Болезненные видения

      Он ёжился на матрасе, тело выгибалось в страхе. Теперь никаких шансов. Удушливый тяжёлый воздух, дышать совершенно нечем. Дело не в тенях — в слишком маленьком окне и подступающем одиночестве. Наказание снова, слишком больно. Разрушенные мечты осколками резали горло, Юри почти ощущал кровь. И в углу, там, где обычно наказывали — след, алое пятно. До ужаса пахло железом и грязью, и страхом. — Юри! — шёпот Мари, открывшей двери, — Юри!       Отверженный поднялся с трудом, подполз к ногам сестры и, не поднимая глаз, кивнул. Не протягивал руку, чтобы обняться, не касался. Мари только смотрела сверху вниз; боль холодной волной окатила её, заставила точно так же опуститься на колени и провести рукой по грязным волосам. Юри дёрнулся. Всё его тело — натянутая струна, звон от каждого прикосновения слишком громкий. По щекам катятся слёзы, самый жуткий вариант, без хныканья и искривлённых губ, только капли, оставляющие борозды. Отверженный даже не дрожит, просто бессильно плачет. — Юри, солнце. — Мари продолжила гладить брата, второй рукой пытаясь обнять. Телом защитить — и не бросить, и не отпугнуть. Ткнуться носом в висок, прижать к себе. — Спасибо. — совсем шёпотом, куда-то в шею. Отверженный не пытался успокоиться, но уже не отворачивался. Силы покидали его, больного, разбитого, слишком голодного. Юри прикрыл глаза, и Мари не могла смотреть на него, и не могла убрать рук, только клала голову на его колени, как будто к алтарю прикладываясь. — Всё будет хорошо. Тебе это только снится. Снится, милый мой. — бета его будто укачивала, нараспев шепча. Да, разве может быть реальностью объявленная голодовка перед тренировками? Только утром можно подкормить, где-то по дороге, чтобы никто не увидел. И без того еле живой, он, запертый, без еды и воды, слишком мал для этого. Слишком ребёнок. — Мари, я… Может, мне повеситься? — слишком трезвое размышление, голос не дрожит, — Это почти не страшно. Мари обняла сильнее, боясь сказать что-либо. Подумала только, что тренеру не объяснить, почему Юри не придёт. «Потому что он умер. Понимаете, умер. Сам» — нет, это даже не представить, не подумать, что его сердце перестанет биться, кожа пожелтеет, лёгкие перестанут вздыматься. И солнце продолжит всходить, мир не то что не рухнет — не заметит. — Пожалуйста, Юри, не нужно. Я прошу тебя. Пожалуйста. Отверженный прикрыл глаза, тяжело вдохнул и выдохнул, рвано, нервно. Улыбнулся спокойно, жутко, едва показав неровные зубы. — Не стой у окна. — тихо прошептал, и попытался высвободиться, — И на ветру тоже, ты заболеешь. — ноги не держали тело, отверженный рухнул на пол, так что лежал поломанной куклой, пустыми глазами глядя в потолок. — Я что-нибудь придумаю. — Мари закурила, — Я помогу. Тебе нужно поспать, отдохни, солнышко. И на завтрак что-то будет. — бета, как могла, пододвинула матрац, села на него, пряча лицо в руках. Дым медленно заполнял комнату, пропитывая стены. Мари осмотрелась, нет, ни единой верёвки нет нигде, только в одежде, но Юри слишком боится касаться формы, да и ни одного гвоздя или лампы… Снова закрылась ладонями, бесслёзно заплакав. — Мари? — отверженный положил руку на плечо сестры, — Мари. — без вопроса. Просто прислонился, прикрыл глаза, впадая в забытье.       До утра пара часов. Бета, сама сонная, вела брата сквозь зимнюю ночь. Их двое; два силуэта на фоне беззвёздного неба и снега. Юри едва передвигал ногами. Сопротивление воздуху начинается от рёбер, ветер бьёт по груди, спина склоняется. Снег покрывает куртку, стремясь повторить очертания позвонков. Следующие — ноги, они прорывают ткань метели; каждый шаг даётся с трудом. Одна рука вытянута, озябшая даже через варежку, она цепляется за чужую. Не отпустить, связь едва ощутима, но если хотя бы на секунду отрешиться, наступит забытьё. Глаза полуприкрыты, они едва различают ужасную белизну. Луна, отражающая Солнце, отражается в снегу. Бело-чёрное, и они только вдвоём. Юри помнит, как простор после узости комнаты не мог уместиться в пространстве коротких мыслей.       Дворец виднелся айсбергом на фоне этой бесконечности. Они доходили до дверей, на секунду Юри останавливался. Он оглядывал двери, будто ожидая перемен. Как заходящий в храм, чуть наклонялся, снимал варежку, пальцами водил по резной ручке. Полминуты на перенастройку. Брат с сестрой всегда приходили заранее, с моментом открытия. Мари садилась на лавку, рядом с ней — отверженный. Усталый и замёрзший, он клал голову на колени сестры, прикрывая глаза. — Привет. — Челестино приходил спустя полчаса. Вопрос не звучал, бета вздыхала, подбородком указывая на отверженного. — Мы… Можем попробовать дать ему выходной? — мягко начал тренер, — Ещё есть возможность. Он много работает, да? — Его запирают в комнате без еды и воды. Это всё, что он делает. — шёпотом. Челестино снова нахмурился, присаживаясь на корточки. Милое, совсем детское лицо сонного Юри, такое истощённое и серое. Мешки под глазами. Челестино провёл рукой по волосам ребёнка. — Хочешь отдохнуть? — Нет, нет, я готов к работе… — Мари, ты как? Бета задумалась. Победа или поражение ничего не дадут Юри, исход один. Его не увезут праздновать, не устроят ужин. Отверженный не будет обижен, он примет всё как должное, так что… — Мы посмотрим на море, хочешь? Всё будет хорошо. Отверженный кивнул. Он поднялся на ноги, пошатнувшись, и замер. Не успел согреться, руки слишком холодные, тело не способно быстро перегонять кровь. Вздрогнул, глядя в окно, на разливающийся рассвет. — Можно немного постоять? — Конечно, солнышко. — Мари обняла брата, и на секунду подозвала тренера, жестом указав на выход к курилке, — Ничего, если мы выйдем? Можешь поесть, у меня в рюкзаке есть чай и сэндвич. Поешь. В курилке всегда задымлено, грязно от пепла, одновременно холодно и душно. Мари зубами достала сигарету, тут же закурила. Челестино сел рядом, выжидающе глядя. Нельзя сказать, что беты часто общались, но каждый раз слишком болезненно и резко. — Есть шанс вообще, что всё будет норм? Я ему не скажу. — Есть. Он очень сильный. Очень эмоциональный. Я им… Горжусь? Но не говори раньше времени. — Отлично! — Мари выпустила из лёгких выедающий воздух, — Он часто думает о смерти. Чаще, чем, кажется, можно. Челестино ругнулся, оглядываясь, и тоже вытащил пачку. — В каком контексте? Философском? — Я бы сказала, практическом. О собственноручном прекращении жизни. Очень спокойно вчера предлагал, я вот как-то… растерялась? — Удивительно. — Челестино затянулся, закрыв глаза. Белая сигарета быстро обращалась в пепел в тишине, в напряжённости, — Удивительный ребёнок.       Мари пожала плечами. Иногда бетам нужно молчать, и внутреннее чутьё позволяет не говорить. Чистая кровь, внутрисословное братство, альфам не понять. Бета должна быть умнее, но не амбициознее, сильнее, но добрее. Связующий мост альф и остальных. Без них общество было бы мертво, впрочем, если ребёнок хочет умереть, то разве оно не мертво уже? Плакать не стоит.       Мальчик стоит у окна, мальчик, представляющий себя в петле как закономерный исход. Мальчик, чьё сердце живо и горячо, а тело так холодно. Мальчик в куртке старшей сестры. В конце концов, он другой даже среди других. Слишком много рефлексии, боли и осмысления, потому что Мари научила. — Он очень эстетски мыслит. — начал Челестино, — Попробуй объяснить, что смерть от удушения довольно мерзкая. — Эстетски мыслит? — Единственный, кто заметил рассвет сегодня, между прочим. У него есть чувство ритма не только в музыке, но в визуальном тоже. Свет, как он его ощущает, как он замечает точку, где нужно остановиться. Отверженные от альф и бет всегда сильнее, чем от другого сочетания. — Жаль, что программа — говно. — Или так, или никак. Ты придёшь посмотреть? — Ещё бы. Если что-то пойдёт не так, нужно будет быстро реагировать.       Челестино кивнул, выбрасывая окурок. В коридоре Юри дремал на сумке, подложив руку под голову. Мари коснулась брата, и он вздрогнул, резко подпрыгивая. Ещё сонный, не понимающий, что происходит, отверженный испуганно вжался в стул. — Пойдём гулять, солнце. — как можно мягче, — У тебя выходной. Или домой, если хочешь. — Я не хочу домой. — очень тихо, извиняющимся тоном, — Я хочу к морю.       Бесконечная белая гладь воды. На берегу, ломая ровную линию горизонта, высятся торговые суда. Ржавые на белом. Взгляд ни во что не упирается, рассеивается, скользит по снегу. Замечает сети, свисающие со старой лодки. Разводы на льду. Белизна как будто насыщает лёгкие, холод зализывает раны. Море сильное, его волна — тысяча людей, тысяча существ, облачённых в стальную чешую. Юри хочется протянуть руку, и ощутить холод почти загробный, такой, что ломит кости. Кровь замерзает в венах и аортах от взгляда холодного моря. Выше, чем человек, чем всё человечество. Отверженный дышит, дышит отчаянно, и надеется быть лучше. Лучше-лучше-лучше. Наполовину быть человеком, наполовину — существом. Не сверхчеловеком, но маленькой рыбкой, скользящей сквозь дыры в сетях, выпрыгивающей из рук и сверкающей от солнца.       Молчание между братом и сестрой не смущало и не пугало. Мари не понимала страсти Юри, но принимала. Его стремление к свободе, больное, бесконечное, не могло родиться у беты. Она любила мелочи и механизмы, любила анализ. Всё, что было от мира рацио: виадуки, мосты, поезда и корабли. Не ветер, раздувающий паруса, а сами паруса, сложное сплетение нитей в ткани, белизну и крепость. На парус можно положиться, на море, конечно, нельзя. — Я бы хотел ходить по воде. Она такая… Мягкая и упругая, и нежная. — Юри, только не топись. — Это тоже не эстетично?       Бета рассмеялась. Конечно, этот точно всё понял. Даже говорить ничего не надо; что с ним будет к восемнадцати? Перевернёт мир? Если, конечно, доживёт. Мари протянула руку к его волосам, мягко поглаживая. Милый-милый, отчего же ты так невесел? Милый-милый, что же в этой твоей голове, что там за миры рождаются, Юри, брат мой, брат. — Нет. Да и нам нравится видеть тебя живым, солнышко. — Тебе и тренеру?       Его усмешка, обнажающая зубы, почти прозвучавший звук «ы». Отверженный смеялся зло и отчаянно, и Мари всегда вздрагивала. Конечно, отверженные вообще не умеют смеяться, и не должны плакать. — Да. Нам.       На льду Юри поразительно живой. Мари стояла рядом с Челестино, игнорируя программы альф и бет в сверкающих костюмах, гриме, с трагической музыкой. Под победную выходил отверженный, тихий, в чёрном костюме. Простые движения, он не смотрит в зал. Звук хлыста, Юри улыбается. Снова улыбается. Подставляет спину, движения очень мелкие и плавные, и Мари бы прониклась. Отверженный не должен бежать от наказания, так что каждый резкий удар — воспарение. — Вообще-то меня могут не так понять. — прошептал тренер, — Это как будто «Всё, что не убивает, делает сильнее». — Вне контекста красиво.       В раздевалке отверженный один, его не будут спрашивать, он должен уйти. В конце концов, нельзя смотреть на прекрасное, на эти соревнования. Так что Мари, обнявшая тренера, взяла брата за руку у выхода. Без слов кивнула, протягивая бутылку воды. — Я так боюсь возвращаться. — Всё будет хорошо.       Дома отец и мать, отправляющие Юри в комнату, и спрашивающие Мари. Конечно, было очень красиво. Нет, не ошибался. Не падал, да. Справился. Да, ему можно дать еды. Может быть, даже вкусной. Тренер разрешил. — Наконец-то это кончилось. — выдохнула Хироко, — Я так устала. Ты ведь всё равно его кормила? — Да, мам. Вы будете наказывать его?       Хироко пожала плечами. Она как будто не злилась, как будто что-то человеческое показалось в её движениях, в том, как женщина одёрнула расшитый халат, убрала выбившуюся прядь за ухо, вздохнула. Как будто собиралась с мыслями. — Я принесу ему обед, а завтра посмотрим. Он, наверное, устал… Отцу не говори. Подождёшь меня тут?        Картофель, хлеб, кусочек мяса и сыра, яблоко. Праздничный обед внушительнее, чем обычный, и Юри искренне благодарит. Он готов поцеловать руки, но миссис Кацуки вдруг гладит его по голове. Отверженный замирает. Он не может двинуться, как испуганный зверёк, он вздрагивает. Шепчет «простите, простите, простите», едва выдыхая, жмурится. — Всё хорошо. Ешь.       Юри кивнул, отползая. Хироко вышла, не оборачиваясь, до конца не веря, что той же рукой, что обнимает Мари, рукой, где каждое кольцо дороже отверженного, она коснулась сына. Нет, не сына, раба. — Мари! Чай будешь? — тоже способ сказать «я люблю тебя». — Расскажешь о выступлении? — Только тебе. С ним всё хорошо? — и Хироко кивнула вместо ответа.