***
Чуя снова оказывался там, где чувствовал себя отвратительно, незащищённо и крайне уязвимо, по воспоминаниям ненавидел это место больше всего в мире — здесь начались его страдания. Старался приезжать сюда настолько редко, насколько это возможно, потому что видеть эти бордовые стены с плотными шторами на окнах было мерзко, слышать громкие крики, стоны и просьбы — нередко о помощи — Накахара не мог. Испытывал огромное желание закрыть уши и выжечь глаза, чтобы не видеть и не слышать этого ада. Накахара ненавидел этот публичный дом, как и все бордели в мире, зная, что они ничем не отличаются друг от друга. Везде царит лишь насилие по прихоти более богатых и сильных — ну, и влиятельных, естественно. Чуя сжимал кулаки и зубы, когда находился здесь, хотя помнит те первые минуты, когда оказался тут и понял, что пропал, — повезло, что хоть в чём-то он смог проявить чудеса адекватности и позволил Накахаре жить с тётей. Остальным повезло меньше: большинство находившихся тут женщины, которые не видят ничего дальше номеров отелей, снятых клубов и чужих квартир, проводя всё своё свободное время здесь, практически не распоряжаясь ни своим телом, ни деньгами. У многих из них, как и у Чуи, есть о ком заботиться: больные родственники, дети, опекаемые. Никто не оказывается здесь по своей воле и от хорошей жизни: причиной всегда становится отчаяние и недостаток. Хотя сейчас Чуя уже не чувствует той финансовой скованности, зная, что столько денег ему больше не нужно, сколько он зарабатывает, — да, сейчас это немало, благодаря отношению Фёдора и его мнимой «благосклонности», но ему столько уже не нужно. Он бы с удовольствием устроился на более низкооплачиваемую работу, если бы мог уйти отсюда. Когда Чуя попал сюда, у него не было особого выбора. Либо сидеть на шее больной тёти, либо раздавать листовки за копейки, которые никак не поправят ситуацию, либо сдаться в рабство. Накахара уже давно не рефлексирует по этому поводу, думая, как «надо» было поступить на самом деле, — сделанного не воротишь, а потому бессмысленно гадать, как было бы лучше. По крайней мере, теперь их никто не пытается выселить из собственного дома и не звонит по ночам. Находясь в помещении, где много людей, связанных с твоей профессией, чувствуешь себя особенно гадко, будто где-то это является нормой. И подходя к их администратору, Накахара поднимает на него свой равнодушный, даже слегка грубый взгляд. — Меня просили приехать, — начинает рыжий. — Подожди здесь. Накахара складывает руки на груди, пока мужчина посылает какую-то девочку узнать, свободен ли сейчас сутенёр, и равнодушно смотрит в пол, надеясь, что на него сейчас не пялятся, как обычно. Несколько минут проходит под мерзкие звуки стонов, пока Чуя не слышит громкие крики о помощи. Это заставляет моментально поднять голову, вновь прислушиваясь к очередному крику, нахмурившись, Чуя ощутил, как ноги стали ватными и по спине побежал липкий холод от страха и осознания, что её сейчас, возможно, убивают. — Её же убьют сейчас! — грубо рычит Накахара, подняв голову на администратора, пока девочки рядом стали нервно переговариваться, своим обеспокоенным взглядом выражая солидарность к рыжему. — Это постоянный клиент, — звучит совершенно не как оправдание этой жёсткой халатности, — крупная шишка. — И что? — Слушай, не рыпайся, иначе и тебе попадёт. И так происходит каждый день — «охранники», которые якобы обязаны защищать вас, будут молча смотреть на то, как вас душат, бьют и унижают, а возможно, ещё и подрочат на это. Чуя видит по лицу мужчины рядом, что и ему эта ситуация неприятна, — он выполняет предписание и печётся о собственной шкуре, но его показное равнодушие вызывает тошноту и желание блевать, ведь сколько в глазах презрения к таким, как Чуя, и нет в них ни капли равнодушия. Это ведь не он мог оказаться на месте этой девушки — какая ему разница. Она ведь для него «никто». — Он тебя ждёт, — рядом появляется девушка, которая уходила пару минут назад. — Спасибо. Идти по этому коридору с теми же мыслями о том, что случилось, было невыносимо, Накахара ощущал, как подкатывает новый приступ, но сдерживался. Пускай у него снова будет болеть всё и органы внутри скрутит от страха, когда Чуя увидит его, Накахара обязан держаться, и он держится. Скрипит зубами, бесится, чувствует тяжесть в груди, но молчит и идёт к нему в кабинет, повинуясь. Чуя останавливается у двери, зная, что перед смертью не надышишься, поэтому сразу же стучит и проходит в тёмное помещение со шкафами у окна, столом посередине и двумя мужчинами: Фёдор сидел на стуле, что-то рассматривая, а парень рядом пытался объяснить, но Достоевский моментально выгнал его вместе со своей собакой, когда Чуя вошёл в кабинет. — О, ты даже не опоздал, — мужчина встаёт с места, и Накахара уже предчувствует неприятный разговор — Достоевский и прежде его пугал своей непредсказуемостью, а особенно когда Чуя прокалывался. Порой ему спускали с рук многое, порой наказывали за мелочь, — и какого чёрта ты решил бить по лицу моего хорошего друга? Внезапно рука Фёдора оказывается на волосах рыжего, крепко сжимая их и заставляя его поднять голову на себя, отчего Накахара морщится и сжимает зубы, но даже виду не подаёт. Ему нельзя давать слабину перед ним — Фёдор обходился с ним осторожно, зная, что Чуя всегда останется для него непокорным и неприручённым. И сколько ни воспитывай, Накахара не сделает его своим хозяином. — Он домогался меня уже после, — отвечает Чуя, — я не… Фёдор моментально отвешивает ему пощёчину тыльной стороной руки. Хотя он знал, что подобное на Чуе уже давно не работает, — он не загнанный и не забитый школьник, который боится за себя. Ему было бы гораздо больнее, имей Достоевский дело не с ним, а с его любимой тёткой — вот за кого он действительно опасался. — Чуя, ты и вправду тупой, если не понимаешь, как ты мне должен, — ты не помнишь, кем я подобрал тебя с улицы? Бесполезным, мелким, голодным и напуганным, сколько тебе было тогда лет? Пятнадцать? — Шестнадцать. — Чуя, я сделал тебя человеком, — тут же добавляет брюнет со своей снисходительной и хитрой улыбкой, — только благодаря мне ты не сдох с голоду и не остался на улице вместе со своей тёткой, ты обязан быть мне благодарен, — да, Фёдор любил манипулировать, вызывая в Чуе ощущение вины перед ним и самим собой, даже если Накахара полностью уверен в своей правоте. Когда-то это работало на нём безукоризненно, сейчас же оставляло слабый след прошлого — он банально боялся. Да и стоит признать, Достоевский дал ему способ заработать, пускай и такой грязный. Отпустив Чую, Фёдор отходит на один шаг, — ты вообще прикасаться к нему не должен был, а на все просьбы и предложения отвечать «да, слушаюсь» или «спросите у Фёдора», сколько можно повторять? — Ты мне даже не платишь за своих друзей! — грубо рычит Накахара, самостоятельно подняв голову с тем же оскалом, — я не обязан подстраиваться под них. — Ты обязан делать всё, что тебе скажу я, — начинает Фёдор, едко улыбаясь и глядя прямо в душу, — если я скажу упасть на колени, ты падаешь, если я скажу лаять, ты должен лаять, как собака, если я скажу тебе раздеваться — ты не имеешь права говорить «нет». Или ты хочешь, чтобы о твоём «маленьком» секрете узнала твоя горячо любимая Озаки? Я уже видел её пару раз, выглядит намного здоровее, нежели прежде. — Да ты… — Чуя снова скрипит зубами, тихо ругаясь про себя. Но он не может сказать больше ни слова против: он помнит о том, что должен делать. — Что ты обязан сказать? — Слушаюсь, — однако звучало это так топорно и резко. Что-то значительно изменилось в поведении Чуи, хотя он давно перестал его бояться и даже смел дерзить. Но сейчас он становится особенно бесстрашен, и это несколько напрягает. — Вот и молодец, — его голос снова звучит ласково и низко, Достоевский гладит рыжего по волосам, словно щенка, пока Чуя опускает взгляд в пол, всё ещё ощущая неприятное жжение на щеке от недавнего удара. Впрочем, он предполагал, что нечто подобное его ждёт за такую вольность, — не каждый же день позволено разбивать носы клиентам, даже если они оба знали, что это полностью в духе Накахары и его не переделать. Чуе плевать, настанет день — и он перестанет сдерживаться, даже ради Озаки. Его ладонь внезапно касается горящей щеки, ласково поглаживая пальцем, — так, как ваши дела с тем парнем? — С каким парнем? — грубо отрезает рыжий, когда Фёдор наконец отстаёт от него и медленным шагом петляет обратно к своему столу. — Ну, твой постоянный клиент. Он сегодня расстроился, что ты не смог приехать. Чем же ты его так цепляешь? — Сказки на ночь читаю и в лоб целую. — У тебя всегда было отличное чувство юмора. И раз уж ты здесь… — Фёдор улыбается, выискивая сейчас в своём списке кого-то, — обслужишь мужчину из пятнадцатого номера, он прибудет через десять минут, — затем снова поднимает голову на Чую, подпирая голову кулаком, — у тебя будет время переодеться. В ответ Чуя лишь гневно сверкает глазами, зная, что отказаться не может. Это ему только что достаточно понятным языком объяснили, поэтому он разворачивается и выходит из кабинета, даже не попрощавшись, и направляется к девочкам — нужно было взять у кого-то из них эти вульгарные шмотки. Хотя Накахаре казалось, что людям, которые считают себя приличными, было бы намного приятнее прикасаться к человеку, который выглядит адекватно, а не так, как от него требуют, — в сетке, практически без одежды — но вовремя вспоминает, что у этих богатых ублюдков давно вкусы пошли по наклонной от обилия денег и фантазии. «Нормальные» люди привлекают только таких же «нормальных» людей, а те, кто заказывают проституток, точно больные и смотрят на тебя не как на человека, а на резиновую куклу. — Мэй, не могла бы ты… — Идём. Чуя в ответ лишь кивает и спокойно идёт за ней. Девушки тут все со сломанными жизнями, все со сломанной психикой, но не потерявшие своей человечности и доброты. Даже если Накахара ни с кем больше здесь не общался, держась отстранённо, в душе он был им безумно благодарен и искренне сочувствовал. Многие из них начинали придумывать различные истории о том, как с кем-то познакомились и их обязательно спасут, кто-то искренне верит подставным людям, которые лишь обещают им помощь, а кто-то говорит правду: ты здесь навсегда. Накахара проходит за ней в общее помещение к гардеробу. По пути здоровается ещё с несколькими девушками, останавливаясь у вешалки. — Как твоя тётя? — с неким опасением интересуется девушка. — Поправляется. — А почему ты вернулся? — после этого вопроса Чуя понял, почему она сперва спросила про тётю. Подумала, что Накахаре больше не за кого держаться или он окончательно всего лишился, но, к счастью, его дела намного лучше. Чуя находит какие-то белые чулки с красными бантиками, думая, что его сейчас стошнит, — и приходится выбирать из двух зол меньшее. — Он позвал меня «поговорить». Я недавно разбил ебальник одному его другу в машине, там долгая история, — отмахивается Чуя и выбирает всё же красные латексные штаны — хоть бы они не висели на нём, — вот и сказал, раз уж я здесь, то могу… — Я поняла. Девушка отворачивается и молчит ещё пару минут. Пока Чуя переодевается, она думает о чём-то своём, удивляясь тому, что такой человек, как Накахара, вообще оказался здесь — он намного сильнее, чем выглядит, неглупый, да и у него явно было больше возможностей, чтобы не идти сюда. Но раз он здесь, выхода у него не было. — Как твои дела вообще? — снова повторяет женщина. Видимо, ей очень хотелось поговорить с тем, кто здесь уже давно и почти выбрался, — по крайней мере, она думала так. — Нормально, насколько это возможно. А ты? — Я? Ну… — на секунду она замолчала и отвела взгляд, пока Накахара одевался. — Что-то случилось? — рыжий оказывается возле неё, уже переодев даже верхнюю одежду. Мэй явно хотела обсудить это хоть с кем-то, просто не знала, как начать, и Чуя был плох в поддержке, пока сам находился в яме, но, скорее всего, ей больше некому доверять. А Накахара невероятно эмпатийный к «коллегам». — Я влюбилась. — Оу… Подобная ситуация крайне неприятна. Возможно, отчасти Чуя мог понять, что она чувствует, ведь он так же вынужден был бросить друзей и одноклассников из-за работы. График ужасный, вечные тайны и трудности в общении делают дружбу невозможной, а любовь подавно: когда тобой пользуются, как вещью, и тебя трогает кто угодно, кроме человека, который тебе нравится. Невыносимые ощущения, когда приходится ограничивать себя в такой важной вещи, как близость и прикосновения. — Как вы познакомились? — Чуя присаживается на небольшой стул в помещении, поднимая на неё голову. — Случайно. Он просто не знает, что я работаю здесь, и… Накахара молча задумывается о том, как поступить в такой ситуации. По факту делать практически нечего — вряд ли её новый знакомый примет сразу, но и скрывая всё слишком долго… Чуя ловит дежавю, поскольку в отношении Озаки его посещали такие же мысли: она не должна знать, даже если всё поймёт и примет. — Ты же знаешь, что нет смысла заводить отношения, пока работаешь здесь? — Да, и я хочу уйти. — Не боишься? — Боюсь. Но какая уже разница? Да, я потеряю всё, но смогу начать заново. Даже если будет трудно, — голос её порой прерывался. И звучала девушка неуверенно, словно пыталась убедить в этом саму себя, и Чуя это заметил. Видимо, ей не хватало чужого голоса, повторяющего собственные надежды и желания, чтобы они стали более материальны. — Это очень сильно. Ты обязана попробовать. А если что-то не получится, у тебя есть мой номер, — Чуя даже слабо улыбается, понимая, что может предоставить ей хотя бы минимальную помощь, если от неё действительно все откажутся — и семья, и новый парень. Но что-то рыжему подсказывало, что у неё всё получится, — в любом случае это лучше, чем быть задушенной очередным клиентом. — Спасибо, — Мэй наклоняется к рыжему, приобняв за плечи и даже поцеловав в лоб, — тебе пора. — Да. Накахара редко испытывал на себе чужую ласку, хотя она, безусловно, приятна, и, выходя снова в коридор, он обдумывал происходящие события. Он так боится всё потерять, потому что у него больше ничего нет — ничего, кроме Озаки. И после её потери у Чуи вряд ли будет столько сил и желания выплывать снова наверх, а у Мэй появилось столько энергии от новой влюблённости, даже если это заставляет её страдать от лжи и недоверия. Это невыносимо больно, когда тебе приходится врать близкому человеку о своей жизни, только у Накахары не хватало смелости начать заново и сделать решающий шаг. Слишком устал и разбит, чтобы чувствовать и быть счастливым. У двери с девушкой, которая звала на помощь, стояло несколько мужчин — Накахара более чем уверен в том, что её просто где-то тихо похоронят и никто даже не узнает об этом. Сама-то она приезжая, не имеет здесь родственников, чтобы кто-то её искал. Скорее всего, её похитили или обманом затащили сюда, как и многих, чья жизнь сломалась ещё задолго до попадания сюда: кого-то насиловал отец, кто-то, как Чуя, отдувается за долги родителей и родственников, а некоторых действительно просто похищают, покупают и заставляют работать бесплатно пару лет в качестве «компенсации» за те деньги, которые потратили на покупку. Звучит мерзко, на деле ещё хуже.***
Чуя никогда не думал, что умереть так просто. Никогда не думал, что когда-то может оказаться под каким-то жирным мудаком, который пересмотрел порнушки и решил придушить его, а тем более не думал, что все будут это слышать и никто не поможет. В первый же раз, когда с ним случалось подобное, — а точнее, перегибали палку — Накахара дал себе слово защищать себя любой ценой. И бороться до последнего, потому что умереть он точно собирался не так. Даже позволяя другим собой пользоваться, Накахара умел выстраивать границы. Да, хрупкие и незаметные, но даже они давали ему призрачную иллюзию, что он ещё что-то контролирует в своей жизни. Если кто-то захочет на него плюнуть — Чуя даст в морду, решит воспользоваться его положением и продолжит — получит в ебало, так же как и тот мудак, что полез к нему в машине. Чуя не собирался пищать, забиваться в угол и плакать, он, как крыса, был готов прогрызать себе дорогу в любом углу. Да, день был ублюдский — вместо того чтобы спокойно провести его в компании человека, который ему хоть немного приятен, Накахара снова ебался с каким-то жалким мужиком, чувствуя себя ещё отвратнее после слов Достоевского. Да, он просто лжец и наглый манипулятор, но так ловко изворачивающий факты, что у Чуи появилось странное ощущение, словно он должен быть благодарен ему за что-то. Поднимаясь к своей двери в подъезде, Накахара шарит руками по карманам, чтобы найти ключи, и поднимает голову, чтобы вставить его, но тут же видит надпись «ШЛЮХА» огромными ярко-красными буквами. Кто это сделал и чего ради, у Чуи не было желания выяснять, хотя день стал от этого ещё более уебищным. Завтра придётся разбираться, когда у него будут силы. Факт, что у него появились недоброжелатели, не так расстраивал, как то, что они знают, где он живёт.