Болезненные видения

      Бессонные ночи тянулись чередой. Когда тебе шестнадцать, и ты раб, нужно беречь себя для продажи. Поэтому пересекаться с альфами, бетами, омегами — просто опасно. Особенно если твоя форма — короткое платьице, а на ногах — маленькие туфли, и волосы отрастают. Юри ненавидел это растущее тело, тянущееся вверх, слишком нескладное. Тело больное. Тело неудобное. Раньше он был похож на фигуру человека, теперь как будто нескладный великан, не ноги — ходули, не руки — палки. Мари говорила, что Юри всё равно ребёнок, но другой. Теперь странно смотреть на море. Оно всеобъемлющее, непостижимое, безбрежно-вечное. Отверженный — истончившийся и неловкий.        На полу — следы растаявшего снега с ботинок, а в ведре плещется грязная вода. В коридоре как-то заметнее бессмысленность работы, потому что ночью всегда кто-то возвращался. Кто-то пах алкоголем, шагал не в ритм, как если бы вытанцовывал импровизированное соло, пятка-носок, ноги заплетаются. Мужчина, конечно, женщины ступают по-другому, особенно альфа: властно, чётко, даже если пьют. Тем более — резковатый парфюм, древесные аккорды, мягкий ирис, сочетание дерзкой юности и потаённого желания. Пахло табаком: шоколадные нотки и приторная сладость, но тут же и пепел, и горечь.       Отверженный попытался отшатнуться. Но у пьяного танца не отследить траекторию движений. Альфа распахнул руки, ему казалось, что он балансировал на тонкой нити; распахнутое пальто развевалось за спиной. Юри свернулся, преклоняя колени и подставляя спину, спрятался. Туфли гостя скользили по только что вымытому полу, но альфа, кажется, чувствовал себя ещё эффектнее. Он подпрыгнул рядом с отверженным, неловко оттолкнувшись, и Юри буквально услышал, как тело рассекло воздух, не успев правильно повернуться и приземлиться на том же месте. Поначалу пола коснулись ступни, потом колени. Альфа выругался. — Вам помочь, господин? Вам больно?       Альфа снова выругался, в середину предложения вставив «да». Отверженный подхватил гостя под руку, очень мягко, почти не касаясь. Альфа опёрся на Юри, облокотился почти всем телом. — Быстрее, блять! — Куда вас нести, господин?       Комната в конце коридора — почти испытание. Юри с трудом волочил тело, представляя, что как только дверь захлопнется, он ляжет на пол и будет лежать. А потом можно будет хотя бы немного поспать, и перетруженные мышцы перестанут ныть. — Расшнуруй мне ботинки.       Отверженный искренне вздохнул. Конечно. Ботинки, пальто, потом уложить на постель, выключить свет. Альфы — худшее, что случалось вообще. Их деньги не помогали отверженному, их имя не славило его, их существование накладывало новые обязанности. Этот, например, был вполне в силах самостоятельно разуться, но просто не хотел. — Ты злой. — Простите, господин. — Что я тебе, мешаю, да? — альфа не слишком старше, теперь это заметно. — Нет, господин. Я помогу вам. — А меня бросили.       Отверженный тяжело вздохнул, поднимая глаза на альфу. Всего секунда, потому что если пересечься взглядом — мир схлопнется. Нельзя, нельзя, даже если альфа смотрят. — Мне жаль, господин. — максимально безэмоционально.       Альфа пьяно рассмеялся, сбросил пальто и расшнурованные ботинки. — А знаешь, как она меня бросила?       Юри аккуратно убирал брошенные вещи, не оборачиваясь. — Нет, господин. — отверженный вдруг осознал, что домыть пол не успеет. Мысленно попрощался с обедом и отдыхом. Альфы — это невыносимо, это буквально хуже всего. — А я убил её! — и гость рассмеялся, так шумно, так невыносимо заливисто. Альфы никогда так не смеялись, и отверженный вздрогнул. В голове промелькнула мысль о смерти, потому что а что теперь терять этому альфе? Жаль только, что с Мари не успел попрощаться. И с тренером тоже. Интересно, как он убьёт? Ножа в номере нет, может, пристрелит? Это было бы удобно. Быстро, быстрее, чем избить, и если есть глушитель, то не так шумно, никто не проснётся… — Как ты была! — альфа не переставал смеяться; Юри услышал ноты истерики. — Мне жаль, господин. — Повернись! — и отверженный выпрямился, не поднимая головы, завёл руки за спину. Может, лучше к стенке? — Как ты. Бета? — Отверженный. — Зовут как? — Уродец. — очень тихо. Какая разница? Если хочешь стрелять — стреляй, просто вытяни руку, зажми курок, не целясь. Всё равно попадёшь. Альфа рассмеялся, менее истерично, так, как смеялись все над этим именем. — Так и назвали? — Вы же хотите убить меня, господин, пожалуйста, стреляйте. — голос задрожал, и Юри упал на колени, — Прошу, стреляйте. — Не хочу. Что, думаешь, я убийца? Да я получше твоих хозяев буду. Ненавижу кровь.        Отверженный снова вздохнул. Он не мог уже оценить, что лучше, потому что всё уже невыносимо. В этом году продадут, в этом же году и забьют насмерть. Лучше бы выстрелил. — Она сама просила. Бета, так что неважно. — альфа преувеличенно махнул рукой. Отверженный не мог оказывать поддержку, не мог ведь чувствовать? Поэтому просто стоял на коленях, закрывая лицо руками. — Что ты там стоишь? — Простите, господин. Чего вы хотите? — Скажи, что я не убица. — Вы не убийца, господин. Вы можете делать со своей собственностью всё, что угодно, господин. — первое, что вспомнилось. Вряд ли это звучит как утешение, но что можно сказать? Что Юри читал такой рассказ, и все в конце умерли? Или что с этим теперь жить, и альфа себя накажет сам? Отверженный не имеет право указывать. — Это всё? — Я не знаю, господин, я никогда никого не убивал. Только себя, но неудачно, господин, мне жаль.       Альфа склонил голову набок и замолчал. Как будто протрезвел, но в комнате пахло ужасно. Даже простыни, кажется, пропитались перегаром, так что лучше бы поменять бельё, и нужно передать утренним слугам. Думать о простом отвлекало, поэтому отверженный вспомнил о грязной воде в коридоре. Домыть, отжать тряпку, пройтись насухо, убрать вещи, отчитаться господам, хотя бы немного поспать, тренироваться, потом снова, и снова, и снова… — Возьми пистолет, тут прямо сложно накосячить. — альфа протянул оружие, — к виску и на курок, справишься?       Юри поднёс пистолет дрожащими руками к голове. Лицо его, и без того бледное, стало белее снега. Отверженный закрыл глаза, пятна заплясали перед смеженными веками, и тут же мелькнула жизнь. Безумная, отчаянная, и образы рук чужих проносились перед внутренним взором. Нежные и натруженные ладони, холодные и тёплые, потные от усталости, сухие, тонкие и изящные, пугающие ручищи тоже. Всё перед лицом, каждое прикосновение. Только нажать, и кончится, мир рухнет, весь рукотворный мир. — Стой! — альфа тут же выхватил пистолет, — Ты серьёзно? — Да, господин. — «Мне есть, что терять?». — Две смерти с одного курка — перебор даже для меня. — гость громко рассмеялся, ударяясь в прежнее безумное состояние, — Отчаянный какой. — Мне нечего терять, господин. — Тебя что, недавно купили? — Меня не продавали.       Отверженный всё ещё стоял у стены, дышал, не понимая, зачем дышит. Тело как будто было уже готово к безвременному отдыху, но всё вернулось, и каждый мускул заболел. Снова будет грязная вода и побои, и более — ничего. «Я больше не могу» — шёпотом, сквозь зубы. Больше не может. Чувствовать каждый день целый спектр, оттенки страдания, давать себе крошечную надежду и терять, стоя у окошка вечером, утром ли, всё одно. — Даже не страшно? — альфа смотрел удивлённо. Юри не смог ответить, потому что не было сил объяснить хитросплетения на уровне груди. Когда хочется, чтобы шею ласково обернули петлёй, чтобы камнем проломили рёбра, высвобождая сердце. И чтобы сердце, трепещущее, живое, обратилось в камень. Сердце горящее. — Не могу объяснить, господин.       Альфа пожал плечами. Он казался уже протрезвевшим, но где-то на грани, растерявшим былой лоск, когда с барского плеча бросал жестокость, и теперь лишь удивлялся. — Типо, тебе всегда страшно? Или что? Или ты не умеешь? Ты вообще там, ну, чувства понимаешь, испытываешь? — Я всё понимаю, господин, мне запрещено испытывать радость или счастье, но я всё чувствую. — Чувствуешь. Радость, что тебе хлеба бросили? — попытка насмешки, и отверженный тут же подхватил этот тон, спасаясь от расспросов. — Да, конечно, господин. — И всё? — Если вам это важно, господин, то и от боли есть радость. И от милости, и от сочувствия, и от хотя бы попыток помочь мне. Я не могу показать радость, если Госпожа улыбается, но я чувствую, что мне легче. — А если бы ты убил… Ну, кого-нибудь. Ты бы чувствовал что? Радость? Или страх? — Никто не достоин смерти, господин, из тех, кого я знаю. Я не могу представить, мне жаль, господин. — Себя пожалей. Иди, работай, Уродец. — Спасибо, господин. Доброй вам ночи.