Le déluge

Руневский искренне ненавидел эту войну. Их особый отдел Дружины, переквалифицированный в подразделение «Смерш», должен был охотиться на внедрённых по всему фронту агентов Анненербе с их отвратительными, нечеловечными методами истребления «новообращенных», а, по сути, отлавливал самих же «новообращенных», на которых имелись хоть какие-то подозрения. Всё было, как и сто лет назад: охота на ведьм, всеобщий страх и ложные доносы — как и на каждой войне внутри войны. Вот и теперь Руневский сидел где-то в глуши, под Харьковом, «приписанным» штабным командиром при лётной эскадрильи в надежде хотя бы не допустить произвола среди прочих членов Дружины. За нервные 1930е «Дашковых» развелось слишком много. Вдруг над лагерем что-то звонко лязгнуло, загремело, и через секунду ночной воздух напитался суетой внезапно проснувшихся бойцов. Руневский вышел из землянки: на взлетной площадке, чуть поодаль от лагеря, предсмертно хлюпал, меся грязь отстреленным хвостом, изрядно потрёпанный У-2. На крыле «кукурузника» что-то зашевелилось, и на ходу, прямо под опасно движущиеся пропеллеры, выскочила темная фигура. «Разорвёт винтами к черновой матери!» — успел подумать Руневский, готовясь к неприятному зрелищу. Но, вопреки всеобщему опасению, фигура искуссно пригнулась, проползла под винтами и побежала прямо к столпившимся у стоянки членам эскадрильи. — Здорóво, парни, — заговорило существо тонким голосом, стаскивая с головы лётный шлем, — мы лес снимали, немецкие вышки замаскированные, а тут из облака бац — мессер! Еле ушли! Но хвост вдребезги. Поможете подлататься? Существо тряхнуло головой, рассыпая по плечам копну темных волос, и вдруг остановило свой взгляд на ком-то поодаль, у самого входа в лагерь. Руневский почувствовал, как давно мертвое сердце готовится выпрыгнуть из груди. На него в упор смотрела отправленная им ещё в начале 1941го в эвакуацию Алина. — Там в кабине подруга моя сидит, механик, вы ей помогите выбраться, я с главным вашим переговорю и хоть воды глотну с дороги, — на ходу отбиваясь от навязчивого внимания пилотов и техников, Алина направилась прямиком к землянке — главному в лагере «строению». Майор НКВД пропустил ее вперёд. Едва дверь закрылась, Алина, рвано выдохнув, прижалась к Руневскому всем телом. — Я получила на тебя похоронку, — прохрипела она вместо приветствия, стискивая китель под пальцами с такой силой, что Руневскому показалось, ещё чуть-чуть, и он треснет по швам, — четыре раза получала похоронку. Я бы не боялась так сильно… Я же знаю, что ты выжил!.. Но ты воюешь с Анненербе… — Я тоже рад тебя видеть, — Руневский зарылся носом в спутанные из-за лётного шлема волосы. Они ещё долго стояли так, обнявшись, будто до конца не веря, что наконец-то встретились посреди этой нечеловеческой бойни. Алина всё всматривалась в покрытое пылью лицо своего мужа, не в силах заставить себя оторваться от него. Они не виделись три года. За эти три года Алина четыре раза держала в руках пресловутый пожелтевший треугольник. «Геройский погиб». «Погиб, исполняя свой долг». «Погиб, пожертвовав собой ради спасения товарищей». Погиб, погиб, погиб… — Я умерла однажды, при бомбежке, — вдруг сказала Алина, подставляясь под ласкающую ее щеку ладонь, — всю мою часть разорвало на куски тогда, а я… Руневский болезненно зажмурился. В глазах Алины — всё тех же, карих, но с каждым годом всё более пугающе тёмных и глубоких, пронеслись воспоминания о страшных минутах смерти. «Новообращенные» всегда болезненно переживают очередное «воскрешение». Лишь через какое-то время смерть становится обыденностью. Обыденностью, как здесь, на войне. С той лишь разницей, что окружающие их люди умирали однажды, и боялись смерти — однажды. У них не было второго шанса. Они никогда не узнавали, за что и кому отдали свою жизнь. — Скоро это закончится. Никто из нас больше не умрёт. Никто больше не умрет, — прошептал Руневский, припадая поцелуем к потрескавшимся в небесном холоде губам. Алина вместе со своим механиком улетели через пару дней. А ещё через неделю Руневский, переезжая между частями, заметил на пригорке свежепоставленный обелиск. На одной его стороне был прибит покорёженный самолётный винт, на другой — выбито два имени: З.Белова (1924-1944) и А. Руневская (— -1944). Над первым именем была вклеена в металл фотография: худенькое, вдохновленное личико. Совсем ещё детское. Не в форме, а в ситцевом платье. Чистая красота, которой не суждено было даже встретить своего двадцатилетия. Над именем Алины не было ничего. Ни даты рождения, ни фотографии, ни наград. Сколько таких безымянных обелисков стояло по всей России? Руневский не мог и предположить. — Я тебя найду, — прошептал он, прикасаясь лбом к памятнику: фальшивому для Алины, но единственному и последнему для той, кто так искренне и восторженно смотрел с потертой фотографии. Руневский вжимался всё сильнее в холодный металл надгробия и мысленно молил всех существующих богов о счастье — хотя бы там, после смерти. Для девочки в ситцевом платье. Для всех девочек, которым не место было на этой войне. Всё закончилось через год. Крики, слёзы, ревущие толпы людей — всё это впервые за долгое время не вызывало паники. Это вселяло надежду. И здесь, под Ленинградом, в полуразрушенном старинном особняке, оборудованном под дом культуры, слёзы счастья и крики ликования казались особенно дорогими. Оглядев с улицы то, что некогда было его домом, Руневский ностальгически вздохнул и вошёл в залу, наполненную стройной мелодией военного оркестра. Все фронта, пробивавшие дорогу к осаждённому немцами Петербугу (научиться слову «Ленинград» Руневский давно отчаялся), собрались теперь здесь, чтобы отпраздновать первые послевоенные дни. Когда-то стены этой усадьбы наполняли звуки вальса Штрауса, и кавалеры во фраках приглашали на танец облачённых в шелка и бриллианты дам. Теперь вальс — не Штрауса, а Шостаковича, — гремел из труб духового оркестра, кавалеры были сплошь в буро-зелёных кителях и были так малочисленны, что на танец друг друга приглашали дамы, одетые в точно такие же безжизненного цвета гимнастерки. Руневский с ухмылкой поймал своё отражение в парадном зеркале: он сам был таким же. Усталым, исхудавшим, в потёртой форме и с потускневшим взглядом. Вдруг в том же зеркале позади него что-то неуловимо шевельнулось — но так знакомо, что у Руневского похолодели руки. Тонкие пальчики коснулись его предплечья. — Пригласите даму на танец, товарищ майор? — мягко прозвучало над ухом, и через секунду Руневский, не думая уже ни о чем, закружил Алину по залу в крепких объятиях. Прочие смотрели на них снисходительно: подумаешь, нервы разыгрались. Подумаешь, понравились друг другу. Всякое бывает теперь, после войны. Двое кружащихся по залу людей в форме несколько раз за последние годы хоронили друг друга. Они терялись каждый раз, едва встретившись, и, хоть и знали, что немногое может убить их на этой войне, бесконечно страдали, не в силах удержаться вместе. — Как ты здесь оказалась? — спросил на выдохе Руневский, прижимаясь лбом ко лбу своей возлюбленной. — Я просто хотела домой, — Алина прикрыла глаза. Никто из танцевавших не мог осудить их за внезапно глубокий, нежный, трепетный поцелуй — такой, будто эти двое знали друг друга сотню лет. Никто в зале не обращал внимания на то, что с портрета аккурат над парадным зеркалом на танцующих смотрела ещё одна пара: мужчина средних лет в драгунском мундире и молодая женщина в кровавом атласе. Глаза обеих пар — той, что была написана с полсотни лет назад на холсте, и той, что так отчаянно целовалась под звуки вальса, — светились радостью. Они наконец-то вернулись домой.