Болезненные видения

       Спал ли он? Вообще, умел ли он спать, и мог ли? Черноту ночи вышило серебряными звёздами, деревья скрипели поминальную молитву, склоняясь под ударами ветра. Во дворе один за одним в воду бросались отельные жильцы; от маленьких и глубоких лужиц шёл пар. Юри до ломоты в костях думал о том, как, должно быть, приятно, залезть в горячую ванну, выйти на холод, а потом до самой ночи пить чай. Чай — тоже что-то для привилегированных, свободных, так? Чай пахнет мятой, мелиссой, незнакомыми ягодами, листочками, собранными чьими-то нежными руками. Отверженный прикрыл глаза.       Снова видение. Бесконечные отрывки будущей жизни, и вот снова.       Комната. Приглушённый свет ламп и свечей, пахнет ванилью. Изумрудные стены, кровать с пурпурным шёлковым балдахином, на маленьком столике бархат, золотые нити, стальная игла, ножницы… Столик и кровать резные, Юри пальцами мог ощутить сложный орнамент: листья, сплетающиеся и расходящиеся, посередине которых раскрытые бутоны роз. В углу комнаты платяной шкаф, но его почти не видно в темноте, только позолота на ручках отсвечивает. Картина в резной раме, отверженный почувствовал, что портрет альфы его руки, но кто этот альфа? На прикроватной тумбочке музыкальная шкатулка. Юри не решился коснуться ручки, потому что мир сна разрушился бы совершенно. Ворсистый коврик на тёмном паркете. Зеркало напротив шкафа.       Всё вокруг нарочито небрежное, дорогое, неочевидно эклектичное. Кацуки никогда не видел богатых спален; подсознание конструировало из книг и воспоминаний о доме родителей новый образ. Юри поискал глазами окно, да, всё та же метель, тьма, ничего другого. Если взмахнуть рукой, то кожей можно было почувствовать тяжёлую ткань, всё тот же шёлк, и под ним ничего. Длинный халат. Отчего не двигались ноги? И безымянный палец сломан…       Дверь распахнулась. Альфа с картины, высокий, седые волосы, раскрасневшийся то ли с мороза, то ли от алкоголя. Золотые перстни его сверкали, на шубе таяли снежинки. И в глазах — то же самое, тот же колючий снег в черноте. Страшный человек, страшный, ему, верно, и терять нечего. Он упал, как подкошенный, на колени перед отверженным, и будто атлант рухнул. Устал держать небо, бросил под ноги Юри, рассыпал мозаикой по полу. Тело столь же сильное, как у статуй, и весь он громадный, непостижимо больше и выше Кацуки. — Прости. — первое, что произносит пришедший, и утыкается в колени отверженного. Воспоминания проносятся от прикосновений: удары и поцелуи, жестокость настолько отточенная, буквально заключённая в железный прут, тяжёлый, тонкий. Альфа размахивался и бил, и не мог остановиться, пока не видел кровь, пока хрупкое тело не сдавалось. Губы повторяли имя, Юри боялся ошибиться, сказать вслух не то. Вик-тор, Ви-тя, гос-по-дин-вик-тор. — Виктор. — тише, венозные руки почти фарфоровые, настолько белые и тонкие. Ими коснуться серых волос, утешить, провести мозолистыми пальцами по затылку, по линии роста волос. — Прощаешь? — альфа перехватил ладонь, выцеловывал костяшки, суставы мокрыми от слёз губами, — Это я тебе палец-то сломал? — не дождавшись ответа. Юри хотел пожать плечами, но вместо этого кивнул. Да, ты, Виктор, тебе не нравился портрет, тебе казалось — слишком глубокая морщина на лбу. — Как же это я так тебя… — альфа вдруг улыбнулся; слёз его больше не было, сошли, как летний дождь, — Как же это я тебя так… Чуть не убил, что ли?       Чуть не убил. Размахнулся прутом, и думал проткнуть сердце, ещё горячее, живое, боящееся, полное любви. Но вначале разрушил клетку, ударил по рёбрам, сломал кости. Так, что изо рта, мешаясь со стонами, текла кровь, из глаз — слёзы от боли. Чуть не убил. — Ну что ты?       Отверженный оплакивал и прошлого себя, и будущего, и ещё, может, не бывшего. — Ты прости меня, милый мой.       Юри закрыл лицо руками. Фарфоровая куколка в прекрасном одеянии, молчащая, только рисующая и падающая. О, сколько раз он думал разбиться, разлететься на куски, как то небо, брошенное с атлантовых плеч. — Больно. — шёпот такой неслышный, что даже пламя свечи не колыхнулось. Плакать беззвучно, слёзы размазывать по лицу, по впадинам вместо щёк, по губам, ощупав шрам. — И это я тебя?       Конечно, Виктор, это ты. Юри закрыл глаза, и снова услышал свист плети, и вместо слёз кровь, по губам и у глаза, и ужасная боль, настолько невыносимая, что мир меркнет даже не из-под закрытых век. Это всё сделал ты. — Как мне тебя жаль.       Отверженный содрогнулся. Это слегка нарушало ткань сна, он рябил, плыли стены, картина, шкаф… Юри сжал кулаки, до красных полумесяцев на ладонях. «Больно, больно, больно» — безумно тихо, только губы шептали. Из прошлого в будущее перенеслась только боль, потому что из этого состоят отверженные, так? Всё, что им нужно чувствовать. — Ну что ты? — от тепла альфа пьянел всё сильнее, он уже и если бы хотел — не встал бы с колен. — Ну что ты? — безумное повторение, Виктор взял чужие руки в свои, заставляя разжать кулаки. Сжал запястья, и ногтями почти пережал вены. — Перестань, пожалуйста, пожалуйста. — ещё более безумно, почти в бреду. Если альфа надавит сильнее, то фигурка сломается, разобьётся о кафельный пол. Но Виктор не понимал, не мог понять, и только дышал пьяным жаром почти в лицо Юри. Оба вдруг замолчали: альфа набирал воздух для нового «прости», отверженный замирал в ожидании. — Так простишь меня?       Мир покачнулся, дёрнулся и вздрогнул, краски смешались. Изумруд в морскую волну, в горечь, в соль слёз. Тени от свечей стали больше, чем человеческие, вытянулись в неровные линии, вертикальные, горизонтальные, будто решёткой. Шёлк и пламя сверкают почти одинаково, ярко, больно, больнее солнца звёзды на халате. В ушах зашумело. — Мне не за что тебя прощать.       Голос прозвучал гулко, как в подвале. Провал, провал, Юри летел, захлёбываясь воздухом. Куклу бросили в колодец, где на дне зацветшая вода. Отверженный почти чувствовал сладковатый запах, окутывающий мозг.       Альфа улыбнулся, пьяно пошатнувшись. Поднялся с колен с трудом и рухнул на Юри, придавил всем телом, так, что отверженный не мог двинуться. Только вытянутая рукой мог коснуться прикроватного столика, пальцами дотянуться до музыкальной шкатулки.       Сон снова покачнулся. Запах алкоголя отравлял, отвращал, как тяжесть и тепло чужого тела. Юри невидящим взглядом уставился в потолок, на потухшую люстру. Хрусталь зазвучал музыкой ветра. Подвески упали, разбились на миллиарды осколков, ослепительно блистая в огне свечей. Отверженный тянулся к разбитому хрусталю, но натыкался на ключицы, скулы, волосы Виктора. — Ты же простил! — прошипел альфа на ухо Юри, — Прос-тил.       Юри замер. Услышал колыбельную. Кто-то маленьким молоточком выстукивал мелодию на жестяных пластинах. Медленная песня, куколка совершает пируэт, обречённо взмахивая руками. Отверженный потянулся к шкатулке, свободной рукой схватил, занёс над головой Виктора. — Ты же простил, любимый. — альфа засмеялся, выхватил коробочку из рук Юри. Повернул ручку, и долго ещё вращал, и колыбельная играла снова и снова. Отверженный с ужасом замер. — Ты простил и простишь ещё. — повторял Виктор, сбрасывая одежду. — Юри! — его разбудила Мари, — Юри, солнышко. — сестра гладила его по голове, утешая. Отверженный не заметил, как она вошла, и не чувствовал прикосновений, только услышал колыбельную. — Маленький мой. — Тебе не противно?       Мари тяжело и болезненно вздохнула, ложась рядом и обнимая. Юри дрожал всем телом. — Опять снилось? — Это так больно, Мари, мне так больно. Лучше бы он убил меня, я не хотел бы с этим жить, никогда, ни-ког-да. Зачем они продали меня? — отверженный захныкал, — Сколько им заплатили, чтобы я это сделал? — Солнышко, мне так жаль. Ты ел? — Мой рот нужен для другого. — Юри вдруг засмеялся, — Я весь нужен для другого. — Счастье моё. — шептала Мари, — Прости, что я тебя не спасла. Всё будет хорошо. — Меня продадут, и это всё, что я буду делать. Меня уже не спасти.