***
— Как дела в школе? Мама смотрит куда-то на улицу, когда курит у окна, и лишь в полоборота поворачивает голову, когда слышит стук входной двери. Достоевский никогда не жаловался — просто потому что не хотел волновать ее, хотел разобраться сам. Не думал, что всё так плохо, чтобы тревожить ее, но пару раз всё же упоминал, что в школе его обижают — порой даже бьют. Реакция всегда была одна и та же — «ну, бывает». — Нормально… — тихо выдыхает мальчик. Он снимает куртку с тяжелым вздохом, кидает портфель на входе и проходит на кухню, присаживаясь на стул. — Мам, можешь перевести меня в другую школу? Сколько раз он уже просил? Правда, просьбы о помощи у родительницы всё ещё имели для него смысл — она единственная, кто может защитить его и помочь, кто не даст своего ребёнка в обиду. Своеобразный земной бог, всемогущий и всесильный, она может сделать всё, что Иисус не хочет или не может услышать. — Зачем? — вечный вопрос, который она задаёт ему после этой просьбы. — Меня обижают… и мне не нравится учительница, она вечно орет на нас… — Хорошо, я подумаю. Иди делай уроки. Ей было плевать — Фёдор знал, понимал, но не хотел признавать себе в этом. Пока жива вера в силу родителей, человек не приходит в отчаяние, а Достоевскому нужно было во что-то сохранять веру. Чтобы держать себя в порядке. Мама не признавалась, где отец — но это не мешало его обвинять в том, что вся ее жизнь пошла по пизде из-за него, что Фёдор ублюдок похож на своего отца уебка, что в этом доме ничего его нет, что и сам он ей не нужен. Фёдор всё равно сильно любил ее, даже несмотря на то, как ей было похуй, что в жизни её помимо семьи существовало десятки более важных и приоритетных вещей — Достоевский регулярно видел дома новых мужчин, с которыми она надеялась построить отношения: кто-то пытался познакомиться с Фёдором, кто-то игнорировал его наглухо, а кто-то сразу же заводил свои правила, показывая, кто в семье будет «отцом» и «главой». Так Фёдор научился ненавидеть. Каждый раз, когда ее бросали, она во всем обвиняла Фёдора — из-за него она «разведёнка с прицепом», он плохо вёл себя, он слишком тупой, своим лицом пугает всех людей, за ним невозможно уследить! Добрых людей Фёдор в своей жизни не помнит. По крайней мере до четырнадцати лет точно — все знакомые мамы и родственники часто ругали его за плохие оценки, верили в то, что она из всех сил старается воспитать из него хорошего человека, часто критикуют и не верят ему. Фёдор ненавидел гостей — он вообще не особо любил людей, хоть и отчаянно тянулся к ним. Неловко мял пальцы и отвечал едва слышно, опуская голову вниз, когда кто-то обращался к нему — чаще всего это были какие-то обычные вопросы, никто не замечал того страха и слепой надежды в глазах ребёнка, списывая это всё на стеснение и закрытость его натуры. Когда приходили гости, Достоевский старался уйти подальше в свою комнату, чтобы поиграть наедине с самим собой или несколько часов подряд рассматривать людей с окна, думая о том, как было бы здорово, если бы люди имели крылья. Он верил, что всё изменится, считал себя счастливым, хоть и не мог смириться с одиночеством. Это сейчас он понимает, что одиночество сопровождало его всю жизнь — в детстве такие мысли попросту не терзают детскую головушку. В детстве всё кажется таким простым и несущественным. К концу младшей школы произошло то, что перевернуло его жизнь с ног на голову — Достоевский долго не верил в это, был уверен в то, что ему всё это кажется, и скоро закончится. Что мамины мужчины часто приходили несколько раз и пропадали, но только не этот. Достоевский плохо помнит его, но он был высоким, не особо красивым, злым до одури и любил командовать. Фёдор игнорировал его первое время, пока эта власть и страсть к командованию не стала распространяться на него. — Давно пора было заняться твоим воспитанием, — однажды сказал он за обедом. — А то ходишь, как телка — патлы длинные, сдачи дать не можешь. Достоевскому нечего было ответить — он снова чувствовал, что старшие правы и не мог противиться. Он ведь действительно не может постоять за себя, но отчего-то их правота постоянно отзывалась какой-то горечью внутри. — Правильно. Может, хоть сейчас за голову возьмётся, — мать соглашалась, и это ещё больше укрепляло его власть в доме. — Надо записать тебя на какой-то спорт. На бокс там, что ещё есть? — Я не хочу драться, — тихо отвечает Фёдор. — Тебя не спрашивают хочешь или нет — сказали надо, значит надо. Достоевский молчал в ответ, не желая наслать на себя ещё больший гнев. Школьная жизнь не становилась легче с годами, скорее просто детям стало не до него. Однако, когда он приходил домой с раскрашенным лицом или порванными шмотками, то получал ещё и от «родителей» — за испорченные грязные вещи, за то, что позволяет себе быть тряпкой и дальше по списку. Логики и сочувствия в этом доме никогда не наблюдалось, поэтому Достоевский тихо уползал в ванну, чтобы умыться и успокоить свою истерику — к четырнадцати он научился испытывать только ненависть: к себе, окружающим, ко всему миру, к Богу. И больше не просил прощения за это, он был уверен в том, что Бог оставил Россию на произвол судьбы, в ней теперь нет места любви и пониманию. Громко и долго плакать тоже было нельзя, любая слабость и проявление эмоций наказывалось — Фёдор учился молчать, чтобы сохранить себя, зная, что выигрывает тот, кто больше слушает и меньше говорит не по делу. Первые занятия боксом давались тяжело — Достоевский совершенно не был расположен к набору веса, у него ничего не получалось. Тренер был не менее раздражающим, вечно говоря что-то под руку, язвительно комментируя, и это скорее бесило, чем мотивировало. Фёдор старался из всех сил — желал наконец быть хорош хоть в чем-то, научиться хоть чему-то и наконец заставить мать гордиться им. Может, заслужить чью-то любовь и уважение. С переходом в старшую школу Достоевский забыл свою первую учительницу, как страшный сон — её маразм и ненависть к детям сделала его ещё более дёрганным и нервным ребёнком. В классе всё было по-старому до одного момента. Новый одноклассник вызывал искренний интерес — Достоевский грел в глубине души надежду, что хотя бы с ним сможет завести дружбу, но эти детские мечты разбиваются о жестокую реальность: его быстро переманят на свою сторону, внушат ненависть к Фёдору, и он быстро станет, как остальные. Подходить и знакомиться Достоевский не стал, даже несмотря на то, что очень хотелось — подсознательно он чувствовал себя совершенно недостойным этого. Может, теперь даже получится учиться чуть лучше, Фёдор искренне старался, и его наконец стали замечать новые учителя, не занижая оценки. Кажется, лишь тогда Достоевский увидел впервые нормальных людей в своей жизни — особенно нравилась учительница по-английскому. У него хорошо получалось учить язык, она часто спрашивала его, ставила хорошие оценки, мило улыбалась, когда здоровалась с ним в школе или на улице — от такой простой и искренней улыбки становилось хорошо чуть ли не до конца дня, потому что таких моментов было чертовски мало. Фёдор знал, что так должно быть всегда, но никогда не видел этого. Знал, что люди должны относиться к другим людям, как к равным, а не как к животным.***
В пятницу уроки часто заканчивались очень поздно. Задержавшись на несколько минут в классе, чтобы помочь учительнице по математике найти какую-то книгу в библиотеке, Достоевский был бы рад остаться здесь даже на несколько часов. Он часто мог долго гулять после школы, лишь бы не возвращаться домой — дом стал местом колючим и предательским, он не чувствовал себя в безопасности, предпочитая лазать где попало до самого вечера, чтобы после извиниться монотонно и продумать какую-то отмазку: задержали, пошёл на тренировку, задержался на турниках. Обычно всем было плевать, что он и где. Выходя со школы, Фёдор сразу видит своих одноклассников у ворот, тем не менее, идёт вперёд не боясь. Ладно, боясь лишь самую малость — всё же его уже довольно давно никто не трогал так, как прежде, но, сегодня, кажется, снова нашёлся повод. Потому что как только Достоевский подходит к ним, Ваня снова пихает его в грудь, но в этот раз не валит с ног. И подросток поднимает на него холодный взгляд, держась одной рукой за портфель. — Достоевский, ты ахуел? — спрашивает один, подходя чуть ближе. — Куда ты лезешь? Сиди, где сидел? — О чем ты? — с искренним недоумением спрашивает брюнет, наклоняя голову в бок. — Ты че тупой? С чего такой смелый стал, думаешь англичанка за тебя заступится? Впервые в ответ на наступление Достоевский не сжимается и не щурится, он легко блокирует первый удар в живот и бьет в ответ туда же — этого точно никто не ожидал. Тихий, несуразный, плаксивый и слабый Фёдор впервые решил дать сдачи? — С-сука… — Конец тебе. Пока один разгибается, Фёдор валит его на пол одним движением и также бьет второго, выбегая с территории школы — ему плевать, чем это закончится, но впервые он смог дать отпор. И, возможно, это ему аукнется очень неприятными последствиями: может, его снова отправят к директору, позвонят домой, дома его снова будут ждать оскорбления и пиздюли, а может, одноклассников соберётся чуть больше. Стало страшно от мысли, что стоило бы просто сдаться сразу и дать себя в обиду — так было бы проще, но не в этот раз.***
Из действительно приятных воспоминаний в детстве Фёдора был разве что его дед, который жил неподалёку от его школы, и Достоевский часто оставался у него дома, когда не хотел идти домой или было слишком темно на улице с продленки. Его старая советская квартира с пыльным хрусталем, нетронутые бабушкины вещи, вязанные ей вещи и старые картины — квартира была не особо богатой, не роскошно красивой, но сохраняла в себе уют и дух времени, из-за чего находиться в ней действительно было приятно и интересно, особенно когда дед начинал рассказывать о каких-то историях из своей жизни. На стене у него висело старое ружьё, с которого он изредка стрелял в охотничий сезон, выезжая на охоту со старыми друзьями за город. Фёдору всегда хотелось попробовать и узнать, что это — его тянуло к оружию, как к средству защиты в первую очередь, ну и к вещи, которая есть далеко не в каждом доме. Детское любопытство со временем развивало в нем больную тягу к запретным вещам. Достоевский открывает дверь собственными ключами от квартиры деда, которые у него появились довольно давно. По носу стекала струя крови, глаз и щека сильно болела, но удары были плёвые — пока что он был более чем доволен собой, что хотя бы смог отбиться. Возвращаться домой с такими увечьями было попросту не безопасно, поскольку Достоевский не горел желанием получить в довесок ещё и от родителей. — О, Федя, — пожилой мужчина выходит из комнаты, не сразу заметив на лице внука кровоподтеки, но стоило брюнету развернуться к нему, как тот тут же меняется в лице — и все же в его глазах не было гнева и осуждения, которого так боялся увидеть от всех Достоевский. — Господи, это кто тебя так? — Подрался, — низким голосом бросает парень, сразу же снимая с себя куртку и на секунду зависая. — Можно я останусь у тебя? — Конечно! Только расскажи, что случилось. Фёдор впервые чувствовал некое удовлетворение. И впервые осознал как приятно чувствовать себя сильным, чувствовать власть над кем-то — особенно, когда запинываешь человека ногами до крови и состояния не стояния на ногах. Что-то садистское внутри немного испугало, но Фёдор отбросил эти мысли в голове. Под тихую атмосферу с газовым цветком плиты тихо свистит чайник и наполняет кружку кипятком, когда Фёдору предложили чай. Он был уставшим за этот день и больше всего хотел прилечь спать на холодную постель в соседней комнате, но силы на пересказ очередной истории со школы всё ещё оставались. Фёдор неохотно делился и жаловался на происходящее, чаще всего ему действительно было некомфортно делиться происходящим, выворачивать внутренние переживания — чаще всего они были никому не нужны и не интересны. Даже если дед относился к отлично, вряд ли его можно было использовать, как бесконечный источник поддержки и ресурсов — советские люди не привыкли оказывать кому-то эмпатийный поддержку правильно, Достоевский это понимал. Он уходит спать с полностью обработанным лицом, спокойным сердцем и небольшим вопросом, как отмазаться перед предками, чтобы не отхватить пиздюлей и от них. Хотя он отхватит по-любому, ведь его могут вызвать к директору за драку, и, скорее всего, так и будет. Но об этом он решил подумать завтра на свежую голову, чтобы не нагружать себя ещё больше. — Не переживай. Я скажу им, что мне очень нужна твоя помощь, поживёшь у меня недельку, они не узнают, — перед сном говорит дед, и это уже решает одну проблему Достоевского. Возможно, не будь у него такой опоры и помощи, он бы сошёл с ума гораздо раньше. * — Эй, — тихий шёпот с задней парты напрягает Достоевского уже почти минуту, и Фёдор знал кому принадлежит этот голос — Гоголь был слишком приставучим и заметным в их классе, а потому легко завоевал любовь почти всего класса по простой причине. Харизма, шутки и необоснованная радость к жизни — то, чего не хватает людям в себе, поэтому они ищут это в других людях. — Че в пятом задании? — Отвали, — тихо шипит Достоевский, и спустя пару секунд получает бумажкой в спину. — Ну скажи. Фёдору приходится в ряд переписать почти все ответы, лишь бы он отстал от него поскорее, и кинуть обратно к Гоголю. Достоевский не общался с ним лично прежде, но того, что он видел со стороны ему хватало более чем — он не любил столь активных людей, которые привлекают внимание и являются центром компании — возможно, потому что сам Достоевский не любил к себе подобного и комфортнее ему было бы стоять в тени и наблюдать за всем издалека. Подобные желания управлять из тени зарождались в нем давно, хотя недавно он ощутил на вкус эту способность навредить кому-то лично. И Фёдор искренне надеялся, что этот повышенный интерес закончится только на просьбе списать. Гоголь не проявлял к нему особого внимания, поскольку Фёдор и не отсвечивал, но внезапно решил прилипнуть, как банный лист. — А ты у нас, типа, заучка? — спрашивает Коля, оказавшись прямо под рукой, когда Достоевский решил абстрагироваться от всего мира, залипнув в телефон. — Спасибо, что помог, правда, мне не нужны были, но все равно спасибо. — Не за что, — глухо кидает Фёдор, вставая с места, чтобы выйти из класса, но блондин сразу же двигается за ним. — Мне заучки очень даже нравятся, в основном, самые правильные, — Гоголь знал, что его не слушают — но когда его это останавливало от потока информации вслух? И пока Достоевский всеми силами пытался отвязаться от его компании, Николай знал заранее, что им суждено стать кем-то больше, чем простые одноклассники, — их можно научить плохому, сотворить собственными руками нечто ужасное. Такое маленькое зло такое заразительное. — К счастью, это не про меня, — Достоевский даже слегка язвительно улыбается, когда они доходят до гардероба, и Фёдор может забрать свою куртку. — Так что отстань от меня? — Ох, это я ещё даже не пристал. В тот момент Достоевский даже не предполагал насколько эти слова окажутся пророческими. Гоголь намеренно лез в его личное пространство, с каждым разом отодвигая личные границы все плотнее к самому Федору, из-за чего постепенно он стал привыкать к его шумной компании в своей жизни. И если первое время их общение обходилось школой, то постепенно Гоголю удавалось вытаскивать Достоевского с собой на прогулки, из-за чего Фёдор еще меньше времени проводил дома, и, выбирая между шумным одноклассником и вечно мрачной атмосферой дома, Фёдор выбирает Гоголя. Проблем с ним было меньше — разве что шуму больше. Гоголь не был слишком уж раздражающим, в некоторые моменты он мог вести себя абсолютно неожиданно спокойно и даже серьезно, но причина его вечной дурной активности совершенно не нравилась Достоевскому. Николай часто употреблял лёгкие наркотики и нередко подбивал самого Достоевского попробовать нечто такое, на что Фёдор всегда отказывался, причём довольно-таки грубо. Он знал точно, что аддукции, а тем более наркотики никогда не приводят ни к чему хорошему — и был уверен в том, что однажды Гоголя это сведёт с ума или погубит вовсе.***
В семнадцать лет Достоевский впервые влюбился. Искренне веря, что подобные эмоции и переживания вовсе не для него, он не испытывал к людям ни интереса, ни сочувствия, ни любви. И только Анна чем-то зацепила юное сердце: в момент, когда они впервые столкнулись во дворе лицом к лицу. Фёдор в этот момент не думал ни о чем: тяжело было сосредоточиться на чем-то не связанным с ненавистной реальностью, поэтому проще было вовсе отключить голову, чем стараться отвлечься от них. Открывая дверь, он не сразу же замечает перед собой девушку с пакетами в руках, которая роняет почти все сразу. — Извините, — Фёдор не слишком часто общался с незнакомыми людьми, в частности, не общался даже с девушками, поэтому на секунду ее вид заставил его растеряться, но лишь на секунду. — Ничего, сама виновата. Достоевский поспешил помочь ей. Она жила по соседству совсем рядом, и удивительно, что прежде они ни разу не пересекались — до конца дня он не мог выкинуть этот момент из головы и желание увидеться вновь. Определить свои чувства самостоятельно не удавалось, хотя Фёдор слышал об этом от всех — буквально из каждого утюга играет эта песня о культе отношений в жизни. В тот момент он даже не знал, что они из себя представляют — как общаться с человеком, который тебе нравится? Как сделать все правильно, не показаться идиотом? Спрашивать советов было не у кого кроме единственного его друга — Гоголя, но слушать его Достоевский точно не собирался. Он знал, что послушать Николая себе дороже, поэтому делился с ним лишь вскользь. И от него же узнал, что девушка Анна Снаткина переехала к ним не так уж и давно — Откуда ты ее знаешь? — спрашивает Достоевский в один из дней, когда наконец осмелился завести этот диалог дома у Гоголя — он не редко звал Фёдора к себе, а тот был и рад лишний раз откосить от нахождения дома. — В отличие от некоторых, я не зарываюсь в скорлупу и завожу много знакомств, — отвечает Гоголь, слабо усмехаясь, замечая лёгкую нотку раздражения на лице Достоевского — он знал, что Фёдор не не умеет заводить знакомства, а попросту не хочет. Люди ему чужды и отвратительны, а завести с ним общение можно только если усердно пробивать эту броню равнодушиях, и сейчас Достоевский должен совершить невероятную для себя вещь — пойти на встречу первым. Удивительно, почему при всех своих умениях и обилии выбора среди других людей, Гоголь решил остановиться именно на Достоевском и так намертво привязался к нему. — У тебя есть её номер? — Не кажется, что лучше будет попросить его лично? — спрашивает Гоголь, повернув голову к Достоевскому, который развалившись сидел на кресле напротив, глядя куда-то в окно — как всегда печально и мечтательно. — Я не знаю когда в следущий раз увижусь с ней, так что это не вариант. — Хм… Николай задумчиво поднимает голову вверх, а после достаёт из кармана телефон. Иронизировать над внезапными чувствами друга совершенно не хотелось сейчас, поэтому Гоголь лениво протягивает ему телефон с открытым контактом его любимой Анечки. Достоевский не говорит слов благодарности, привычно молчалив в своих поступках и отношении к миру. Николая это никогда не обижало, он понимал Фёдора, и его характер, с которым он никогда не говорит прямо, что хочет или думает. Только в полутонах можно догадываться о его мотивах и намерениях, чем Гоголь привычно и занимался — и это раздражало Достоевского больше всего, потому что Гоголь мог догадаться о чем он думал. День заканчивался также лениво, и Достоевский не желал возвращаться обратно в царство равнодушия и затхлого запаха в их душной квартире. Ему вообще было противно пребывание с этими людьми, и каждый раз он старался абстрагироваться, но попадал в парадоксальный круг абьюза в собственной жизни. Невозможно было доверять никому, порой даже самому себе, Фёдор не познал внутреннего комфорта и безопасности, даже Николай обладал какой-то гармонией — хотя, возможно, ее он достигал с помощью наркотиков, и Фёдору такой метод был противен. Снег приятно хрустел под ногами, и Достоевский привычно смотрел под ноги, не замечая никого перед собой лишь с одним желанием — лишь бы никто не доебался под вечер у подъезда. А из тех, кто хотел доебаться нередко встречались и алкаши, и те же наркоманы или раздражающий сосед напротив, которому жизненно необходимо высказать, что Фёдор выглядит, как девка с длинными патлами, на что Достоевский мог либо промолчать, либо показать ему средний палец и послать нахуй, когда настроение совсем в пизде. Но нередко он был в пьяном состоянии, поэтому идти на конфликт не хотелось. Федор в этот день все больше рассуждал о том, что он лезет вообще в странную историю — кому нужно общаться с непонятным готичным подростком? К себе он относился чуть похуже, понимая, что такая девочка вряд ли как-либо заинтересуется им. Но тем не менее, что-то внутри заставляло его продолжать стремиться к ней. За попытку ему ничего не будет. — Привет. Достоевский не сразу понимает, что здороваются с ним. Поворачивает голову в сторону, замечая ее — сидящую на лавке посреди холодного вечера в свете оранжевого фонаря на улице. Куча вопросов, такая неожиданность и её абсолютно простое лицо. Видимо, Аня просто решила с ним поздороваться без задней мысли, но Достоевский уловил знак судьбы, решив воспользоваться таким шансом. — Привет. Ты чего сидишь здесь? — лишь после того, как вопрос слетел с губ, он понимает как это было глупо — по всем параметрам, в том числе, и по взгляду было ясно, что не по собственной инициативе она решила саму себя выгнать на улицу. Отвратительно. Достоевский присаживается рядом, внезапно сняв с головы шапку. Он осторожно протягивает ее девушке, а затем сам надевает на ее голову — да и не выглядела она, как гуляющая в ночи. Как раз-таки наоборот. — Так получилось. Я скоро пойду домой, — нехотя отвечает девушка, а затем осторожно поправляет шапку, — спасибо. — Могу посидеть с тобой, если хочешь. Я только от друга шёл. Как-то разговор пошёл сам собой. Подростковая неловкость осталась только в предположениях головы. А сейчас он так легко смог проявить необходимые чувства, на которые, как ему казалось прежде, он совершенно не способен. Забота, искренность, трепет в груди — всю жизнь обстоятельства и люди вокруг учили его лишь ненавидеть, и в какой-то момент он сам убедился в этом. Любить было некого — только себя, но и с этим были проблемы, особенно когда уверен в том, что любви не достоин ни от кого, тем более от самого себя, неправильный человек, нежеланный ребёнок, мешающий всем вокруг, обуза для всех, разъедающие мысли и бесконечный поток одного и того же вокруг и в голове — из всего безобразия выбивала только Аня, когда Достоевский мог ее видеть. Этим вечером он не просто составил ей компанию, по большей части рассказывал о себе, своей жизни, хотя в ней не было совершенно ничего интересного или радостного, маломальские проблески адекватности и чего-то хорошего затмевалось неизвестным будущим и наломанными ошибками его родителей, которые ломают его. Ломают беспощадно, словно он оплот всех их проблем и источник негатива и несчастливой жизни, но об этом он уж решил умолчать, не желая показаться ноющим — встречал кучу таких людей, которым только позволь открыть рот, и ты узнаешь обо всех его болезнях, загонах и комплексах. — Ты долго ещё будешь сидеть? — внезапно спрашивает Фёдор, когда время перевалило глубоко за полночь. Аня потупила взгляд, а затем подняла голову к одному из окон многоэтажки — почти все они были тёмными, пока в единственном горевшем окне не потух свет. — Уже пойду. Спасибо, что посидел со мной, — она снимает с себя шапку, протягивая её Достоевскому, — и за это… — Мы можем увидеться с тобой завтра или в школе? — спрашивает Фёдор, хотя сам не ожидал от себя подобного. Было видно, что она мечется между «да» и «нет», и на секунду Достоевскому показалось, что он слишком навязчив к ней. — Да. Мы можем, — внезапно улыбка посетила ее белое лицо, и это слегка расслабило, — можем хоть каждые выходные сидеть здесь. Тихий смешок ироничный, но тот факт, что она тоже прячется от кого-то на холодной улице совершенно не радовал. Скорее предвещал нечто ужасное.