***
Зачем-то Дазай решает провести Накахару аж по дверей квартиры, хоть в этом и не было необходимости, но Чуе крайне приятно. Оказавшись у дверей, рыжий поворачивается к Дазаю, сунув руки в карманы и подняв голову, как внезапно к его лицу прикасаются нежные руки брюнета, мелко поглаживая пальцем подбородок — и обычно им не нужны слова, чтобы понять чувства и мысли друга. Ведь сейчас рыжий понимает все его слова и мотивы, не задавая вопросов. Удивительное свойство, но Чуя смотрит на него так, словно они уже знакомы сотню лет; хоть ему и безумно хочется услышать приятные слова и подтверждение его собственных мыслей, мол, да — ты правильно понял, Чуя, я безумно люблю тебя. И Дазай снова наклоняется ниже — видно, ему и самому сложно сдерживаться рядом, поэтому Осаму коротко целует его в губы и слабо улыбается, глядя прямо в глаза. — Чуя, — непривычно медленно начинает Осаму, перекладывая обе ладони на щеки рыжего, заправляя локоны волос назад за уши, — ты хочешь встречаться со мной? От заданного вопроса у Накахары моментально в удивлении подлетают брови. Дазай действительно такой идиот. — То есть всё, что было до этого — был только лишь флирт? — даже несколько саркастично усмехается Накахара, ведь такая глупость его и удивляет, и смешит, и самую малость раздражает. — Нет, просто хотел убедиться. — По-твоему, я со всеми могу так делать? — По-моему, я просто хотел уточнить, — Осаму повторяется, даже не признавая того, что сказал бред, и вроде бы он не похож на растерянного, но при Чуе порой превращается в неловкого придурка, который отвечает невпопад. И Накахаре это нравится — нравится не тот факт, что он вскружил кому-то голову и может делать, что хочет. Обостряется чувство собственного достоинства, когда понимаешь, что даже в такой ситуации знаешь себе цену. Как бы двусмысленно это не звучало. — Ну, предположим, хочу, — наконец отвечает рыжий. — Тогда... будешь моим парнем? — Боже, сколько формальностей, — Чуя снова смеётся, хотя звучало это скорее как насмешка над манерами Осаму — и чтобы он там не говорил о своём воспитании и манерах, Накахара очень часто замечал, как в его поведении и речи проскальзывали абсолютно обыкновенные или даже вульгарные нотки, и это вовсе не делает его хуже. Не лицемерно, скорее, как человек, который показывает себя более настоящим с близкими людьми, — буду, только если пообещаешь, что это последний раз, когда ты такой душный. Мне пора домой, мне могут позвонить, к тому же я не сообщил Кое. — Как скажешь. Проведём выходные у меня, — сперва Осаму думает закончить диалог и разойтись, но не особо спешит уходить, внезапно решив ещё что-то добавить, — на самом деле я очень хочу, чтобы ты больше никуда не ездил. Мне очень больно от того, что я не могу помочь тебе. Но пока что это может быть опасно. — Я знаю, не переживай. Днём раньше — днём позже, роли не играет. — хоть Чуя и говорил об этом спокойно, сам он не меньше желал того, чтобы всё пришло в норму — но сейчас он банально не знает, что с ними случится, чтобы быть уверенным в безопасности. Они прощаются быстро и расходятся по домам — хотя от обилия случившегося за эту ночь и утро у парня пухла голова и жутко хотелось спать от усталости, сейчас было время все обдумать. Конечно, становилось слегка страшно от случившегося, но чувство доверия к Дазаю успокаивало — вряд ли Чуя когда-либо ещё кому-то будет так доверять. И его глупость в общении также заставляет слабо улыбнуться, понимая, что, может, ему в голову что-то ударит, и он решит, что ему это все не нужно, найдёт себе нормального партнера без проблем и станет жить счастливо. Но он так робеет перед ним, словно это Чуя такой крутой и ахуительно свободный перед ним — может, Дазай вовсе не чувствует себя крутым, но тянется к нему без причины. Всё должно быть наоборот.***
До вечера Накахара проводил время с Озаки, зарядившись хоть немного спокойствием и хорошим настроением от ее простоты — нет, она вовсе не была простой женщиной, скорее наоборот, но на фоне всего происходящего вокруг она слишком выделялась приземлёнными проблемами и рассуждениями. Она так часто высказывала какие-то идеи или предположения о будущем, и Чуя всегда глупо соглашался с ней, не желая разочаровывать, что всё на самом деле не так: он не сможет уволиться и найти себе другую работу, не сможет параллельно учиться, а на всех вопросах о друзьях или знакомых приходилось на ходу выдумывать что-то или говорить о ком-то из прошлого. С кем он раньше общался? Допустим, Липман — что они делали? Регулярно ходили друг к другу в гости, учили вместе иностранные языки, обсуждали стиль и манеры. Приходилось интерпретировать это на нынешнее положение вещей. Альбатрос — с ним Чуя постоянно дрался в школе в шутку и постоянно выигрывал, хотя сейчас это можно было интерпретировать как спор. Айсмэн — с ним можно было поговорить по душам, и Чуя снова зависает, вспоминая прошлое. Как они сейчас все выглядят? Чем занимаются? Накахара же не общался с ними уже года три-четыре. Лишь когда она впервые спросила про Дазая Чуе не пришлось врать. — А как ты познакомился с соседом сверху? — спрашивает Озаки, костяшками ладони поправляя очки и слегка скосив взгляд на племянника. Её пальцы ловко скользили по спицам и ниткам, пока Чуя сидел рядом и внимательно наблюдал за этим, изредка отвлекаясь на телевизор. Он обожал сидеть с ней вечером за подобную мягкую атмосферу, не хватало мягкого тёплого кота на колени, но Чуя давно решил, что не станет заводить животных. Слишком много возни и ответственности. — С Дазаем? — переспрашивает Чуя, словно у них есть ещё какой-то сосед сверху, — в подъезде случайно столкнулись. — Он так часто заходит к нам. Зачем он сюда переехал? Он этих провинциальных разговоров на лице появляется мелкая улыбка — это ведь именно то, чем интересуется и живет их старшее поколение. — Район спокойный. Раньше ближе к центру жил. — Где работает? — Ты к нему свататься решила? — от нелепости шутки и собственного предположения стало дурно, но Озаки лишь фыркает. — Кто вас знает, сейчас такое время пошло. Но он приятный, правда, ты нам так нормально поговорить и не дал, боишься чего-то? «Если бы ты знала чего я боюсь, тебе бы не было так весело» — мысленно отвечает Накахара. Вслух не произносит ничего, пока думает насколько негативно она может отреагировать на его шутки. Озаки никогда практически не злилась, но если ей что-то не нравилось, Чуя узнавал об этом сразу. — Может, ревную, что с того. — Да не нужен он мне, чего ревновать-то. Чуя смеётся с подобного ответа — ну, хоть не гомофобка, и на том спасибо. Хотя ей принимать это будет трудно, но Накахара однажды точно выйдет из шкафа — и желательно, чтобы это случилось по его инициативе. На удивление, сегодня Чуя не испытывал такого отвращения. Скорее надежда и приближение скорого конца всей его истории придали ему мужества, что в какой-то момент он словил дзен — уже не важно, что случится с ним по дороге его судьбы, главное, что он видит свою цель и знает каковым будет итог.***
Накахара вытирает губы, стирая с них красный пигмент этой блядской помады — нет, может, кому-то, даже другим мужикам, и нравится краситься ради прикола или собственного украшения, но не для того, чтобы показать себя блядью. Вызывает не самые лучшие ассоциации, но Накахара выбрасывает это из головы. В последнее время ему чуть легче справляться с последствиями работы, теперь всё не кажется настолько безнадежным и безукоризненно серым — возможно, контраст, который ему даёт Дазай позволяет почувствовать себя чуть более ценным, нежели ему говорит его сутенер. Хотя это делает больно по-другому — осознание того, что тебя ебут все, кроме любимого человека крайне деструктивно, и Накахара обязательно подумает об этом как-то потом, когда слишком захочется себя пожалеть. Не то чтобы ему хотелось, чтобы на месте кого-то из клиентов был Дазай — в прочем, подобное уже случалось — но удивляло, что он так легко терпит это. Хотя, может, и не легко. Сам говорил, что ему неприятно думать об этом, но и вины Чуи в этом нет — на фоне Дазая у него развивались сильные комплексы, ведь Дазай слишком хорош, ему стоило лишь пальцем поманить, чтобы рядом с ним была какая-то неземная женщина с мозгами и силой или же более подходящий ему парень. Но он почему-то выбрал его, словно в Чуе было что-то особенное, что притягивало других людей и всяких психопатов, вроде Достоевского или Дазая. Достоевский сам позвонил ему и напомнил о том вечере, когда помощь Чуи ему пригодится, и Чуя сразу же соглашается, хотя это место всей душой ненавидел. Если бы не план — ни за что бы не вернулся сюда. Проходя внутрь злачного места Накахару приветствуют охранники и несколько знакомых. Как печально осознавать, что отлично знаешь этих людей, живущих здесь. Он не осуждал никого, кроме Фёдора и его ебучего дружка, на которого Накахара должен будет выйти каким-то образом — сейчас самое главное притворяться очень жаждущим внимания Фёдора, пока тот не начал догадываться. Хотя он точно догадается и начнёт подозревать Накахару, но притворяться глупой овечкой Чуя научился отлично, поэтому ему будет несложно. Даже если он понесёт какие-то жертвы — ничего не страшно, а добираться до Кое из-за такой мелочи он не станет. По крайней мере, Чуя на это надеялся. В этот раз он заходит в чужой кабинет, как в свой дом — уверенно и без стука, ведь его ждали, и в этот раз Накахара знает ради чего преодолевает отвращение. Исключительно ради своего освобождения, а не ради промежутка к следующей пытке, поэтому рыжий останавливается перед столом Достоевского, смотря ему в глаза так уверено — словно они оба уже всё знают. Знают, что происходит и на чьей стороне играет Чуя. Чуя — главный козырь в их сражении. Он один обладает знаниями обеих организаций, один вскружил головы сразу обеим главам обеих сторон, может повернуть исход войны на сто восемьдесят градусов в любой момент — стоит лишь поманить одного из них пальцем и приказать что-то сделать. Он дорог им обоим — Дазай может убить Накахару, чтобы тот не раскрыл его секретов даже под пытками Достоевского, Фёдор же может убить его, чтобы оборвать Осаму всякую возможность черпать ценную информацию. Достоевский самодовольно улыбается, рассматривая это воинствующее лицо напротив — он бы убил Накахару, если бы не знал, как сделать им обоим больно одним выстрелом. Последним предупредительным выстрелом — Чую убивать нет смысла, пока он напрямую связан с Осаму, ведь заставить страдать Дазая по-настоящему можно только через него. — Вы звали меня на вечер, — Накахара прерывает тишину и говорит первый, в этот раз голос его звучит намного увереннее и смелее, чем все предыдущие их разговоры. — Да, сегодня ты мне нужен, — как обычно Достоевский говорит медленно и вкрадчиво, своим голосом разрезая слух и воздух — его глаза сейчас горят таким большим азартом, а волосы отливают русской нефтью, из-за чего становится несколько неуютно и в то же время Чуя не боится. Он принимает эту игру. Фёдор действительно старомоден, Накахара лишь удивлён тому, как быстро Дазай это считал и понял, что такой человек, как Достоевский точно записывает все свои планы и важные имена в блокнот, а не держит на флешке или в телефоне. — Мне переодеться? — спрашивает Накахара. — Да, надень что-то красивое, — говорит Достоевский, находя в одном из ящиков пачку сигарет и закуривая прямо перед ним — в кабинете темно, но в свете лампы очень отчетливо заметны клубы дыма, струящиеся тонкой линией по чужой сигарете, — и возвращайся сюда. — Хорошо. Чуя медленно разворачивается и уходит от него. Вечер обещает быть сложным. Накахара который раз оказывается в комнате с гардеробом: ему прекрасно известны и местные обитатели, и люди, и охранники, когда-то Чуе приходилось проводить здесь время, чтобы «привыкнуть» — и воспоминания отсюда самые мерзкие. Здесь было его первое изнасилование, когда он буквально задыхался от ужаса, чужой руки на шее, размазывал кровь по лицу и видел лишь тусклую лампу над головой, пока тело пронизывала острая боль. И физический контакт Накахара мог сносить, но тот непоправимый вред психике — сейчас уже не верилось в то, что эту стёртую личность возможно восстановить, но Дазай убедил его в том, что что-то можно ещё исправить. Поэтому теперь Чуя не испытывал ничего к этому месту, только отвращение, злость и полную уверенность в том, что скоро все будет кончено. Чуя надевает простые чёрные шорты и ту самую любимую Фёдором сетку — Дазай как-то высказал предположение, что Достоевский сумасшедший, и теперь это не кажется чем-то странным. Скорее наоборот, Накахара с ним более чем согласен: у него есть странные обсессии, навязчивые бредовые идеи, порой он не контролирует себя, и везёт, что Фёдор чаще всего молчит, иначе его разговорчивость привела бы его в психушку. Сверху Накахара надевает обычную чёрную кофту — одежда всё равно обтягивает его худое странное тело, что тупо болит — и смотреть на себя также неприятно лишь из-за мыслей о том, что с ним это происходит. Чуя не должен был допустить этого, не должен был выбиться из сил и ввязаться в это, но в его силах сейчас всё исправить — хотя, кажется, выпирающие рёбра и вены сквозь кожу навсегда останутся с ним воспоминанием о том, что было. Накахара добавляет ещё самую малость каких-то украшений, потому что, как обычно, он должен выглядеть дорого. Чтобы все, кто его видели знали, что у Фёдора самые красивые и дорогие игрушки, самые преданные и желанные всеми. Чуя возвращается к нему через минуту, и в кабинете сразу же видит Достоевского: без своей шапки он выглядит слишком непривычно, зато чёрный костюм с фиолетовой рубашкой хорошо сидят на его фигуре, рукава специально настолько короткие, чтобы не выглядеть странно, но открывать вид на часы, перстни на пальцах так хорошо контрастируют на фоне его трости, которую он внезапно решил взять с собой. Накахара молча смотрит на этот блеск и который раз понимает, что ему не стоит выглядеть также: для Фёдора он всегда будет аксессуаром, который обязан красить его, а не перетягивать на себя внимание. — Я готов, — говорит Чуя, всё ещё стоя у дверей. — Отлично, — Достоевский подходит к нему ближе, прикасаясь своими пальцами в белых перчатках к подбородку рыжего, заглядывая в лицо с таким удовольствием — он же знает, как ему противно, знает, что Чуя ничего не чувствует кроме отвращения и усталости, — ты же знаешь, как нужно вести себя? — Разумеется, — несколько иронично усмехается рыжий. — Тогда идём, — ладонь Фёдора переходит с подбородка на плечо, и когда он открывает дверь, то перекладывает ее к нему на талию, — Фобос. Собака в углу комнаты вскакивает на лапы и сразу же подбегает к хозяину, идя за ним следом. Они выходят в красный коридор вдвоём, и Фёдор ощущает их, как единое целое — словно они вместе дуэт, идеальное сочетание, выгодный симбиоз, но Чуя чувствует, будто идёт на расстрел. Удивительно, что он перед ним не волнуется. Выходя к машине, Фёдор привычно открывает Чуе заднюю дверь, а после заставляет Фобоса сесть рядом — Накахара двигается в сторону, но в этот раз не в угол — хоть эта псина его и раздражает до боли в висках, Накахара смотрит на неё не менее агрессивно, словно давая понять, кто здесь главная псина. Чую ведь желали сделать своей сукой — это желание ему обернётся огромными проблемами. И всё время поездки Фобос рычал на рыжего, если тот хотел сесть поудобнее и отвернуться к окну, со временем начиная очень сильно действовать на нервы: Чуя бы не пожалел и выкинул его в окно на полной скорости, но Достоевский лишь несколько раз подряд шикал на питомца, вынуждая его заткнуться. Ещё и удивляясь, что на него сегодня нашло. Выходя из машины Чуя сразу же берет Достоевского под локоть, прижимаясь сбоку. Казалось, перед ними обычный клуб, но когда они заходят в него, то их ведут не к главному входу в общий зал, и Накахару это не удивляет. По пути он старается всячески запомнить всё, что видит: название, лица, имена и важные слова. Когда они проходят в помещение «для персонала», Чуя понимает, что это покерный клуб. Их старались прятать, чтобы не возникало проблем, а тем более если хотелось создать свой закрытый и максимально локальный клуб только для особо богатых и знакомых друг с другом людей. Они спускаются на цокольный этаж ниже — перед глазами вторая барная стойка с элитным алкоголем, официанты с ровной осанкой и накрахмаленными передниками, столы с казино и кожаными диванами. На собаку без намордника никто не реагировал, и Чуе страшно предоставить с какими «зверушками» могут здесь ходить другие посетители. Может, и людей на цепях здесь видят часто. Кошмарно. — О, Дост-кун, — чей-то голос внезапно заставляет Чую оторвать взгляд от рассматривания интерьера и падает на знакомого мужчину в длинном цилиндре — он располагается в кресле не так, как остальные, садясь поперёк и закинув ногу на подлокотник, вечно дёргается и много говорит: вот, кто действительно сумасшедший. Хотя Накахара уверен, что он просто ебучий наркоман, — я уже заждался, как-то начинать без тебя не хотелось, мы уже начали сомневаться: приедешь, не приедешь. А ты вот! Даже собачку свою притащил с собой, присаживайся. — Заткнись, — раздражённый таким долгим приветствием Достоевский всё же присаживается по соседству с Гоголем, затащив Чую к себе на колени. Теперь оставалось лишь молча следить и смотреть на чужую игру, греть уши и любовно обнимать Достоевского, когда злится — иначе всем здесь станет плохо. — Что-то ты не в настроении, — Гоголь пересаживается на кресле так, что теперь смотрит на Федора, а ноги располагает с другой стороны, — случилось чего? — мужчина делает одну затяжку сигареты и переворачивается, складывая обе руки на подлокотнике, — или какие-то проблемы? — У нас убили сразу двух людей, — брюнет переводит взгляд на Гоголя, упираясь локтем в край кресла и подпирая щеку, — одного полицейского и того парня из мафии, которого ты привёл. Он не боялся говорить при Чуе — Фёдор прекрасно знал, что если Накахара знал всё это, то они ничего не теряют, а если не знал — значит действительно не шпион. Но Достоевский решил проверить его несколько иначе, жаль сам Чуя понял это слишком поздно, всё это время принимая Достоевского за идиота, который не видит очевидных вещей. — Ох, давно? — Канеки пару дней назад, вчера полицейского, — Накахара обнимал его за шею, непроизвольно вдыхая такой яркий запах резкого одеколона, который раздражал и смешивался с ароматом сигарет и алкоголя на столе. Он совершенно не был похож на тот приятный чуть сладковатый аромат Дазая, который возбуждал в Накахаре чувство спокойствия. Но Чую поразило то как быстро Достоевский узнает обо всем. — Да-а-а, не повезло, — парень лезет в карман, доставая какую-то скрученную сигарету и тут же поджигает ее, и, спустя несколько секунд, дыма в комнате значительно прибавляется, а Накахара чует ещё и запах травы, — что же делать будем? Нам будут ставить палки в колёса. Каков план, Дост-кун? — Гоголь внезапно меняет голос с веселого на более серьёзный и медленный, переводя хитрый взгляд на Чую, что положил голову на плечо Достоевского и смотрел куда-то сквозь людей, действительно выглядя, как ручной зверёк (более симпатичный и приятный, чем Фобос). Зачем Фёдор взял его с собой? — Последний предупредительный выстрел, — отвечает брюнет, выдыхая дым в сторону. Хотя он прекрасно понимает, что это ничего не даст — Дазай показался ему крайне упёртым человеком, раз он не отстал от него и продолжил всю эту игру из-за Чуи, но только ли в нем всё дело? Он ведь не принесёт ему ничего полезного, — прежде чем пойти на крайние меры. На секунду стало волнительно — что за крайние меры Чуя не знал, но предчувствие было не лучшим. Самым страшным для него было бы убийство Дазая — а такое вполне возможно. Если умрет Осаму, Накахара не раздумывая бросится под поезд. Обсуждение личных интересов затухает сразу, как к ним подсаживаются ещё несколько человек, один из них был также с девушкой — и все не менее пафосные, чем Достоевский или Гоголь: хотя второй был не пафосный, а скорее пугающий. В своём неадекватном и вечно веселом настрое он больше напоминал психа, хотя у Чуи уже отпали всякие сомнения о том, что они действительно больные. Но задача Чуи была лишь в том, чтобы узнать как-то хоть что-то о Гоголе — в их системе он был, как амфибия — совершал какие-то действия и залегал на дно, проводя время неизвестно где и неизвестно с кем. Хотя Накахара догадывался, что время он проводит в каких-то притонах или борделях с наркоманами, такой человек точно не будет жить долго. С тем в каком состоянии уже его тело ещё пару лет подобных трипов, и Гоголь точно сойдёт с ума или высохнет. На самом деле, Достоевский всегда брал Чую с собой, когда собирался играть в покер. Всем казалось, что делает он это ради желания покрасоваться или просто любит проводить с ним время, но Накахара знал — Фёдор играет откровенно плохо, а Накахара его ключик к победе. Он умеет считывать людские эмоции по малейшему шевелению брови на лице, умеет делать правильные выводы и помогает Фёдору хотя бы остаться при своих, если не выиграть. Лишь когда он слабо похлопывает Накахару по коленке, Чуе приходится повернуться к столу, следя за ходом игры. Теперь стоит быть внимательным. Невольно в голове вспоминается тот глупый момент, когда они играли в покер в отеле — Дазай ещё с того момента показался ему смешным и изобретательным, но рыжий даже не подозревал каких это масштабов порой достигает. И ведь Осаму не говорил ему про второго убитого, но теперь, кажется, в голове сложилось откуда он узнал о Гоголе и почему отправил его сюда. Жаль тот парень не дал ему никаких его контактов — Чуе не пришлось бы играть на два фронта. Карты раздают, и Фёдор берет в руки стакан, а потом и две карты. Накахара не любил Техасский Холдем, как его любит Достоевский, но его это развлекало. Кажется, всё в жизни Фёдора должно было развлекать его. Порой он косится на Накахару, рассматривая его удивительно ровную кожу и спокойное обреченное выражение лица. Чуя ничего не испытывает рядом с ним, лишь сильное унижение, и это нравилось ему — в чем Достоевский признавался себе без зазрения совести. Ему нравилось чувствовать унижение других людей рядом с собой. Фёдор смотрит на свои карты, замечая, как и Чуя сунулся к ним. Гоголь сидит наполовину согнувшись рядом, порой также странно поглядывая в сторону партнера и Накахары — они неплохо смотрелись вместе, и действительно могли бы стать неплохим дуэтом, вместе заработать кучу денег, построить собственную империю и жить, как короли в этом городе с теми талантами, которыми обладал и Достоевский, и Накахара. Но Чуе это было не нужно. Он вообще был крайне противоречивым, хоть лично они и не общались — Достоевский бросал пару слов о нем, рассказав и то, что попал сюда Накахара по причине полнейшей нищеты и огромных долгов дома — бедный мальчик, брошенный на произвол судьбы вынужден был брать на себя взрослую ответственность и превратиться в это. Пошёл против себя, гордости и чести ради того, чтобы помочь и не пропасть, а потом отказывается от всех выгодных предложений Достоевского, потому что ему противно. Сосать незнакомым мужчинам, видимо, не так противно, как одному Достоевскому и жить при этом в большем комфорте — Николай понимал как сильно это оскорбляет его друга и понимал почему он также сильно ненавидит его, как и хочет. Но ведь он взял его с собой не просто так, Коля не мог прочитать своего друга. Хотя, возможно, действительно никто из шлюх не выглядел более прилично, поэтому Гоголь выкидывает эти мысли из головы и смотрит на собственные карты — разный ранг одной масти. Он вздыхает, выпустив дым из рта и снова откидывается на кресле, подняв ногу с туфлей на него же рядом с собой, делая ставку. Невольно снова смотрит на приятеля, замечая, как Накахара приближается к лицу Фёдора, наклоняясь к его уху — что-то шепчет, после чего Достоевский уравнивает. Он что, делает то, что ему скажет Чуя? Верилось в это с трудом, но Гоголь теперь следил за ними двумя весь первый раунд — Чуя внимательно изучал взглядом всех присутствующих в помещении, после смотрел в карты Достоевского и наклонялся к его уху так непосредственно и мило, что никто почти не замечал этого — пока диллер раздавал карты, Николай совершенно перестал следить за всем происходящим, сразу же пойдя в фолд. Невозможно сконцентрироваться. Первый раунд был за Достоевским, и Накахара самодовольно улыбался своей победе, хоть и совершена она была руками сутенера, которому же и пойдёт весь выигрыш. Будет везение — купит Чуе что-нибудь. — Сделаем небольшой перерыв, — говорит Фёдор, внезапно вставая с места, заставив Чую слезть со своих колен, сразу же переводя взгляд на хмурого товарища, — Коля? — Я пасс, — отвечает блондин, снова развалившись на кресле с напряженными размышлениями. — Я сейчас вернусь, — ладонь Достоевского внезапно оказывается на рыжей голове, погладив его точно, как пса, и мужчина уходит вместе с парой человек. Девушка напротив закуривает, и Чуе хочется тоже, но с собой сигарет он не взял, а говорить с незнакомыми людьми совершенно не хотелось. Да и вряд ли за подобную самостоятельность его похвалят потом. — Я поражён твоим мастерством, — честно признаётся Гоголь, вытащив из кармана пачку сигарет. Он протягивает одну Накахаре, замечая, как этот малец смотрит на него с тем же азартом, — ты ведь подсказывал каждое действие, будто знал исход наперёд, — Чуя тянется к нему через подлокотник, чтобы Гоголь также поджег её, — почему не приходишь сюда сам? — Он запретил мне играть, — признаётся рыжий, закинув ногу на ногу и наконец затянувшись сигаретой, — да и я не любитель. — Оно и видно. Ты профессионал, — мужчина скользит взглядом по фигуре сидящей рядом с ним — не похож на обычную проститутку, да и слишком уж уверен для неё, Гоголю даже становится жаль, что Достоевский не хочет отпускать его. Видимо, за Чую ой как много платят, раз Фёдор держит его к себе настолько близко, — ты следил за всеми. Ты видишь сквозь карты? Они вроде не меченые. — Я опираюсь на эмоции и настроение, а не карты, — также говорит Чуя, наклоняясь снова в бок ближе к Гоголю, внезапно понимая, что сейчас самый удобный вариант вытащить из него хоть какую-то информацию, — а Вас вообще почти не видно, целыми днями где-то пропадаете, не устали так много работать? — Не пропадаю, у меня сейчас слишком много работы, чтобы пропадать. Приходится встречаться с мафиозными крысами и выслеживать их, Феде же всё не до этого, — Чуя усмехнулся, когда Гоголь позвал друга так ласково, но в ответ Гоголь также садится к нему ближе, раскинувшись так, как в самый первый раз, как они зашли сюда, — твой дружок Дазай приносит нам очень много проблем, знаешь ли. — Во-первых, он мне не дружок, — медленно тянет рыжий, наклоняя голову в бок и стараясь делать лицо наиболее милое и простое, даже если от Гоголя его блевать тянет, — во-вторых, каких таких? — Рушит бизнес и отравляет жизнь. Жадные до власти люди всегда слепы в своей тирании, — Коля тянется к стакану со стола, из-за чего ему приходится привстать, — знал бы он как сильно проиграл уже. Жалко смотреть на эти попытки ухватиться за остатки былой славы его папаши. — Я далёк от этого всего. Просто стало интересно почему Вы к нам перестали заезжать, — улыбается Чуя, вновь возвращая тему к обсуждению личности Гоголя — людям нравится, когда их делают особенными, — ну, раз ловите крыс, удачи Вам в этом деле. — Раз ты так скучаешь, я могу заезжать чаще. — Ммм, я бы хотел встретиться как-нибудь лично, — внезапно говорит Чуя и наклоняется вперёд — он идеально играл роль послушного мальчика, а тем более сейчас. Интересно, Гоголя возбуждает опасность мысли о том, чтобы провести вечер с любимой игрушкой Достоевского? — у меня есть, что предложить Вам в помощь для поимок. Чуя так хорошо притворялся, что Гоголь моментально купился, представляя, что впервые его друг ошибся и подозревал не там, где надо. Накахара не выглядит подстилкой мафии — не столь морализованный до мозга костей. — Крошка, что ж ты сразу не сказал, — Гоголь опирается локтем в подлокотник, и Чуя совершает похожее движение, как внезапно ладонь блондина тянется к лицу рыжего, и Накахара намеренно жеманно улыбается, когда чужие пальцы так мелко и ласково щекочут его шею, словно кота, а после и гладят щёку, из-за чего парень намеренно льнет к чужой ладони, — стоило раньше попросить. Блондин убирает ладонь и одним коротким движением пальцев вытаскивает и ниоткуда свою визитку — фокусник что ли? Он явно даёт их не всем подряд, а потому Чуя благодарно улыбается и принимает ее из чужих рук. — Вижу, Вы тоже разбираетесь в трюках, — Чуя льстит и снова приникает к ласковой руке, когда Гоголь гладит его щеку тыльной стороной ладони. Такой нежный и ласковый, словно котёнок — теперь Николай понимает, почему Федя так возится с ним. В комнате внезапно появляется и сам Достоевский, который глядит на них с таким разочарованием, словно они совершили нечто ужасное в его отсутствие. Но Чуя моментально поднимается на ноги, позволив хозяину сесть на кресло и снова взять себя на колени. — Ты что-то быстро, Дост-кун, — усмехается Гоголь, щёлкая от скуки металлической зажигалкой. — Как раз вовремя. Оставшийся вечер Чуя чувствовал себя спокойно и уверено — он получил, что ему нужно, а это уже половина задания. Порой Достоевский гладил его колени или снова привычно сжимал кожу на бёдрах между ног, что отдавалось в сердце неприятным ощущением предательства — когда так трогал Дазай это было очень приятно и даже малость смущающе, сейчас же это так раздражающе, что хотелось заехать кулаком по чужой морде. Но парень не мог ничего предпринять, он молча стискивал зубы и смотрел куда-то в сторону, порой отвлекаясь на уже более спокойного Гоголя. Стараясь отвлечься от чужих приставаний, Чуя непроизвольно сжимает плечо Достоевского, и ему это, кажется, нравится. Нет-нет-нет, Чуя никогда не ляжет под него — под кого угодно, даже под самого стремного мужика или конченного урода, пусть ему отрубят руки или ноги, но чтобы этот дьявол не трогал его. Ещё хуже становится от ощущения того, что даже Осаму не позволяет себе такого, а ведь ему Чуя разрешил бы многое, да, даже после того, что он сделал тогда — Чуя порой вспоминал этот эпизод совершенно случайно, однако он честно видел разочарование и вину в чужих глазах, а она бы вряд ли позволила продуктивно развиваться их отношениям. Зато Достоевский очень даже позволяет себе всё. Всё, что пожелает и кого пожелает. Чуя решает напиться, и уже к самой последней игре, которая кончается к глубокой ночи, Накахара был изрядно пьян, и даже слезать с колен Достоевского не хотелось. Место пригретое, тёплое, не так неприятно холодит кожу под этими тряпками. Зато он очень прилично держался пьяным, прижимая рыжего к себе за талию, как и прежде, сейчас и Чуя не против взять его под локоть, чтобы не упасть по дороге. Когда они уже покидают душное помещение в лицо ударяет свежий ветер, и Чуя даже невольно ёжится от холода снаружи. Сейчас он перестал соображать, как прежде, но такой контраст в температуре значительно отрезвляет, и Накахара делает тяжёлый вдох. Фёдор стоит рядом, как статуя, а после поворачивается к Чуе. Широкие ладони в белых перчатках оказываются на его щеке — и ведь даже прикосновения Гоголя менее противные, даже слегка ласковые. Он поднимает лицо Накахары на себя, улыбаясь как-то блаженно и счастливо. — Ты моя золотая рыбка, Чуя, — фраза звучит так нежно и даже тепло, но от этой формулировки тянет блевать — а может, Чуя просто перепил? Хотя от Достоевского его всегда тянет блевать, — так легко ты исполняешь все мои желания, — внезапно брюнет наклоняется вперёд и едва ощутимо касается его губ, из-за чего рыжий почти рефлекторно дёргается, заставив отпустить себя, отвернув голову, — мы могли бы с тобой намного больше, чем ты думаешь. — Мне ничего не нужно, — отвечает Накахара, не в состоянии сказать ничего более. Он хотел домой.***
Когда они покидали этот клуб с подпольным карточным клубом Накахара искренне верил, что его отправят домой. Или хотя бы оставят, чтобы сам себе заказал такси, но у Достоевского были какие-то другие планы, и звучали они как «поговорим у меня», что совершенно не нравилось, но особого выбора не было. К тому же была вероятность, что удастся стащить блокнот. — Проходи. В кабинете Фёдора наконец не оказалось Фобоса — его впервые доверили запереть в другой комнате борделя, пока Достоевский здесь. Он проходит к столу, скинув с себя свою привычную накидку, проводит пальцами по чёрным волосам, что после тяжелым нефтяным водопадом осыпаются вниз, но пару прядок привычно падает на лицо. Возможно, не будь он таким мудаком, Чуя бы даже признал, что Фёдор симпатичный — но в нем ему не нравилось совершенно ничего. Чуя проходит ближе, останавливаясь перед ним. Клонило в сон и хотелось уже домой, даже аппетит вернулся — он сегодня выиграл для Достоевского достаточно денег, чтобы можно было просто отпустить его домой на несколько дней вперёд. Но Достоевский разворачивается к нему, медленно снимая свои перчатки с ладоней, а после снова протягивая их к лицу рыжего — кладя руки на щёки Накахары он впервые старается быть нежным, но его кожа отдаёт наждачной, голос самым скрипучим стулом, а внешность, как кошмарный сон. Вызывает только отторжение. — Ты такой глупый, Чуя. — Что не так? — непосредственно и даже намеренно грубо спрашивает рыжий, на что Достоевский просто усмехается и прикрывает глаза с ироничной усмешкой. — Ничего. Всё так. Подцепив со стола бутылку какого-то старого виски, мужчина вальяжно движется к кожаному дивану. Пальцем распускает свой галстук и сразу же садится, развалившись поудобнее. Взгляд прикованный к Чуе одновременно похотливый, ненавидящий и жаждущий — он ненавидел Чую за его гордость, за его достоинство и вечные отказы, за то, что Накахаре так везёт по жизни, но в то же время Накахара был человеком той породы, что покоряют людей одним своим взглядом и словом. Всегда ставят условия, сами того не понимая, дают людям малое количество времени на возможность заинтересовать себя — и это так привлекало, всю жизнь Достоевскому не хватало такого человека рядом. Медленным аккуратным движением пальца Фёдор манит к себе, и Чуе приходится подойти ближе. Внезапно в голове всплыл столь гениальный и одновременно омерзительный план — если мужчина напьётся и уснёт здесь вместе с ним, Накахара получит доступ к его столу хоть на всю ночь. Однако теперь Накахаре приходится сесть на колени лицом к сутенеру, и это совсем не нравится. Брюнет делает один глоток виски, отставив бутылку на деревянный подлокотник дивана. Чужая ладонь ложится на бедро и аккуратно ползёт выше, сжимая кожу на тазу, Чуя не знает, что ему делать — сбегать прямо сейчас или наконец сдаться. Ради собственного спасения подыграть один единственный раз. Фиолетовые глаза такие яркие в этой ночной тьме, словно неон, они оба понимают, что ненавидят друг друга — и ради одноразового секса Фёдор готов пропустить свой шаг, готов поддаться, будучи уверенным в том, что он уже победитель, поэтому обе руки оказываются на ягодицах рыжего, и Накахара моментально напрягается. Это что-то другое, совершенно другое — не то, что он испытывал прежде ко всем клиентам, ведь можно было отключить голову, сейчас сделать это попросту не получается. Не получается перестать думать об этом и ощущать что-то, поэтому чужие губы очень быстро оказываются на его шее, обжигая последствием крепкого алкоголя и такого ленивого осознания, что сейчас впервые Чуя не отталкивает его. Мелкий поцелуй и последующий засос отзывается мелкой дрожью, сейчас он слишком близко, а его пальцы проникают почти под кожу, когда гладят его параллельно с прикосновениями губ и языка. Накахара молчит, даже несмотря на то, что это совершенно ужасно. — Ты никогда не думал, каких высот мы могли бы достичь вместе? — Фёдор тихо шепчет на самое ухо и снова медленно отстраняется, откинувшись назад. Чуя прижимается ближе, преодолевая себя, уговаривая, что это последний раз. Последний раз, когда он играет эмоции и делает что-то против воли. Пальцы Фёдора прикасаются к его подбородку, слабо поглаживая большим пальцем, и Чуя смотрит прямо на него, — представь, мой ум, твоя харизма и умение пробираться людям под кожу. Мы бы заключали миллионные контракты, — палец плавно перемещается на нижнюю губу рыжего, и Чуя, не желая слушать этот бред, приходит по нему языком, вбирая в рот, заставив мужчину охнуть. Тут же тянется рукой к чужому виски, прикладываясь к горлышку — Накахара набирает немного в рот и сразу же тянется к чужим губам, заключая Достоевского в поцелуй. Только ради того, чтобы он заткнулся наконец и стал чуть более пьяным и уязвимым. Чуя не хотел целоваться ни с кем кроме Дазая, но сейчас он слишком самоотверженно старался сделать так, чтобы он заткнулся, сразу же запуская обе руки в чёрные, как его душа, волосы, не давая отстраниться. Поцелуй медленный, а когда Фёдор подключается к нему, то становится даже пошлым — слишком он долго ждал и пытался удивить его сейчас. Всё происходило медленно. И при этом чувственно. Достоевский не мог поверить, хотел насладиться этим моментом подольше, он сжимал тонкую талию Чуи, медленно отвечал на поцелуй, проходил короткими ноготками по сетке на чужих ногах, слабо царапая кожу и цепляясь за ниточки, вдыхал приятный запах рыжего с его духами. Представлял это уже столько раз — и этот запретный плод теперь принадлежит ему. Пальцы посылают мурашки по чужой спине, залезая на поясницу под шорты, порой натягивая сетку, он отпускал её, слабо усмехаясь тому, как Чуя покорно позволяет играть с собой — натренированный до рефлексов. Накахара же стискивает зубы, держа обе ладони на чужих плечах — прерывающиеся вздохи и едва слышимый скулёж явно ласкает чужой слух, а Чуя старается сдерживать слёзы. Нет-нет-нет, ты не плачешь, не должен и вообще не время — попытка перебороть самого себя сейчас такая жалкая, поэтому Накахара снова считает до десяти и сильнее вжимается в чужое тело, чтобы он этого не видел, пускай думает, что ему наоборот нравится. Уже ощущая чужое возбуждение собственным телом Чуя всё ещё не в состоянии и пошевелиться пока самостоятельно. Достоевский не имеет чувства сострадания, он только сделает хуже, если догадается о том, что происходит с ним. Тебя никогда не пожалеют, хватит вести себя, как тряпка, Чуя. Соберись, ты должен. Приходится поднять голову и обеими ладонями опуститься ниже с плечей на пиджак, проводя пальцами по рубашке и ткани на чужом теле. Парень проходит ладонью ниже, она дрожит от отвращения и нервов, словно ломка происходит в костях, но очень быстро оказывается на чужих брюках между ними, сжимая член Достоевского. Пару раз проводит по нему сквозь ткань, мысленно отмечая, как было бы сейчас здорово сказать ему, что у Дазая член намного больше — пусть побесится, пусть не чувствует себя таким уж победителем. Плавные поглаживания и глупые игры прерываются, когда он тянется рукой к виски снова и делает ещё один небольшой глоток. Чуя так надеялся на то, что он просто вырубится — такое бывало несколько раз, и Накахара в такие моменты был чертовски счастлив. Но Фёдор убирает бутылку на место и сразу же валит Чую на диван, моментально нависая сверху и заключая в ещё один поцелуй. Очередной момент дикого отвращения и осознания неизбежного, но Чуя уже делал это — сможет и сейчас, главное, что он сделал всё правильно. Приходится отвечать, приходится запускать пальцы в чужие волосы и терпеть это трение, приходится прикрывать глаза и утолять свою истерику. Приходится который раз притворяться. Чужая ладонь спускается на кофту, пробираясь под неё, поглаживая холодными пальцами тёплую кожу, прежде чем Накахара снова ощутит его сухие губы на себе. Черт, почему именно на нем свет клином сошёлся для /него/? Чуя кусает губу и отворачивается в сторону, пока Достоевский довольствуется его телом и опускается ладонью ниже к шортам, в этот раз вынужденно поднимаясь на месте, чтобы избавить Чую от них. Накахара помогает ему, стараясь не смотреть в лицо — сейчас это выглядит, как страшный сон, но его собирается трахнуть самый ненавистный для него человек во всем мире. И поэтому рыжий сжимается на месте, когда его снова целуют в шею. Ещё один глоток, и он торопится. Расстёгивает свой ремень, рвёт шелестящую обертку. Ненужная одежда и оставшиеся несколько секунд он тратит с умом, но Накахаре от этого легче не становится. Чуя замирает на месте, сразу же закрывая глаза, когда его лицо снов оказывается рядом, а руки гладят его ноги, придерживая колени. Хочется взвыть. Первое движение. Отзывается привычным ощущением легкого дискомфорта и чего-то инородного внутри, но при этом не доставляет вообще никаких ощущений. Чуя вздрагивает лишь несколько раз исключительно рефлекторно из-за стимуляции, но по щекам всё равно течёт влага, которую Накахара уже не в состоянии остановить. Очередные поглаживания по голым ногам, напряжённому животу, в купе с толчками поднимаются к груди, закинув край кофты к горлу. Плавные неторопливые движения отзываются в теле едва ощутимо и заставляют снова отвести взгляд, хотя такой возбужденный взгляд Фёдора даже скрывает всю его злобу и мудацкую суть. С красными щеками, закусывающий собственную губу, он даже выглядит симпатично. Как жаль, что здесь не было этой чертовой собаки, которая могла бы накинуться на него в случае чего. Хотя, это был бы самый идеальный план убийства — залезть на него и придушить во время секса, чтобы никого не было здесь кроме них: Чуи и его слепой ярости.