Le déluge

Вот уже битый час Алина стояла перед зеркалом в своей (о, это непривычное слово) ванной комнате. — Барыня, вам, может, нужно чего? — пропищала с той стороны двери молоденькая горничная и, не услышав ответа, ретировалась в гостиную. Вот уже месяц как Алина пребывала в новом статусе. Жена. Госпожа Руневская. Она вглядывалась в своё отражение в зеркале, пытаясь найти хоть какие-то изменения в собственной внешности — не могло быть, что такая тотальная смена внутреннего мироощущения никак не сказалась на ее лице. Но из зеркала на Алину смотрели всё те же тёмные глаза, а по бокам о резную раму опирались всё те же бледные руки. «Ты просто перенервничала» — уговаривала себя новоиспеченная госпожа огромного дома, которая раньше не то, что штатом прислуги, своей-то жизнью управляла с трудом, — «ещё пара дней, и все вернётся на круги своя. В конце концов, чем твоя жизнь в браке отличается от месяцев, проведённых с Руневским под одной крышей до него?» И тут же себя поправила. Не с Руневским — с Сашей. В этом и было главное отличие. Навязчивые мысли хотелось стереть с себя, как липкую грязную корку. Не долго думая, Алина скинула на пол халат, ночную сорочку, распустила волосы и покрутила призывно сияющий, отполированный вентиль крана с горячей водой. Через несколько минут воздух наполнился жарким паром, ароматом мыла и вербенового масла. — «Бух в котёл — и там сварился», — продекламировала себе под нос Алина строчки из старой сказки, прежде чем опуститься в благоухающую воду. *** Руневский вернулся с собрания Негласного комитета уже за полночь. Он ожидал увидеть дом давно спящим, но в парадной зале отчего-то было светло, слуги не спали, а у самых барских покоев, как приготовившийся к броску коршун, сидела встревоженная горничная Глаша. — Барыня в ванне заперлись и уже три часа не выходят, — всхлипнула девушка, — не потопли бы! Майская ведь ночь… Отослав нервную девицу в людскую, чай допивать, Руневский вошёл в спальню, снял выходной костюм, накинул на плечи стеганый халат с японским узором и тихо приоткрыл дверь в ванную комнату. В лицо ему ударил терпкий аромат масел и душистого мыла. Алина, с изящнейшим тюрбаном из шелкового полотенца на голове, лежала в ванной, как Клеопатра, должно быть, лежала в своих купальнях, наполненных молоком. Лицо ее выражало абсолютный покой и умиротворение. Руневский подошёл ближе. Стройное тело его жены, отливавшее бронзой в свете банных светильников, было, за исключением коленей и локтей, полностью скрыто под слоем ароматной пены. Почувствовав шевеление, Алина нервно обернулась, но, увидев в пелене пара знакомый стеганый халат, встретила мужа улыбкой. — Как ты поздно сегодня, — протянула Алина, блаженно потягиваясь, — что-то случилось? — Не так-то быстро и просто изо дня в день крушить всех своих врагов, — Руневский присел на корточки у головы своей жены и игриво дунул ей в ушко, — Столыпин никак не может успокоиться по поводу волнений в Османской империи. Хочет отправить туда экспедицию. Окажете ли вы мне честь сопровождать меня в дипломатическую поездку в Константинополь, ваша светлость? Алина прищурилась, облокачиваясь на ванную так, чтобы взглядом быть вровень с Руневским. — Если там тоже будет горячая ванна, я даже не знаю, почему могла бы ответить отказом, — улыбнулась молодая женщина, и Руневский, наклонившись, оставил на ее губах нежный невесомый поцелуй. — Глаша беспокоится, что ты тут утонула, — пошутил он, сняв халат и оставшись в одной только просторной рубашке, — подарил ей на прошлые именины «Вечера на хуторе…» Гоголя, чтобы читать училась, а она понахваталась оттуда суеверий и теперь каждого шороха боится. Вот и просвещай крестьян после такого. Алина прыснула, подумав, впрочем, что уж этому-то дому суеверия вряд ли могут навредить. — Я полежала тут и пришла к выводу, что эволюция была ошибкой, и моим предкам стоило остаться в водной сфере до конца дней нашей земли! — засмеялась Алина, искоса поглядывая на мужа, — а лучше… лезь ко мне? Будем отращивать жабры вместе. Сказано это было таким соблазнительным тоном, а аромат вербены так сладко обволакивал, что Руневский, не долго думая, скинул одежду на стул у банного шкафа и, наскоро обтерев лицо в чистой воде из кувшина, залез в благоухающую воду. Нервозность дня, кривлянья Юсупова в течение всего заседания, дикие идеи Столыпина, командировка в Константинополь — все растворялось в пару, исходившем от обволакивающей его воды. Алина прикрыла глаза и захихикала — Руневский под водой подхватил ее ступню и, вытащив из воды, поставил на своё колено. — Только не щекочи, умоляю! — взмолилась со смехом молодая женщина, — ужасно боюсь щекотки. Руневский на это лишь усмехнулся. Стараясь быть аккуратным, он приложил к ступне свою ладонь — в сравнении та казалась парадоксально большой, будто лапа коршуна. Погладив ямочку под пяткой, Руневский вдруг заметил небольшой шрам — будто солнце расплылось лучами от косточки большого пальца до середины стопы. — Когда мне было лет шесть, я наступила на гвоздь, — пояснила Алина, поняв, что рассматривает ее супруг, — с тех пор такое уродство. В протест ее словам Руневский потянулся и с нежностью поцеловал шрам на любимой стопе. — Он очень красивый, просто ты его не видишь так близко, как я. Руневский окинул взглядом свою жену — стройную, совершенную, будто сошедшую с полотен картин, и вдруг понял, что ни разу не рассматривал ее обнаженной. Алина смущалась его, отказываясь раздеваться при свете. Он не настаивал, но здесь, в ванне, очевидно, что-то влияло на них обоих, так как Алина, всегда робкая в проявлении излишне откровенной ласки, вдруг поменяла положение и придвинусь совсем близко к своему мужу, призывно протягивая к нему руки. Руневский подчинился. Расслабившись на долю секунды, он вдруг оказался в тесных объятиях, и тут же был опрокинут назад — так, что теперь упирался спиной в грудь Алины, а ноги той обвивали его торс. Вода помогала Алине быть смелее — раньше бы она никогда не коснулась его так откровенно. В руках молодой женщины показалась тряпичная мочалка. — Я в плену? — пошутил Руневский, откидывая голову на плечо Алины. Та томно улыбнулась. — Ты сам пришёл. Говорить не хотелось: пар окутывал их со всех сторон, погружая в загадочное состояние уютного полутранса. Алина медленно водила мочалкой по телу мужа, изучая его — впервые так подробно за целый месяц замужества. Руневский, статный, взрослый, опытный, смущал ее одним своим существом. Здесь же, под струями горячей воды, они будто были равными — их тела, уже испещрённые сеткой водяных морщин, ничем не отличались друг от друга. Улучив момент, Руневский выбрался из объятий и нежно, чтобы не спугнуть, потянул Алину на себя, окутывая ее своими руками. — Ты знаешь, что такое хамам? — спросил вдруг он, чувствуя, как тело девушки обмякает в его объятиях. Алина заворочалась, норовя провалиться в дремоту. — Хамам это такая турецкая баня, — продолжал Руневский, поглаживая жену большим пальцем по краешку губ, — посреди просторной мраморной залы ставится тёплый камень, а турок с сильными руками обмазывает тебя на нем пеной. — Звучит интересно, но я буду ревновать, если какой-то турок с сильными руками будет тебя обхаживать, — со смехом пробормотала Алина, прикрыв глаза, за что получила лёгкий шутливый шлепок по лбу. — Мадам анархистка, в вас — да ревность? Это что, ко времени проснувшееся чувство частной собственности? Алина пробубнила что-то нечленораздельное, теснее прижимаясь к мужу всем телом. Руневский улыбнулся: в окутанной паром ванной комнате слова не имели совершенно никакого значения. Два человека, постепенно привыкающие друг другу, наконец-то смогли быть откровенны друг с другом — не словами, а чистейшим доверием, обнаженным, как они сами, в этой горячей воде. А где-то в темном углу людской Глаша, впечатлительная девица семнадцати лет, засыпая, вдруг впервые поймала себя на мысли: отчего это в господских столовых приборах нет ни одного из серебра?