О змеях и кроликах

      Всё начинается так.       Лань Ванцзи приходит к нему ночью, когда нескончаемые ливни разверзаются над Пристанью лотоса. — Ты убил его, — голос его дрожит, глаза горят неукротимой яростью, а кулаки сжимаются так, что казалось, что кожа на костяшках лопнет.       Цзян Чэн, едва отрыдавший свои потери, утомлён и сломлен. Он удостаивает Лань Чжаня лишь мимолётным сумрачным взглядом, не спрашивая как тот прошёл мимо стражи. И вновь устало прикрывает глаза, отказываясь шевелиться. Тьма клубится в углах комнаты, подбираясь всё ближе, и так легко представить, что это тени управляемые мелодией Вэй Усяня. А значит и он сам где-то рядом.       Цзян Чэн тяжело сглатывает, чувствуя ком в горле.       Он не убивал Вэй Усяня.       Он отрёкся и не защитил. Не было ли это тем же самым?       Цзян Чэн продолжает неподвижно сидеть в собственной спальне, прижавшись спиной к кровати, и старается дышать размеренно. Он хочет, чтобы в его голове возникла хоть пара дельных мыслей. Но ничего: только гнев, и злость, и раздражение, и…       — Ты мог спасти его!       Снова Лань Ванцзи. Нависает сверху, давит внутренней мощью, яростно дышит и вторгается в мысли. Цзян Чэн гадает удостаивался ли кто-либо чести видеть его таким, или эта участь уготована лишь для него.       Цзян Чэн хочет бури. Хочет скандала. И знает чего хочет Лань Ванцзи. Он хочет, чтобы Цзян Чэн ощутил всю его боль, окунулся в неё — но у Цзян Чэна есть своя. Чужая ему не нужна.       Лань Ванцзи никуда не девается и продолжает раздражать.       Цзян Чэн не хочет говорить. И он никому ничего не должен! Ради богов, у него погибли сестра и брат — почти все люди которых он любил! Пусть все оставят его в покое! Меньше всего он хочет выслушивать пьяные обвинения от человека, который сам пренебрегал Вэй Усянем когда-то. Это уже не имеет значения. Ничего больше не имеет значения. Вэй Усянь мёртв. И этого не исправить.       Лань Ванцзи настойчив. Он не уходит, и в Цзян Чэне медленно вскипает застарелая злость.       — Убирайся, — цедит Цзян Чэн едва слыша свой голос, и, кажется, Ванцзи не слышит его вовсе. Он продолжает возвышаться над ним и чего-то ожидать. — Это я потерял его, — говорит Цзян Чэн чуть громче. Ему тоже хотелось бы обвинить кого-то в смерти Вэй Усяня. — Я, — почти мстительно добавляет, — при чём здесь ты?       И действительно, кем Лань Ванцзи был для Вэй Ина? Что он сам сделал, чтобы спасти его?       Цзян Чэн знал. Ещё с тех пор когда они искали пропавшего Вэй Усяня. Уже тогда Цзян Чэн видел в глазах Лань Ванцзи то, чего Вэй Усянь рассмотреть так и не смог. И это заставляет гнев и раздражение вновь вскипеть в венах. — Он был моим! — кричит он, не умея выплеснуть иначе свою боль. — Хватит делать вид, что тебе больнее, чем мне!       Лань Ванцзи вздёргивает его вверх, одним движением. Цзян Чэн оказывается стоящим на ногах, с сжатыми цепкими пальцами запястьями и едва покачнувшись, оказывается прижат к чужому телу. Свет в глазах Ванцзи трещит по швам, наполняясь чернотой. Цзян Чэн знает, что сделал больно. Но разве самому ему не больно? Разве он и правда не потерял много больше? Кем был Вэй Усянь для Лань Ванцзи? Сколько он знал его? Сколько он знал о нём? Для Цзян Чэна же Вэй Усянь был всей его жизнью.       Ванцзи всё ещё держит его за запястья, не отпускает. А Цзян Чэн не пытается вырваться. Они слишком близко — хороший шанс заплакать. Или ударить. Разразиться оскорблениями, разделить боль на двоих. Вот только слез нет. Сил драться и оскорблять — тоже. Что же делать?       Лань Ванцзи наклоняется к его лицу, и Цзян Чэн чувствует запах вина. Лань Ванцзи ведь не пьёт. Или это его собственное дыхание оседает на чужих губах?       — Он был моим, — бормочет Цзян Чэн, и не успевает уловить момент, когда бормотание это сменяется вкусом слёз на чужих губах. Цзян Чэн судорожно вздыхает. Как мог он не заметить, что Лань Ванцзи плачет?       У Цзян Чэна нет больше возможности говорить, а Лань Ванцзи этой возможностью не злоупотреблял и раньше. Они целуются, яростно сталкиваясь зубами, будто подростки, никогда прежде этим не занимавшиеся.       Цзян Чэн знает, что должен оттолкнуть Лань Ванцзи — что он в самом деле творит?! Он знает что должен быть непоколебим и твёрд, что должен выгнать его из своего дома и в одиночестве пережить своё горе.       Вместо этого он запутывается пальцами в волосах Лань Ванцзи — таких же гладких и мягких, как волосы Вэй Ина. Приоткрывает губы, впуская в себя чужое дыхание и язык. Впервые его целует кто-то кто не был Вэй Усянем, и нужно признать, не так уж это и странно как думалось ему когда-то.       Цзян Чэн не пьян, в отличии от Лань Ванцзи. Почему же тогда он позволяет ему опрокинуть себя на постель, почему позволяет развязать пояс и скользнуть ладонями под ханьфу? Почему позволяет прохладным губам коснуться шеи и сомкнуться вокруг соска, а сам так несдержанно выгибается от таких знакомых и одновременно новых ощущений? Что он желает почувствовать? Кого хочет помнить?       Цзян Чэн не пьян, и всё же же всё вокруг него словно в тумане. Волнительная дрожь, такая знакомая, молнией проскальзывает вдоль позвоночника всякий раз, как Лань Ванцзи прижимается к нему. Цзян Чэн хватается за плечи Ваньцзи и зачем-то пытается оттолкнуть его. Уже слишком поздно.       Лань Ванцзи будто знает, что нужно делать — а может быть, и правда знает? Так ли он праведен и чист, как пытается показать? Цзян Чэн позволяет ему управлять, отдается без раздумий и раскидывает ноги, когда Ванцзи склоняется за очередным поцелуем. Губы Цзян Чэна припухли, Лань Ванцзи касается их кончиком языка, спускается ниже, к шее, зубами задевая чувствительное место, которое прежде было известно лишь Вэй Ину.       Цзян Чэн вздрагивает, едва мысль о Вэй Усяне проносится под прикрытыми веками, но ничего не предпринимает. Уже действительно слишком поздно. Цзян Чэн просто хочет кончить и покончить со всем этим.       Он не отрицает, что ему нравится то, что происходит. То как Лань Ванцзи касается его, как целует, как проводит пальцами по напряжённому животу и ныряет ладонью за преграду штанов.       Сейчас у него такие же чёрные глаза как и у Вэй Усяня когда они в последний раз занимались любовью. Когда тьма уже захватила его. Когда у Цзян Чэна ещё был шанс спасти его, а он не воспользовался им.       Цзян Чэн смотрит прямо в глаза напротив, видя в них своё отражение, пока Ванцзи доводит его до оргазма: быстро и жёстко. А затем Цзян Чэн моргает и отворачивается. Пальцы Лань Ванцзи всё ещё сжимают его, и Цзян Чэн толкает его в грудь, освобождаясь. Наверно, ему должно быть стыдно, но стыд почему-то так и не приходит.       Они оба молчат и тяжело дышат. А затем Цзян Чэн закрывает глаза и говорит: — Ты не заменишь мне его. Никто не может заменить Вэй Усяня. Никто и никогда. Даже блистательный Ханьгуань-цзюнь. Особенно он!       Цзян Чэн лежит и слушает, как Ванцзи встаёт, и не собирается открывать глаза. На животе и груди его медленно стынет влага. Хорошо бы искупаться. — Ты не заменишь мне его, — зачем-то повторяет он. — И я не смогу заменить его тебе. — Никто не сможет, — резко отзывается Лань Ванцзи и уходит, громко хлопая дверью.       Цзян Чэн лежит и не двигается. Он знает. На самом деле он знает. Лань Ванцзи не планировал ничего из этого. Совершенно ничего. Просто так случилось — случается многое. И это не самое худшее.       Гибель Вэй Усяня меняет всё.