этот раз ей следует наведаться к нему? Он сильнее подобрал под себя ноги и почему-то заплакал. Феликс открыл глаза и уставился в потолок. Мир казался до предельного чистым, как до блеска натертый бокал. Безгранично белое пространство потолка походило на побелку больничных стен, и он боялся отвести от него взгляд, будто именно его безукоризненная белизна была способна удержать в реальности. Пару раз он сморгнул — проверил, не скрывалось ли что-то по ту сторону век, — и лишь тогда позволил себе обернуться. Темная копна волос растеклась по подушке чернильной кляксой. Маринетт лежала, склонив голову на бок. Ее грудь мерно вздымалась под одеялом, ресницы дрожали, когда под сомкнутыми веками бегали зрачки. Феликс смотрел на нее со своего края подушки, боясь пошевелиться, чтобы их носы ненароком не соприкоснулись. Ее тело приняло до нелепого абсурдное положение — голова повернута к нему, колени — в другую сторону, одна рука поджата к груди, другая затерялась в складках одеяла. Вся она изломалась, как развернутый циркуль, и его позабавило, как сильно ей пришлось извернуться, чтобы уместиться между ними двумя — Адриан бесстыдно распластал свои конечности на другом краю матраса, не оставляя и шанса на удобный сон. Ногами он ощутил, как во сне она подергала ступнями — ткань ее носка задела его пятку, щекоча. Осторожно уместив под щекою ладонь, он продолжил лежать, не смыкая глаз. Ему хотелось насмотреться, зафиксировать в памяти каждую деталь, будто в любое мгновение его могли разбудить, и он бы вновь очнулся в пустой кровати на Уэймут-стрит, а за окном безутешно завывал бы ветер. Той ночью они уснули, не сменив одежды, не приняв душ и не умывшись перед сном. Он просто лег с краю, кое-как примостившись на уголке двухместной кровати, потому что почувствовал, что так оно должно произойти. Не раз и не два в голове проскакивали мысли, что нужно уйти. Сейчас он встанет с кровати — осторожно, бесшумно, — легко коснется плеча Маринетт, будя, и они вместе разбредутся по комнатам, напоследок пожелав друг другу доброй ночи. Но он не встал, не разбудил ее и просто закрыл глаза, позволив себе провалиться в сон. Сколько сигарет он выкурил за прошедший вечер? Кажется, две. В теле ощутилась непривычная легкость, когда он поднялся с постели. В окна лился серовато-синий свет утра, призрачной бледностью окутывая спящие силуэты, волшебным сиянием подсвечивая их лица. Маринетт так сильно контрастировала с лежащим под боком Адрианом. Их тела, растекшиеся по белой простыне, ее волосы, спутавшиеся с его, его руки, покоящиеся на ее боку. «Le Lit à la française», — подумал он и вышел из комнаты, беззвучно прикрыв за собой дверь. Он принял душ, позавтракал фильтрованным кофе, выкурил сигарету. Первый этаж ощущался пустым и практически стерильным. Привычная утренняя рутина казалась до странного чуждой, словно была лишь искаженным отражением его будничного утра в осколках разбитого зеркала. Мир будто подернуло рябью, и даже привычный вид из окон казался непостижимо далеким. На балконе Феликс долго стоял у перил и всматривался. В покрытые инеем крыши с нестройными рядами дымоходов, флюгеров и антенн. В мельтешение прохожих, сновавших по узким проулкам. В серый мерседес, полосивший дорогу следами от шин. В стайку сизых голубей, осадивших линии проводов. Что-то в том будничном пейзаже наводило тоску. Когда он вернулся в гостиную, послышался звон дверного звонка. Феликс встрепенулся — слишком долгим, слишком пронзительным казался тот звук. Они с Адрианом никогда не пользовались дверным звонком — лишь стук, такой простой, глухой стук в дверь обозначал их появление в том случае, если один из них ненароком оставил дома ключи, или руки были слишком заняты, чтобы самостоятельно открыть дверь. Он настороженно двинулся в прихожую, скованный страхом — даже звук собственных в шагов бил по его натянутым нервам. Феликс боялся, как бы визгливый звон не пробудил дремавших наверху Маринетт и Адриана, однако его опасения сменились гораздо более гложущими, едва он заглянул в глазок и распахнул входную дверь. — Доброе утро, — сказал Габриэль Агрест, проходя внутрь. — Надеюсь, вас не сильно обременит mon visite si tôt. Он возвышался на пороге их дома в как всегда строго подогнанном по фигуре костюме. Кисти его рук облачали перчатки, волосы, чуть тронутые сединой, были безупречно уложены. Ничто на его лице не выдавало следов минувших лет, и лишь собравшиеся в уголках глаз морщинки омрачали безмятежный взгляд. Феликс так и замер на пороге и сумел пошевелиться лишь тогда, когда Габриэль, беспардонно обогнув его, направился в гостиную своей бархатной походкой. — Смотрю, ты идешь на поправку, — сказал он, по-свойски присаживаясь в кресло — кресло Феликса, где тот проводил большую часть своих рабочих будней. — Выглядишь здоровее прежнего. — Натали не назначала встречи, — процедил сквозь зубы Феликс, едва сдерживая враждебность. Габриэль самодовольно ухмыльнулся. Он сидел, вальяжно откинувшись на спинку кресла, невозмутимо сложив руки на коленях, и один его вид пробуждал в Феликсе самые темные, глубинные чувства ненависти и отвращения. — Не думал, что нуждаюсь в особом поводе, чтобы наведаться к собственному сыну. — Адриан спит. — В таком случае, не будем его беспокоить, — Габриэль взмахнул рукой, и белизна его перчатки бликом рассекла пространство. — Нашей с тобой беседы будет вполне достаточно. Присядь. Я не намерен долго стеснять вас своим присутствием. Феликс опустился на диван, ловя на себе взгляд Габриэля, светящийся жутким, опасным восторгом. Его нахождение в их квартире казалось чудовищно неправильным. Все в этом доме принадлежало ему, принадлежало им, было безопасным, сокровенным уголком вселенной, казалось, единственным оставшимся в мире местом, где он мог чувствовать себя собой. Здесь все дышало их жизнью, их бытом, их нравами: вещи хранили обрывки разговоров, окна отражали мысли, воздух гудел их присутствием. Габриэль был бельмом, вторгшимся в принадлежавший лишь им мир пришельцем, и, казалось, само пространство исторгало его, как нечто инородное, неместное. Феликс сделал медленный вдох, так же бесшумно выдохнул, приводя в порядок мысли. Все его мышцы были напряжены до предела, и, казалось, коснись его кто в тот момент, он лопнул бы, как натянутая струна. — Смотрю, вы неплохо обжились, — продолжил Габриэль, небрежно оглядываясь. — Правда, стоило бы избавиться от старого хлама. Сообщи Адриану, что я покрою все растраты на новую мебель. Список необходимого передашь Натали. — Вы пришли обсуждать мебель? — огрызнулся он. — Держи себя в руках, Феликс, — Габриэль утонченным жестом поправил очки, придававшие его виду безукоризненной строгости. — Из тебя не выйдет хорошего собеседника, если будешь дерзить в ответ на каждую фразу. Я пришел по делу. — Тогда отставьте неуместные любезности. Мне нужно приступать к работе. Габриэль заносчиво усмехнулся: — Ах да, работа. По-прежнему работаешь на то дрянное бюро? Помнится, твой отец начинал так же, и посмотри, к чему это его привело. Руки Феликса тряслись от напряжения, и он намертво стиснул челюсти. Еще слово, решил он, и либо он выйдет из комнаты, либо выставит его за дверь. Либо наложит на себя руки. Одно из трех. — Знаешь, я мог бы пристроить тебя куда поприличнее. Один мой знакомый руководит крупной архитектурной фирмой. «Ремель», слышал о такой? — Я не нуждаюсь в новой работе. Скорее получите то, зачем пришли, и оставьте меня в покое. — Что ж, et c'est vrai, — Габриэль пожал плечами. — Как поживает мой сын? Феликс ощущал, как все внутри него стремительно закипало. Будничный тон, с каким Габриэль озвучил свой вопрос, его надменный вид, оскорбительные изречения — все провоцировало в нем злобу. Он понимал, куда ведет их разговор, а потому сильнее закусил внутреннюю сторону губы и, небрежно склонив набок голову, произнес с улыбкой: — Чувствует себя отлично, не обремененный излишней заботой. Габриэль издал несдержанный смешок. Подобный обмен репликами начинал входить в привычку. — Замечательно, просто замечательно, — казалось, он чуть ли не рукоплескал. — Как проходят его студенческие будни? Новые знакомства? Приятели? — Большую часть свободного времени Адриан проводит за учебой. Не думаю, что с таким графиком он мог обзавестись новыми друзьями. — А что насчет однокурсников? — не меняясь в лице, Габриэль скучающе подпер щеку рукой. — Слышал, он сдружился с примечательной группкой студентов. Расскажешь поподробнее? Феликс закусил губу. Он не знал, насколько был осведомлен Габриэль, и была ли в связи с этим возможность что-либо от него утаить. Сам его приход был подобен проверке на прочность. Как детектор лжи, Габриэль чопорно восседал в кресле и оценивал каждый его ответ, так что в разговоре с ним Феликс словно ступал по минному полю, где каждый необдуманный шаг означал мгновенную смерть. — Недавно мне довелось встретиться с одногруппником Адриана, — неохотно начал Феликс. Он говорил и представлял, как с каждым новым произнесенным словом отдаляется от Адриана, саморучно уничтожает те крохи доверия, что было выстроено с таким трудом. — Он представился Ренаром. Сам Адриан ничего не рассказывал об их отношениях, однако, полагаю, они весьма дружны. Это все, что мне известно. — Хм, и вправду. Полагаю, вы ничуть не продвинулись в direction de la confiance, не так ли? Адриан совсем не делится подробностями личной жизни… Сколь скудные братские отношения, отнюдь. — Я никогда не задавался целью стать его другом, — соврал Феликс. Но в том была и своя правда: никогда прежде он не прилагал усилий, чтобы кому-то понравиться, сблизиться с кем-то настолько, чтобы осмелиться назвать себя чьим-то другом. Напротив, он не сопротивлялся течению жизни и, как и положено праведному фаталисту (коим он не был по собственному убеждению — или старался не быть), позволял судьбе самой расставить все фигуры на шахматной доске, а затем с достоинством принять ее партию. Но, и он вовсе этого не желал, с Адрианом все было иначе. Отношения с ним были гораздо сложнее и путанее, чем он мог вообразить тогда, когда впервые услышал предложение Габриэля и лишь мельком задумался о том, каковой будет его жизнь в Париже. Адриан никогда не входил в его планы на будущее, не занимал его размышлений, был маленькой пешкой, чьи действия легко предугадать и чьи ходы лишены спонтанности. Но он и сам не заметил, как Адриан подобрался к краю доски, бесшумно, без лишних движений, и обернулся ферзем прямо у него под носом — как он мог не углядеть? И игра стала гораздо сложнее. — Что весьма прискорбно. Помни, Феликс, ты находишься здесь лишь до тех пор, пока в тебе есть нужда. Нет счастья в бездействии. Если тебе дорога твоя нынешняя жизнь, радуй меня больше. Феликс усмехнулся про себя. Дорога ли ему его нынешняя жизнь? Действительно ли это место было для него столь важным, чтобы идти на жертвы, из раза в раз переступать через себя и свое достоинство? Конечно, нет, и оттого ему хотелось рассмеяться в лицо Габриэлю, сплюнуть на носки его лощенных туфель, как делают в паршивых вестернах, пока тот разглядывал его с этим отвратным выражением вселенской жалости во взгляде. Но вслед за тем в мыслях возник иной вопрос. Правда ли он делал это для себя? Он ли нуждался во всем этом, или был кто-то еще? Кто-то, для кого, возможно, его присутствие здесь означало целую жизнь? Феликс знал, что случится с Адрианом, если сам он решится вернуться в Руан. И отчего-то он не хотел для него такого исхода. Он помнил тот день — должно быть, один из первых, проведенных им на Монж и прожитых ими под одной крышей, — когда в очередной раз Адриан вернулся домой с пакетом из «Франприкса», доверху набитым дешевым эскимо — таким, каким обычно объедались школьники, кучкуясь на заправках после занятий, — и пачками чипсов всевозможных цветов и вкусов. Он приносил их почти ежедневно и каждый раз, усаживаясь на диване в гостиной, разрывал обертку за оберткой, заталкивал горсти чипсов в рот, не дожевав предыдущую, до неприличия громко хрустел и чавкал, мешая Феликсу работать. Тогда он думал лишь о том, до чего Адриан, должно быть, избалован излишествами, до чего капризен и бескультурен, и каждый новый «хрумк» изводил его больше предыдущего. И только гораздо, гораздо позже он в полной мере смог осознать причины его обжорства. Надкусив эскимо, Адриан принялся усиленно жевать, и вдруг остановился, поднял на него взгляд и произнес с набитым ртом: «Знаешь, Феликс, — и он, не привыкший слышать свое имя, произнесенное столь искренне и безмятежно, встрепенулся, — я так рад, что в этой квартире нет фортепиано». — Сегодня ночью Адриан вернулся с посвящения в первокурсники, — сказал Феликс, и голос его был едва различим в общем безмолвии. — Он был весел. Но он по-прежнему отсыпается после вчерашнего, поэтому у меня не было возможности расспросить его побольше. Думаю, когда Адриан спустится, мне следует поинтересоваться, как все прошло. — Хорошо, очень хорошо, Феликс, — похвалил Агрест, и по лицу его растеклась довольная улыбка. — И все же, воздержись от чрезмерных подробностей. Я не горю желанием слишком вмешиваться в личную жизнь своего сына. Габриэль поудобнее уселся в кресле, вновь поправил очки. — По правде, Феликс, меня также интересует, исполнил ли ты мою прошлую просьбу? Он требовал от него невероятно многого. Просил докладывать обо всем, что касается его сына, просил не спускать с Адриана глаз, просил видеться с ним не реже раза в месяц, просил соответствовать их статусу, просил вести себя подобающе. Но в то мгновение речь шла совсем ни о том, и Феликс с полуслова понял, чего на этот раз добивался от него Агрест. — Маринетт не приходила в нашу квартиру с тех самых пор, как мы виделись в прошлый раз. — Хорошо, — Габриэль кивнул. — Я доволен тобой, Феликс. Он не мог понять, говорил ли Агрест всерьез или лишь насмехался над ним, потому что давно знал правду и намеревался испытать его. Но лицо Габриэля оставалось образцом безмятежия, и, казалось, сам он был удовлетворен его ответом. — Я вижу, ты прекрасно справляешься с возложенными на тебя обязанностями. Рад, что наше petite coopération дает свои плоды. Впредь попрошу тебя не отлынивать от назначенных встреч и поддерживать связь с Натали. В конце концов, мы ведь не хотим ставить под угрозу наши дружественные отношения, я прав? Феликс сверлил Агреста мертвенным взглядом и желал, чтобы в то же мгновение в его голове зазияла дыра, а в его собственной руке оказался заряженный револьвер. Феликс закрыл глаза и мысленно досчитал до трех. Он дрейфует посреди бескрайней водной толщи, и волны окатывают его с головой. Холод, трезвящий жгучий холод. — Не забывай, кто дал тебе дом и с чьей подачи ты находишься здесь, а не гниешь в той безлюдной дыре, откуда я тебя вытащил, — Габриэль стряхнул с пиджака невидимую пылинку, поднялся с кресла и направился в прихожую. — Велю Натали передать тебе подарок — ты заслуживаешь вознаграждения. Bon travail, Феликс. Он встал следом за Агрестом и провел того к выходу. Накинув на плечи пальто, Габриэль вновь победно оглядел их квартиру и произнес, уходя: — До скорой встречи, Феликс. Следи за здоровьем и старайся не болеть. Иначе и в следующий раз я буду вынужден самостоятельно наведаться к вам, — его губы изогнулись в циничной улыбке, и Феликс с трудом сдержал порыв захлопнуть дверь прямо перед его носом. — И да, сделай так, чтобы Адриан не прознал о моем визите. Au revoir. — Это еще что такое? Разве я велел тебе пользоваться гуашью? — Мне казалось, что картина выходит слишком скучной. Я хотел сделать ее веселее. — Ох, что же, конечно. Если, по-твоему, живопись — это весело, тогда валяй. Исполосуй холст вдоль и поперек! И не забудь поставить желтую кляксу в центре — выйдет отличное солнце. Отец раздраженно вскинул руки и, развернувшись, вновь принялся водить грифелем по собственному холсту. Ему тут же захотелось зарыть свой рисунок в песок, лишь бы отец никогда больше его не увидел. — Знаешь, почему я учу тебя графике? Потому что искусство существует, не чтобы развлекать. Это не потеха, Феликс, не хобби, не отдых. На этом маленьком клочке хлопка — твоя жизнь. А на этом — моя. Представь, что каждый штрих карандашом забирает у тебя секунду жизни, каждый мазок краски — один день. Как думаешь, сколько ты потерял, пока бездумно туда-сюда елозил кистью? А теперь представь, сколько потерял я. Но я продолжаю творить. Даже зная, что на кону годы, целые десятилетия, я не останавливаюсь. Потому что едва моя рука оторвется от холста, я умру. Я умру, а холст останется. А, значит, моя жизнь будет вечной. Он остолбенел и представил, как отец обернется и рассыпется прямо у него на глазах, потому что ненароком отвлекся на него, на его нелепую цветастую мазню и выпустил из рук грифель. И ветер разнесет его прах по побережью. Что тогда он скажет маме? Поверит ли она, если он объяснит, что отец жив, ведь его картина по-прежнему здесь? Вот он, смотри! Повесим его на стене в прихожей и будем любоваться с порога. — Теперь ты понимаешь, Феликс? Попробуй еще раз. Я не воспрещаю использовать краски. Но давай посоревнуемся, кто из нас дольше проживет? Он оглядел свою картину — малиновые разводы заката, густые волны синего, — перевернул холст, взял в руки черный мелок и начал с другой стороны. Солнце больше не светило, а скалы осыпались пеплом. Феликс не хотел умирать. Он хотел жить вечно. Когда Габриэль ушел, он вернулся в гостиную. Устало свалился на диван, откинув голову на спинку. «Дерьмово жить», — подумал он и закурил сигарету, жалея о том, что не может ввести никотин внутривенно и скончаться в конвульсиях на том самом диване. Вечная жизнь. О чем он только думал? И Феликс прыснул со смеху, рассмеялся в лицо отцу, в лицо его малолетнему отпрыску, выводящему на песке ракушки и звездочки. Он смеялся в безмолвную пустоту комнаты, хохотал, распластавшись на диване, держа сигарету в зубах, и продолжал ухмыляться, потому что было весело. Безумно весело. За истерическим приступом смеха он не заметил, как в комнату вошла Маринетт. Она тихонько, почти что на цыпочках, прокралась к нему, легонько коснулась плеча, но он не вздрогнул. Лишь сильнее откинул голову, разглядывая ее вверх ногами. Опущенные уголки ее губ с его положения обратились улыбкой, напуганные глаза засветились задором, и это насмешило его пуще прежнего. — Утро доброе. Давно не спишь? — спросил он, затягиваясь сигаретой прямо из своего несуразного положения. — Феликс, только что… Это ведь был Габриэль? — она одернула руку, потому что глаза его излучали противоречивый, жуткий восторг, и ей захотелось спрятаться от того взгляда в ту же секунду. — Зачем он приходил? Что ему от тебя нужно? Он небрежно пожал плечами, вновь принял положение сидя. — Не знаю. Может, замучил отцовский инстинкт, и он в кои-то веки решил навестить сына? — Я слышала, о чем вы говорили, Феликс. Я не понимаю… — Ты и не поймешь, Маринетт. Я сам-то еле соображаю, в какой трясине увяз. Будешь? — он протянул ей горящую сигарету. — Это ничуть не смешно, — она отмахнулась от протянутой к ней руки, злобно нахмурила брови. — Ты… ты докладываешь ему обо всем, что происходит с Адрианом? О том, что происходит, когда я рядом? Почему он спрашивал обо мне, Феликс? Почему я не должна была приходить в вашу квартиру? — Я измотан до полусмерти, Мари. Подумать только, начало первого дня, а я мертвее мертвого! — и он вновь разразился нервическим хохотом. — Прекрати, прошу тебя. Феликс, тебе плохо. Ты не в порядке. — А когда я был в порядке? — он вскинул руки в воздух в абсурдном театральном жесте, пепел с его сигареты опалил диванную подушку. — Молю, довольно меня смешить, иначе я скончаюсь в нервной судороге. — Налью тебе воды, — произнесла она ледяным тоном и двинулась в сторону кухни. — Успокойся и приди в себя, пока не вернусь. — Нет, Мари, погоди. Просто присядь рядом. Пожалуйста. Он затушил сигарету о пепельницу и протянул к ней руку, приманивая к себе. Маринетт с опаской оглядела его. Все в Феликсе настораживало. И хотя внешне он ничем не выдавал клубившиеся внутри чувства, что-то в его виде, в застывшем на грани с безумием выражении лица, в надутых на руках жилах, чьи пальцы крепко впивались в ручку дивана, заставляло Маринетт остеречься. Но она обуяла страх, как делала не раз в его присутствии, и послушно села рядом, туда, куда мгновение назад указывал Феликс. Возможно, это то, что ему сейчас нужно, подумала она, но все так же не смела обернуться, взглянуть на него еще хоть раз, боясь того, что встретит в глазах напротив. Впервые они не излучали того непоколебимого спокойствия, что осаждало каждый раз, когда внутри зарождалась тревога. Теперь сам Феликс являлся ее источником. Она смотрела неумолимо прямо перед собой, проделывала взглядом дыру в половицах, когда его голова опустилась ей на плечо. Весь он размяк, всем телом привалился к ее боку, скрестив руки на груди. Его волосы щекотали ей щеку, дыхание отдавалось гулким эхом в ее груди. Маринетт осторожно повернула голову — веки его опущены, голова, казалось, совсем пуста. — Вот так. Кажется, мне стало гораздо лучше, — тихо сказал Феликс. — Спасибо. — Ты… хочешь поговорить об этом? — осторожно спросила она. — О чем? О Габриэле? Об Адриане? О тебе? Она помолчала, подбирая слова. Ее взгляд рассеяно блуждал от одного угла комнаты к другому, словно все ее мысли были раскиданы по периметру, и лишь так она могла отчаянно за них ухватиться. — Скажи, зачем ты встречаешься с Габриэлем, — наконец осмелилась спросить Маринетт. — Скажи честно, Феликс. — Это одно из его условий, по которым Адриану дозволено здесь жить. Если прекращу видеться с ним, Адриан вернется в свой грозный особняк, а я отправлюсь в Руан. Все до примитивного просто. — И давно ты?.. — С самого первого дня, Маринетт, — произнес Феликс на выдохе, и она ощутила, как его дыхание опалило ей плечо. Этот тяжелый вздох пробирал до костей, словно прикосновение воздуха было способно передать чужую тревогу. — С тех самых пор, как я переступил порог этой квартиры, я был скован обязательством по рукам и ногам. Маринетт молчала. Она не знала, что на это ответить. Не знала, что и думать на тот счет. Все, что проносилось в ее голове, было белым шумом, невнятным гудением, и она едва ли могла вспомнить, как правильно формулировать мысли и обращать их в слова. — Считаешь, я плохой человек? — вдруг спросил он. — Ты не плохой человек, Феликс. Это не так. У тебя просто не было выхода. — Мне тревожно, Маринетт. Я потерян. Меня будто загнали в угол. Что мне делать? Я не могу смотреть Адриану в глаза. Я словно предаю его каждый раз, когда вижусь с Габриэлем. Когда выкладываю ему одну ложь за другой, увиливаю от ответа до тех пор, пока он саморучно не выбьет из меня правду и не добьется своего. Это… истощает. Он говорил почти что шепотом, а Маринетт ловила каждое слово с таким вниманием, словно то была исповедь. Ей стало неловко от того, как Феликс осмелился открыться перед ней. Никогда прежде он не делился своими чувствами, отчего все его слова казались особенно хрупкими, зыбкими как песок. Моргнешь — и они растают в воздухе, растекутся по полу и просочатся в щели между паркетными досками. А оттого Маринетт сидела, невольно затаив дыхание, и терпеливо внимала до тех пор, пока сам он не решил замолчать. — Ты делаешь это ради него, — осмелилась озвучить вслух свои подозрения Маринетт — она боялась спугнуть Феликса, пошатнуть его искренность резкими словами, а оттого говорила как можно мягче, как будто вела беседу с ребенком. — Ради вас обоих. — Это не так, — он нахмурил лоб. — Я делаю это ради себя и себя одного. — Но ты заботишься о нем. — По-твоему, это забота? — Феликс встрепенулся, словно намеревался отодвинуться от нее, но все же остался на месте, лишь чуть сильнее вжавшись в ее бок. — Так старшие братья должны печься о младших? Все это чушь, Маринетт. Единственные, о ком я способен заботиться, это я сам и мой паршивый зад. — Перестань. Ты сам прекрасно знаешь, что это неправда, — она не сдержалась и обернулась в его сторону. Феликс смотрел на нее исподлобья то ли с обидой, то ли с горькой насмешкой. — У тебя огромное сердце, Феликс. Ты делаешь это, потому что любишь его. — Или потому, что не хочу возвращаться туда, откуда так отчаянно бежал. — И все же. Грузный выдох вновь коснулся ее кожи. Он неуклюже поерзал на месте, отвернув от нее голову. — Ох, Маринетт, пойми же. Я законченный эгоист. Я никого не люблю, ни о ком не забочусь, не испытываю привязанностей. У меня атрофированы все чувства. Я эмоциональный калека, а до тебя все никак не дойдет. Ты искренне веришь, что раз сама способна испытывать теплые чувства, то все вокруг подобны тебе. Но это не так, Маринетт. Все, на что я способен, это ненависть и злоба, злоба ко всему миру, к самому себе. И эта злоба настолько переполняет всего меня, что стирает все границы. И я истощаюсь. Каменный истукан. Пустая болванка. — Прекрати, — ей захотелось прикрикнуть на него, словно лишь так было возможно его вразумить. — Тебе прекрасно известно, что это не так. Ты ничего не добьешься самоуничижением. Этим ты не делаешь легче ни себе, ни Адриану. — Ты слишком добра. — А ты слишком упрям. Феликс хмыкнул ей в плечо, и по телу пробежали мурашки. — Знаешь, что сказал мне Габриэль во время нашей прошлой встречи? — спросил он, и Маринетт мгновенно напряглась. — Он узнал про твой визит. Тогда, когда ты впервые осталась у нас. И предупредил меня на этот счет. — Я… не понимаю. Почему я не могу приходить к вам? Чем я ему не угодила? — Думаю, он опасается за Адриана. За ваши отношения с ним. — Но это просто глупость! — вспыхнула негодованием она. — Как… какое вообще ему до этого дело? — Адриан — единственный наследник Агрестов. Уверен, Габриэль распланировал жизнь сына посекундно, едва тот вылез из колыбели. У него есть планы на счет Адриана. И ты та, кто способна поставить их под угрозу. — Это полный бред. Безумие, — замотала головой Маринетт. — Отнюдь, — он подернул плечами. — Габриэль не прощает ошибок. И кому, как не Адриану, об этом знать. Смиренный тон, с которым Феликс растолковывал ей о сложившейся ситуации, наводил на мысли, что сам он не первый день терзался размышлениями о подобном, отчего безразличное спокойствие в его голосе могло говорить лишь о том, что в распоряжении его было достаточно времени, чтобы ужиться с подобными мыслями. — Мне жаль, — печально выдохнула Маринетт. — Искренне жаль, что тебе приходится мириться со всем этим столько времени. — Не стоит меня жалеть. Я могу исчезнуть в любое мгновение. Раз, — он щелкнул пальцами, — и меня больше нет в этом городе, меня не достать. Но Адриану не убежать. Это его пожизненное бремя. — Может, тебе следует рассказать ему обо всем? — осторожно предложила она. — Уверена, вместе вы сможете найти выход… — Выхода нет, Маринетт. Все, на что мы способны, это молча подчиняться. Терпеть, склонив головы. Потому что таков наш порядок. — Нет. Не говори так, — пылко возразила она. — Все наладится. Но, убегая, ты ничего не разрешишь. Проблемы не растворяются в воздухе, Феликс, их нужно уметь решать. Поговори с Адрианом. Я помогу тебе. Ты… мы справимся с этим вместе. Я буду на твоей стороне. Обещаю. Феликс молчал. Она не видела его глаз, сокрытых за отросшей челкой, но всем телом почувствовала, как тяжело он набрал воздух в грудь и беззвучно рассмеялся. — Mon dieu, Мари. Порой, мне кажется, ты и вправду чересчур прониклась своей буддистской философией. Не успела она возмутиться, как Феликс плотнее притиснулся к ней, кошкой ластясь к плечу, так что их поза теперь напоминала странное подобие объятий без рук. Тепло новой волной разлилось по телу, когда он едва различимо промурлыкал под нос: — Спасибо. И Маринетт обомлела. Ей казалось, что все происходило еще в глубоком оцепенении сна — вся она была окутана сонной негой и покоем, словно по-прежнему нежилась в постели и до последнего оттягивала момент пробуждения. Ее рука осторожно опустилась ему на голову, поглаживая волосы убаюкивающими движениями. Пальцы невольно зарывались в пряди, и голова так и просилась склониться к его собственной. Отчего-то ей почудилось, что нечто подобное уже случалось с ней и случалось не раз. Будто сидеть вот так рядом с ним, склонившись друг к другу, было пущей обыденностью. На мгновение она представилась себе дряхлой, морщинистой старушкой, много лет прожившей бок о бок с верным супругом, таким же согбенным старцем, как и она сама, но по-прежнему способным улыбаться ей как в первый раз. У них четверо пышущих здоровьем внуков, домик в безлюдной глуши, где они, он и она — единственные живые души на многие мили вокруг. И раз за разом, усевшись у камина, они коротали вечера в объятиях друг друга. — Ты голодна? — внезапно спросил Феликс. — Не уверен, что в холодильнике достаточно продуктов, чтобы сообразить что-то на завтрак, но мы можем заказать доставку. — Не особо, — она неопределенно помотала головой. — Но, если хочешь, могу что-нибудь приготовить. Только сбегаю в магазин. Чего бы тебе хотелось? — Давай лучше дождемся Адриана. — Может, стоит его разбудить? Второй час как-никак… — Не нужно. Поверь, нам же хуже, если он не выспится, — сказал Феликс, и Маринетт усмехнулась, вспоминая, каким угрюмым Адриан вошел на кухню тем утром, когда она гостила у них в прошлый раз. — Тогда… чем займемся? — Давай поговорим. Расскажи о себе. — Что ж… О чем хочешь узнать? Феликс задумчиво хмыкнул и произнес, поудобнее устроившись на ее плече: — Скажи, Маринетт, ты и вправду считаешь, что можешь совмещать работу с «призванием»?***
Веки его, казалось, весили с полтонны, когда он попытался их поднять. Тело ныло тут и там, стоило ему пошевелить конечностями — кажется, он отлежал себе руку, когда, кое-как уместившись на краю матраса, съежился в позе зажатого в тесноте эмбриона. Солнечный свет не ласкал — слепил своей раздражающей яркостью, и он бы зарылся с головой в одеяло, если бы сумел нащупать его в дурманящем полузабытье едва отступившего сна. Адриан издал измученный стон и повернул голову, не отрывая ее от подушки. Матрас рядом с ним пустовал, и лишь скомканная простынь напоминала о двух телах, недавно покоившихся на нем. В комнате было душно, и у него пересохло в горле. Безумное месиво алкоголя, что он без разбору влил в себя той ночью, оставило во рту отвратительный привкус, и он вдруг почувствовал, что если в то же мгновение не проглотит и крошки, его вырвет. Он поднялся с кровати, оглядел себя с головы до ног в стоявшем у стены зеркале. Ему не помешало бы принять душ, но единственное, на что его хватило, было сменить пропахший чужими духами и гнетущим запахом сигарет свитер на свежую футболку да кое-как зачесать пятерней волосы. Тяжелой поступью он спустился на первый этаж, ощущая себя скорее мешком с костями, что, стоит ему оступиться, мертвым грузом покатится с лестницы. Феликс и Маринетт сидели на кухне, отодвинув чашки с недопитым кофе. Они оживленно вели беседу о чем-то, в пепельнице на столе дымились две сигареты. — Я же говорю, не так все было. Он просто спутал Танатоса с Танталом, не более. — Знаешь, я не особо во всем этом смыслю, но так он и сказал. Я точно помню. — Бестолковый у тебя преподаватель. Да и вообще, на что модельеру регионоведение? «Один философ сказал другому философу», чушь несусветная. — Для общего развития? — Маринетт пожала плечами и обратила свой взгляд на Адриана. — Ох, привет. Как спалось? Лицо его сейчас не было способно выражать никаких эмоций, и все же он сумел выдавить вымученную улыбку. Маринетт сидела и будто бы сияла изнутри. Вопрос ее показался ему до крайности скользким. Адриану так и хотелось нацепить на себя насмешливый вид и с издевкой спросить в ответ: «А как спалось тебе?». Но всем, на что его хватило, был короткий кивок, и он свалился на стул напротив, потирая глаза в попытках согнать дрему. — Давно проснулся? — спросила она, и голос ее отчего-то зазвучал озабочено, так что Адриан не до конца сумел определить причину ее беспокойства. — Кажется, у меня дежа-вю, — сказал он, оглядывая Феликса и Маринетт, сидящих перед ним точь-в-точь, как в то самое утро. — И вправду, — усмехнулась она. — Опять снились греки? — подал голос Феликс. — Нет. Только змея, опутавшая с головы до ног, как будто пыталась задушить во сне. Он украдкой взглянул на Маринетт, и та мгновенно зарделась. — Змея — хтонический символ, — иронично-серьезным тоном заметил Феликс. — Уверен, что тебе не нужно к врачу? Они обменялись ядовитыми взглядами, и на мгновение сам Феликс представился ему огромным питоном, кислотно-зеленым в белую крапинку — змей-искуситель, по-хозяйски восседавший на их кухне и так и желавший вкусить плоды их грехопадения. — Дать тебе аспирина? — предложила Маринетт. — На верхней полке, — Феликс дернул головой в сторону кухонных ящиков. — Не нужно. Я в норме, — соврал Адриан. — Лучше просто воды. Умираю от жажды. — Сегодня понедельник. Тебе разве не нужно на занятия? — спросила Маринетт, когда он залпом осушил стакан воды, что она опустила на стол перед ним. — Я уже пропустил утреннюю лекцию, так к чему лишний раз напрягаться? — отмахнулся он, придав своему голосу столько напускного безразличия, насколько был способен. Пропуск занятий не входил в его планы, ровно как и не входило до беспамятства напиваться в квартире Клариссы Ришар, чей номер, кажется, теперь значился в его телефонной книжке наравне с номерами кучи других первокурсников, чьи лица он едва ли мог запомнить в той бесконечной веренице пьяных бесед. — А что насчет тебя? Нет пар? — Есть… Но, знаешь, я подумала, можно ведь изредка оставлять за собой право на отдых, — и она улыбнулась той безмятежной улыбкой, что каждый раз сводила его с ума. И Адриан улыбнулся в ответ, но улыбнулся куда-то в пустоту, разглядывая темно-коричневые разводы кофейной гущи, оставшиеся на дне их чашек. Одно ее присутствие в их квартире полностью выводило из колеи, превращало размеренное течение их жизни в бурный поток, кипучий и ревущий, грозящийся вот-вот выплеснуться из проторенного русла. Как же чудесно было вот так просто сидеть на кухне рядом с ней и говорить ни о чем. Адриан усмехнулся воспоминаниям о том, как сильно опасался пускать Маринетт в их квартиру, когда по возвращении домой застал их с Феликсом, сидевших бок о бок рядом с опустевшей бутылкой «Кло дю Руа». Тогда ему казалось, что подобной противоестественной и совсем неуместной интимностью оттолкнет ее, пошатнет то странное подобие близости, что крепло между ними. Кем они приходились друг другу? Этим вопросом Адриан нередко задавался и до сих пор. Друзьями? Школьными приятелями? Родственными душами? Или всем сразу? Но Адриан понимал, скорее чувствовал, что происходившее между ними не вмещало в себя ничто из того, что можно было так просто наречь словами. Они были всем и не были ничем. Особенно с тех пор, как в их жизни вошел Феликс. Он снова обратил свой взгляд на Маринетт. Свет из окна бил прямо ей в лицо. Но она не морщилась от его слепящей яркости, не жмурилась и не прятала глаз, напротив, позволяла ему играть в ее волосах, ласково огибать ее лоб, скулы, задерживаясь на щеках, так что от взгляда на нее перехватывало дыхание. Как же глуп он был все это время. Адриан сидел и смотрел, думая о том, что вечность мог бы провести вот так, разглядывая ее черты, утопая в ясности ее глаз, в дрожании ее ресниц. Эту ночь он провел рядом с ней. И он никак не хотел думать о том, что та ночь была последней. — Маринетт, у тебя есть планы на сегодня? — спросил Феликс, и Адриан неволей оторвался от ее созерцания. — Хм, не думаю, — ответила Маринетт, пальцами выводя невидимые фигуры на столешнице. — Тогда не хотела бы ты составить нам с Адрианом компанию за обедом? Словно пребывавший до того в полудреме Адриан резко дернулся, глаза его округлились. — Мы идем в город? — удивленно воскликнул он. Феликс кивнул. — Я угощаю. Адриан смотрел на мир со своего угла зрения. Перед ним, ленно склонившись над столом и словно замерев в тягучем полуденном мареве, сидели Феликс и Маринетт. На мгновение в его сознании они застыли без движения, окаменели, будто фигуры их состояли не из крови и плоти, а были высечены из мрамора, и едва солнечный свет настигнет их, безумной яркости отблеск озарит комнату, оголяя их истинную, бездыханную натуру. И Адриану почудилось, будто он один в этой комнате, один, а напротив него — два произведения искусства, чистой огранки шедевры, место которым совсем не здесь, в их пропахшей табаком и запахом кофейных зерен кухне, а на резном пьедестале где-нибудь в галерее Уффици или соборе Святого Петра. И он, безмолвный в своем потрясении, должен любоваться ими по ту сторону ограничительной ленты, иначе вот-вот сорвется и потянется прикоснуться к каменному совершенству их лиц, чтобы проверить, действительно ли грудь тех скульптур никогда не издаст и вздоха, раз они способны так живо на него смотреть. И музейный смотритель выведет его из зала за неподобающее поведение. — С чего вдруг такая щедрость? — спросил он, когда вновь обрел возможность говорить. Феликс пожал плечами, улыбнулся своим собственным мыслям. — Хочется развеяться. Да и давно я не баловал себя сладким. Разговор с Роландом прошел на удивление спокойно. Пока они выбирали еду, он сказал, что должен признаться, что глубоко несчастен быть обремененным семейными узами. — Тетя совсем сбрендила в последние дни. Может потребовать явиться прямо посреди ночи! Даже учебное время теперь для нее не помеха. Роланд, мне срочно нужно в больницу, Роланд, у меня сердце не бьется, Роланд, проверь пульс, я, кажется, впадаю в кому и т. д. и т. д. и т.д. — Да уж, — многозначительно протянул он, потому что не знал, что на это ответить. Роланд сложил руки под подбородком и склонился к нему, пристально всматриваясь. — Ты больше не обижаешься? — Что? — Из-за той ночи, — Роланд виновато отвел взгляд. — Знаешь ведь, я не могу ей отказать. Мать не потянет съем жилья, и пока тетя позволяет у нее оставаться, я могу продолжать учебу. У меня просто не было выхода. Надеюсь, теперь ты понимаешь. Он тяжело сглотнул. — Конечно. — Вот так облегчение, — радостно произнес Роланд. — Как сказал бы зануда-Беррингтон, камень с сизифовых плеч! А то я уж весь извелся, что посмел тебя расстроить. Рука Роланда опустилась поверх его, и он испытал смешанные чувства, что-то на грани между блаженством и отвращением. Он любил курс профессора Клинта Беррингтона и совсем не считал его занудой, более того терялся в догадках, в действительности ли по ночам Роланд отлучался к тете, ведь еще на прошлой неделе то была пожилая соседка, на неделе до прошлой — сводный брат. Тем временем Роланд взял в руки меню и жестом подозвал официанта. — Что будешь есть? — спросил он и огладил костяшки его пальцев тыльной стороной ладони. — Бокал белого «Кло Мирей», малиновый тарт, ягодное парфе и шоколадный фондан, je vous en prie. Отодвинув в сторону меню, Феликс даже не потрудился взглянуть в сторону официанта, что судорожными движениями руки записывал названные позиции в блокнот, пытаясь поспеть за его словами. — Только вино и десерт? Ты ведь не ел ничего с самого утра! — выпалил Адриан в замешательстве, когда официант отошел от их столика. Из них двоих он больше всего был знаком с пищевыми привычками Феликса, и, видимо, уже не в первый раз оставался смятенным подобными обстоятельствами его рациона. — Я ведь сказал, что хочу сладкого, — упрямо ответил Феликс, откинувшись на спинку стула и скрестив на груди руки в защитном жесте. — Нужно же хоть иногда питаться и нормальной пищей, — продолжил настаивать Адриан. — Да ладно тебе, — одернула его Маринетт. — Феликсу уже достаточно лет. Думаю, он и сам знает, что для него лучше. Местом обеда они выбрали маленький вегетарианский ресторанчик на набережной Монтебелло, вдоль которой с одной стороны длинной вереницей бежали здания с резными карнизами, с нависшими друг над другом балконами, с другой — на острове Ситэ, напоминавшем «громадное судно, завязшее в тине», стоял Нотр-Дам. И хотя урбанистические пейзажи Парижа едва ли можно было назвать живописными, с террасы открывался чудесный вид на аккуратно раскинувшийся вдоль Сены marche aux puces, так что, сидя у окна, они могли разглядывать антикварные побрякушки, разложенные вдоль прилавков, потрепанные обложки музыкальных альбомов и старые кассеты, что так загадочно контрастировали с арочными контрфорсами сердца готической архитектуры, видневшихся с противоположного берега. — Хорошо, так и быть, — хмыкнул Адриан и тоже откинулся на спинку стула, копируя положение Феликса. — Но потом, когда заработаешь сахарный диабет, не проси меня вкалывать тебе инсулин только потому, что боишься шприцов. Прямо над их головами раскинулось буйство зелени — витиеватые лозы нависали с подвешенных под потолком кашпо, обнимая низко висящие каплеобразные люстры, словно намерено были посажены напоминать посетителям о том, что здесь едят только зелень. Место это походило на зимний сад, и Маринетт мысленно благодарила Феликса, что первым заметил увитый лозами фасад, пока они прогуливались вдоль набережной. Теперь же, сидя напротив, она с улыбкой наблюдала за тем, как Адриан невольно отзеркаливал его позу, так же нелепо насупившись и скрестив на груди руки, похожий на упрямого ребенка, что отчаянно жаждет быть услышанным. — Подожди, Феликс? Боится шприцов? — она еле сдержалась, чтобы не прыснуть со смеху, когда до нее дошла суть его слов, произнесенных со всей серьезностью. — Чушь, — отмахнулся Феликс. — Еще как! — Адриан заметно оживился, всем телом обернулся к ней и принялся вещать, не утаивая подробностей: — При виде иглы тут же бледнеет и выглядит так, будто сейчас же свалится замертво. Однажды в детстве, когда оставался у нас на лето, он расшиб себе лоб, так видела бы ты его лицо, когда в травмпункте медсестра пыталась зашить… Покосившись в его сторону, Феликс сдержанно кашлянул — негромко и со значением. — Достаточно, — оборвал он Адриана, всем своим видом демонстрируя, что его это ничуть не задевает. — Это было давно. Глупая детская фобия не имеет ничего общего со мной настоящим. — В этом нет ничего постыдного, — вмешалась Маринетт. — По мне так каждый человек имеет свои потаенные страхи. — Да-да, разумеется, — безразлично кивнул Адриан. — А ты, Мари? Чего боишься? Глаза его загорелись живым интересом, и Маринетт стало неловко, когда два ожидающих взгляда обратились в ее сторону. — Хм. На деле, я тот еще параноик, — туманно ответила она. — Но, думаю, все как у всех. Боюсь смерти, нищеты, отсутствия самореализации… — Это совсем не интересно, — перебил ее Адриан. Его распирало от любопытства. — Нужно что-то особое, что-то, что трогает тебя больше всего. Маринетт усердней задумалась, размышляя над тем, чем могла бы утолить его интерес, но, не найдясь с достойным ответом, скромно произнесла: — Тогда, наверное, боюсь быть брошенной. Того, что в один день от меня все отвернутся без каких-либо на то причин, и я останусь одна. Что обманут меня и мое доверие, и все те, кого я люблю и кем дорожу, отстранятся и не захотят иметь со мной ничего общего. — Так нечестно, — вдруг возмутился Феликс, и Маринетт впервые услышала его, звучащего так обижено и ущемлено. — Я тоже имею массу глубинных страхов, но почему-то все дружно сошлись на том, что больше всего в этом мире меня изводят медицинские иглы. Теперь и в Феликсе ей виделся маленький мальчишка, осмеянный одноклассниками за то, что решил принести в школу коллекционные вкладыши «Турбо» с любимыми машинами. И Маринетт едва удержалась от того, чтобы потянуться через весь стол и утешающе взъерошить его макушку. — Думаю, ты был бы самым счастливым человеком на свете, если бы ничто не пугало тебя сильнее шприцов и иголок, — сказала она, скрывая улыбку. — Самым счастливым и пустоголовым. — Счастье в неведении, — с заумным видом изрек Адриан. — И в беспросветной тупости. На стол их опустилось несколько блюд, бокал вина и две кофейных чашки, и Адриан тут же накинулся на еду. За обе щеки уплетая чечевичный шницель, он охал и мурчал от удовольствия, и, не закончив первое блюдо, тут же принялся за салат, попеременно смакуя то одно, то другое. Феликс, надломив пирожное десертной вилкой, презрительно покосился в его сторону. — Ешь медленнее. Глотаешь, не жуя. — Отстань, — пробубнил Адриан с набитым ртом. — У меня за сутки во рту не было ни крошки. — Это не повод вести себя как варвар. — Маринетт, скажи ему, — взмолился Адриан. — Все в порядке, Феликс. Пусть ест, как хочет. — Comme vous voudrez, — буркнул он и пригубил вина. Ей пришлось кутаться в шарф Адриана, чтобы не окоченеть, когда они снова вышли на набережную. Было очень холодно, и они шагали, пританцовывая, чтобы хоть как-то разогнать тепло по телу. Ударили колокола Нотр-Дама. — Анн-Женевьев! — Нет! Дени! Время за обедом минуло незаметно, так что к тому моменту, как они покинули ресторан, на улице уже смеркалось: мягкий, почти незримый полумрак опадал на землю вместе со снегом, рассекаемый лишь яркими лучами фонарей с левого берега Сены. Собор продолжал петь: бом-бом, бом-бом, сердца троих же стучали — бум бам бом. Продвигаясь вдоль Монтебелло, они то и дело вели беседы о всяком, о повседневном и незначительном, продолжая прерванный разговор — Адриан делился впечатлениями об учебе, жаловался на чрезмерно требовательных преподавателей и даже немного приоткрыл завесу тайны его знакомства с Ренаром, тем юношей, который подвез его ночью до дома. О вечере посвящения, вопреки ожиданиям Маринетт, рассказывать он не стал. Лишь вкратце обмолвился о буйных подростках, что весь вечер неустанно ему досаждали, и дрянных коктейлях на стойке. Ни Маринетт, ни Феликс не стали настаивать на большем: было видно, с каким нежеланием Адриан выдавливал из себя слова, то и дело отвлекаясь на что-то малозначимое в попытках перескочить на другую тему. Подобное могло бы обеспокоить, но почему-то Маринетт прекрасно понимала его неразговорчивость: сама она и словом боялась обмолвиться о прошедшем концерте, желая как можно скорее вытеснить из памяти любые воспоминания о том дне. Они минули сквер Рене Вивиани, дошли до Малого моста. Небо все явственнее наливалось свинцом, на горизонте маячил кривой полумесяц. Адриан напевал под нос незамысловатую мелодию, как вдруг подкрался со спины к Маринетт, закинул руки ей на плечи и спросил поэтически восторженно: — Отчего так красиво поет Нотр-Дам? На секунду она почувствовала себя участницей какого-то квиз-шоу на «ТФ1», и с волнением принялась раздумывать над ответом, словно иначе могла лишиться своего права на миллион. — Потому что поет не он один, — ответил Феликс, прикуривая на ветру в сложенных чашечкой ладонях. Он шел по правую от нее руку, сигаретный дым волочился следом. И вправду, подумала Маринетт, а ведь ответ был так близко. Говор многомиллионного населения, стук ее сердца, ропот реки, непрерывные вздохи ветра, их шаги и хор колоколов — все пело вместе с Нотр-Дамом, десятком тысяч медных голосов возносясь в воздух, легких, окрыленных, пронзительных. Море божественных звуков. — Может, если Бог существует, это и есть его голос? — продолжал допытываться Адриан, подражая дотошной манере Жан-Пьера Фуко. — Так он общается с прихожанами? — Должно быть, так, — бездумно ответила Маринетт. Слова слетали с языка легко, подобно ветру. Они добрели до моста Сен-Мишель, пересекли его ровно наполовину и остановились, припав к каменным перилам со стороны Собора. Пока они стояли на мосту, пестрое бато-муш проскользнуло под пролетом внизу. Адриан помахал рукой проплывавшим по реке туристам, но те не заметили, всецело увлеченные видом укрытого сумерками Нотр-Дама. Они простояли в тишине еще пару недолгих секунд и двинулись дальше по бульвару Пале. — То есть, ты не отрицаешь существования Бога? — продолжил Адриан допрос с пристрастием. — Бог не умер? Бог воскрес? Или имеет место быть политеизм? — Не думаешь, что уверовать в одно лишь божество было бы слишком эгоистично? — спросил вдруг Феликс тоном, не требующим ответа. Он шел, и полы его пальто хлопали на ветру, точно крылья. Ego sum via veritas et vita. — О чем ты? — Господи Вышний и Милостивый, единый Бог мой со мной, и я — с Ним в слепом безусловном послушании. Все мои благие деяния ради Него, любой мой грех очищен и отпет Его именем. Но Бог один, а людей почти восемь миллиардов. Так разве возможно, чтобы все это вершило одно, хоть и всевластное, Существо? Адриан и Маринетт перекинулись озадаченными взглядами. Лица их выражали любопытство и легкую озабоченность. — Ты что, ударился в многобожие? — спросил Адриан, склонив голову набок. — По-моему, он поклоняется только Дионису, — фыркнула Маринетт. Феликс пропустил это мимо ушей и невозмутимо продолжил: — Я думаю, вообще ничего в мире не существует в едином экземпляре. И Бог в том числе. — Ха, подумать только! — воскликнул Адриан. Он вприпрыжку обогнул их с Феликсом, так что теперь вышагивал прямо перед ними, развернутый спиной вперед, и совсем не обращал внимания на прохожих, одаривавших его возмущенными взглядами. — А знаете, что думаю я? Что нужно чаще собираться вместе. Мне так хорошо! Разве вы этого не чувствуете? Какой-то прилив сил, une reprise magique! И не обязательно каждый раз сидеть дома, не так ли? В следующий раз можно пройтись по Сен-Жермен, заглянуть в «Shakespeare and Co» или сходить в Лувр… — И побить рекорд в девять минут сорок пять секунд? — коварно ухмыльнулась Маринетт. — Отчего бы и нет? La vie est belle, и если вы не любите жизнь… идите к черту! Адриан приблизился к Маринетт и оставил поцелуй на ее щеке, воздушный и столь по-детски невинный, что она усомнилась, действительно ли его губы коснулись ее щеки, или то был ветер, царапнувший кожу порывом брызг. Она взглянула на него в растерянности, накрыв щеку ладонью, точно место ушиба. Брови ее сами собой в изумлении поднялись, и Адриану оставалось только вернуть Маринетт ее недоуменный взгляд, сопроводив его легкой улыбкой. И он рассмеялся хрустальным смехом. Звонким и беззаботным, так, как никогда не смеялся прежде. Адриан прижался плечом к Маринетт с таким напором, что ей неволей пришлось столкнуться с Феликсом. Теперь она шла, зажатая между ними двумя как в тисках. И что-то медленно разгоравшееся внутри заставило ее взять их под локти, точно невеста, обнимающая руку отца, ведущего ее к алтарю. На мгновение ей послышалось, будто Феликс поперхнулся дымом, но она не смела обернуться. Один поворот головы — и сонная пелена спадет с глаз, один неосторожный шаг — и она провалится в дыру реальности. Поэтому Маринетт шла с гордо поднятым вверх подбородком, ощущая тепло их тел, прижатых к ней с обеих сторон. А в голове вперемешку со звоном колоколов звучал стук их сердец. Бам-бом. Бум.