Le déluge

Оказалось, что Свечников по доброте душевной выписал французские паспорта не только своим «детям», но и доброй дюжине друзей и дальних родственников, бежавших из России. На поездах, на баржах, умирая по дороге от тифа, испанки и шальных пуль, потерянные эмигранты добирались до Парижа, и когда Владимир Михайлович распахнул наконец двери своей (купленной ещё во время Всемирной выставки) квартиры, перед ним предстала весьма скудная кучка из шести человек: непосредственно, «дети» Свечникова — чета Руневских, полуголодная девочка Нита лет четырнадцати, потерявшая в суматохе родителей ещё при отплытии из Новороссийска, супруги Мережковские, прибившиеся к общей компании случайно, узнав друг друга в поезде, и Надежда Александровна Лохвицкая-Бучинская, «ангел» русской литературы, пререкавшаяся с госпожой Мережковской, признанной литературной «демонессой» так громко, что Свечников и не понял сперва, сколько народа ждет его за дверью. Разместились, как в бараке: через тонкую ширму от Руневских устроились Мережковские, Надежда Александровна, призывавшая ежесекундно называть ее Тэффи («как все меня знают, как книги мои обозначены!» — говорила она, посмеиваясь), улеглась «валетом» на одну узкую кушетку с Нитой— та постоянно плакала по ночам и билась в конвульсиях. Тэффи, поговорив с беднягой, рассказала позже, что девочку в суматохе и давке в Новороссийске какой-то нервный поручик ударил по затылку прикладом. Свечников, вытесненный в коридор, на коврик, смотрел на это и вздыхал — много ли времени прошло с тех пор, когда точно так же, в повалку, они спали с Руневским в очередной войне, мечтая о том, как вернутся в родные постели. С кем теперь шла война со всей России? Осталась ли в ней хоть одна спокойная постель? Так они прожили неделю: Мережковские, добыв ключи от оставшейся им от кого-то в наследство квартиры, наконец, съехали, но продолжали исправно приходить то с продуктами, то для простого человеческого разговора — все было спасением в этом хаосе. Тэффи с невероятной бойкостью бегала во все издательства, рассовывала по почтовым ящикам газет свои рассказы и пришла наконец однажды, гордо держа над собой журнал: опубликовали, добилась! Жить стало проще: за рассказы пошли гонорары. Ели уже не оставшиеся после Стамбула сушеные семиты, а вполне свежий хлеб — дешевый, серый, такими же эмигрантами испечённый, но мягкий и живой. И запивали не дождевой водой, а молоком. Удивительная это была радость теперь — обычная бутылка молока на всю квартиру. — Все это, конечно, хорошо, — задумался Свечников однажды, подбирая совсем не аристократично пальцами крошки со стола, в один из вечеров, когда все обитатели квартиры на улице Колонель Бонне собрались за скромным ужином, — но, как там было в вашем последнем опусе, госпожа Тэффи? «Кё фэр*? Фэр-то кё?» Что нам всем теперь делать? Вы, положим, пишете и этим вполне недурно зарабатываете на хлеб, за что мы вас не устаём благодарить. А нам? Я — бывший служака-государственник, Руневский — боевой офицер. Ниточка ещё гимназию закончить не успела, а Алина Сергеевна не знает и слова по-французски, чтобы найти работу. Кё фэр, Надежда Александровна? Кё фэр? И на волне понимания этого застывшего в умах страшного вопроса, перед лицом неизвестности, Руневский, ушедший однажды на целый день и вернувшийся лишь под вечер — больной, измученный и бледный, — вдруг ни с того, ни с сего бухнулся в ноги Алине и сказал, тихо, но уверенно, так, что задрожали на столе фарфоровые блюдца: — Нам надо обвенчаться. Как можно скорее. И будто что-то переменилось в воздухе. Слово волшебное слово «венчание» вдохнуло в вынужденных беглецов какую-то древнюю силу родной земли. На утро все — от Свечникова до Ниточки — уже знали, кё им, собственно, фэр. Руневский с утра, надев свой потертый местами, но все еще торжественный мундир, убежал в Восьмой округ — договариваться о венчании в Соборе Александра Невского. Нита, разбудив Алину сразу после его ухода, что-то лепетала про то, что хорошо бы составить букет — хоть и восковых цветов, но по всем правилам. — Да мы женаты ведь уже, была у нас свадьба по правилам… — пыталась выкрутиться Алина, но уже в коридоре ее поймала Тэффи и каким-то чудом материализовавшаяся с утра в квартире Зинаида Николаевна Гиппиус. — У вас есть, душечка, нарядное светлое платье? — Да вы смеётесь что ли надо мной? — беззлобно выпалила Алина, — мое последнее хорошее платье ещё в Стамбуле на заплатки ушло! Одно осталось, чёрное, но что же в нем нарядного? — А мы вам приколем брошку, и будет ох как хорошо! — замечталась Тэффи. — Откуда же это у вас, Надежда Александровна, брошка? — ядовито спросила мадам Гиппиус, — вы давеча говорили, что продали все морякам в Константинополе за билеты! — Верно, продала! — ухмыльнулась пухлощёкая писательница и вдруг достала из прически шляпную булавку — небольшую, простенькую, с птичкой вместо замка, — но дайте воплю своему воображению! Птичка из почерневшей бронзы незамедлительно отправилась на лиф чёрного платья молодой «невесты». — Нужна фата! — проговорила Тэффи, оценивающе глядя на Алину, — без фаты вас не повенчают, не положено! — Да кто на это смотрит сейчас, — возразила Алина, — шляпу надену, вот и все. Она у меня с белой лентой, как раз по случаю. — Вот к шляпе фату и приделаем! — не слушая возражений, хлопнула в ладоши женщина и убежала куда-то в гостиную. После громкого звука разъехавшихся штор и не менее громких препирательств между «ангелом» и «демоном» русской литературы, из чего должна быть венчальная фата, из муслина из из кружев, на многострадальную Алинину шляпку с широкими краями была некрепко, но аккуратно пришита ажурная полоска белой ткани, отодранная с парадной портьеры. Зинаида Николаевна, зло посверкивая глазами, вручила Алине свои белые печатки, а Нита, задорно улыбаясь, всунула молодой знакомой в руки букет из собранных по всей квартире — оторванных с карнизов, вытащенных из декоративных ваз, отломанных от статуэток, — восковых цветов. — Хороша! — единогласно согласились все присутствующие дамы. Свечников, занятый добычей праздничного ужина и стоявший в прихожей с полупустой бутылкой выменянного у кого-то вина, от вида Алины не возликовал, но улыбнулся мило — ему было жаль и портьеру, и восковые детали интерьера, но девушка была в своём нелепом наряде так по-детски прекрасна, что сил ворчать уже не оставалось. Через четверть часа вернулся Руневский. — На улице страшный дождь, найдите, чем прикрыться! И вся скромная свадебная процессия, растащив из шкафа остатки ещё не распроданной верхней одежды, побежала, прячась под фасадами домов, в сторону Триумфальной арки, в пяти минутах ходьбы от которой в скромном переулке стоял православный храм — оплот всех пришедших на чужую землю несчастных странников. Руневский взял Алину за руку. Она, мокрая, дрожащая, отчего-то очень широко улыбалась. — Чего ты? — спросил он, подводя ее к священнику. — Забавно будет теперь, промокнув под дождем до нитки, обо что-нибудь здесь обжечься! — тихо сказала она, сжимая протянутую ей длинную свечу. Венчание прошло быстро: не было ни хора, ни хождения с венцами вокруг святых образов. Угрюмый, уставший от всего священник монотонно читал молитву. Свечи нещадно коптили, мешая дышать полной грудью, и Алина, укрытая своей душной импровизированной фатой, еле дождалась минуты, когда священник произнёс наконец вожделенное «Господи Боже наш, славою и честию венчай их». Зазвучали нестройные молитвы со стороны озябших свидетелей, и Алину вдруг ослепил яркий свет — Руневский, вставший против блестевшего в свечах алтаря, откинул ее фату. Странный трепет охватил обоих вампиров: будто сейчас, совершая нечто несвойственное ни им по духу, ни их «породе» в целом, они впервые делали что-то вопреки, но совершенно правильное. Их, вампиров, теперь разбросанных по свету и потерявших последнее, за что хотелось жить, могло обьединить лишь одно: любовь друг другу и любовь к Родине. И в этом тяжелом обряде, в котором нет-нет да и нужно было опасно проходить мимо вылитых из серебря распятий, вампиров Руневских объединяло теперь оба чувства. — Ты позволишь мне второй раз надеть тебе на палец обручальное кольцо? — полушепотом спросил Руневский, прерывисто дыша. Вместо ответа Алина с улыбкой подала ему руку в чужой поношенной перчатке. — И сейчас, и во все другие годы, когда ты этого захочешь. Они вышли из храма снова под мелкий, противный дождь, но теперь ни Алина, ни Руневский его больше как будто и не чувствовали. Что-то связало их, дало им сил, чтобы пережить все это: и дождь, и холод, и бесконечное отчаяние, в которое погрузила их разлука с родной землей. — Разрешите я букет кидать не буду, — прокричала Алина, пытаясь пересилить шум стекавших по крыше собора потоков воды, — а то эти восковые цветы такие тяжёлые, что я точно выбью кому-нибудь глаз! И отдала, театрально прикрыв глаза печаткой, свой маленький свадебный букет той, кто его собирал — зардевшейся Ните, прижимавшейся всю церемонию к «ангелу» и «демону» русской литературы. А на праздничном столе пыхтела, дымясь на примусе, отварная картошка — пять небольших клубней, чудом добытых Свечниковым. — А знаете, что это значит? — улыбнулась Тэффи, поднимая вверх бокал с тёплым вином, — что, несмотря ни на что, мы все ещё живы. И Родина наша с нами живет. Пока мы ещё можем радоваться и смеяться. Хоть этому венчанию. Хоть этой потрясающей картошке! И, глядя на то, с каким аппетитом и смаком ест эту картошку порозовевшая в тепле Нита, все жители и гости квартиры на улице Колонель Бонне, смеясь, не знали, чему: то ли венчанию, то ли картошке, — им хочется радоваться больше.