Le déluge

Индокитайская ночь шелестела тысячами крыльев самых разных насекомых. Если бы каждый второй из всех представленных в этой фауне букашек не хотел бы испить человеческой крови, шум их крыльев можно было даже принять за музыку. Алина задумчиво нарисовала на уже изрядно засаленном клочке бумаги крестик в нужной клеточке и передвинула ее сидевшему по другую сторону стола Руневскому. Тот возился с полевым радио. — Я снова выиграла! — гордым шепотом возвестила Алина, повернувшись так, что свет от тусклой походной лампы упал на лейтенантские нашивки на ее плечах, — пятый раз за вечер, товарищ майор! Подставляйте лоб! Руневский, усмехнувшись, наклонился, выжидая свои законные десять щелбанов. Вдруг со стороны входа зашелестело — полог палатки отогнулся, и в импровизированную рабочую комнату вошла высокая блондинка средних лет в полковничьем мундире и с выражением исключительного раздражения на лице. — Руневские! — стальным голосом прикрикнула она, — я понимаю, что сейчас ночь, и у вас нет активного задания, но ради бога! Не майтесь ерундой! В любой момент может прийти шифровка! За блондинкой, неловко спотыкаясь о порог, вбежала такая же высокая, но очень нескладная девочка в военной форме, застегнутой (и это по такой жаре!) на все пуговицы. Руневский встал, мягко улыбаясь. — Ещё рассадите нас, как в школе, Елена Александровна. Блондинка кинула на него злой взгляд. Елена Александровна Шеина, старший военный специалист миссии Советского Союза во Вьетнаме и по совместительству коллега Руневского по кафедре военной академии, была одним из самых родовитых вампиров, оставшихся в России. Она помнила ещё и Петра Первого, и его иностранный поход, и то, как ее и ее первого мужа, князя Шеина, насильно обратили в наказание за какую-то ничтожныю провинность. Это была жесткая, флегматично-едкая женщина, не слишком ценящая хорошее отношение к себе, но с уважением относящаяся к профессионалам своего дела. С Руневским она не дружила, но принимала его знания военного мастерства с почтением. Жену Руневского — громкую, дерзкую Алину, направленную на вьетнамскую миссию только из-за личного хлопотания товарища Семичастного, растроганного невероятным желанием супругов Руневских служить Отечеству рука об руку, Елена Александровна изо всех сил терпела. Видеть же обоих супругов вместе ей отчего-то было тошно. — Наше личное знакомство не даёт вам право дерзить мне на службе, товарищ майор, — отчеканила Шеина, с негодованием скрещивая руки на груди. — Нас в лагере из русских военспецов осталось четыре человека, вы, я, да наши девочки, — Руневский кивнул сначала на свою жену, затем — на нескладную девицу позади суровой коллеги, — к чему сейчас злоупотреблять субординацией? — Субординацией невозможно злоупотребить, товарищ Руневский, — хмыкнула Шеина, — она позволяет держать десциплину. Высокая девушка в адъютантской форме отчего-то смущено улыбнулась, и Елена Александровна, будто почувствовав изменение настроения той в воздухе, вдруг зло оскалилась. — И они не девочки, Руневский! Они офицеры. Никчёмные, конечно, но какие есть, — она обратилась к мгновенно вытянувшейся по струнке девушке, — Иконникова, что вы как рохля стоите? Вам нечем заняться? Свободны! Нескладное юное существо вздрогнуло. В глазах девушки, казалось, проступили слёзы — а, может, это была обычная индокитайская жара. Алина, сидевшая до того молча, решила, что в накалившейся обстановке палатки ей и несчастной девочке в промокшей от пота форме было совсем не место. — Нужно сделать чай, — сообщила Алина так, что даже полковник Шеина не стала возражать, — медчасть предписывает пить горячий чай каждые два часа. Иначе умрем от жары и обезвоживания. Женечка, вы мне поможете? Существо в форме младшего офицера снова вздрогнуло, посмотрело своими оленьими глазами на Шеину и, не дождавшись реакции, грустно улыбнулась и проследовала за Алиной. — Житья нет от этой девчонки, — выплюнула зло, но почти расслабленно Елена Александровна, оставшись наконец один на один с Руневским. — Это же ваша студентка, я не ошибаюсь? — тот передал коллеге пачку папирос, — та, что из МГИМО потом перевелась по программе военной кафедры? — Да, она, — устало проговорила Шеина, — ходила за мной по всему университету, вопросы какие-то глупые задавала. Хорошая ведь девочка, смышленая. А вопросы дурные-дурные. И дотошные такие. Я не знала, что она — последний оставшийся в Москве военнообязанный человек с вьетнамским языком, а то потребовала бы себе другого переводчика-шифровальщика. Руневских хитро прищурился. — Неужели так вас раздражает? Она, человеческая девочка, вас, четырёхсотлетнюю столбовую дворянку, выводит из себя? Елена Александровна скривилась. — Нет, конечно. Но она мне почти в рот смотрит, по пятам за мной бегает, как хвост. А здесь, Александр Константинович, война — не школьные коридоры. Я держусь, как могу, отдаляюсь от нее, и мне кажется, что она с каждым днём все глупее становится. Руневский подпер щеку покрытой липкой испариной ладонью. — Она вас, кажется, очень любит. И далеко не как преподавателя. — Дети склонны создавать себе кумиров, — Шеина отвела взгляд, — я буду сопротивляться ей, как могу. В конце концов, должна же эта Женя Иконникова когда-то повзрослеть! — А вы не боитесь, что это — последняя ваша любовь на земле? — тихо спросил Руневский с меланхолической улыбкой. Елена Александровна зло наморщила лоб. Разговор выходил слишком откровенным, и обоим вампирам это было не по вкусу. Полог палатки снова откинулся, и вновь показались отосланные ранее за чаем «девочки» — Алина с большой жестяной кастрюлей и нелепое юное существо по имени Женя с алюминиевыми чашками. Чай выпили молча — очень быстро, ожигая язык, чтобы поскорее разойтись, каждый — по своим углам. Радио молчало, и все понимали, что шифровок до утра ждать не стоило. — Отбой, — приказала Шеина, допивая последние капли чая. Ослушаться никто не посмел. — Почему она так ненавидит меня? — удивлялась Алина, когда рабочая палатка осталась позади. — У неё много причин, — грустно согласился Руневский, — начать хотя бы с того, что ты не чистокровная. — Но ты тоже! И с тобой она гораздо любезнее. — Я старше тебя, и я — мужчина. А в Шеиной играет страшный, веками отточенный шовинизм по отношению ко всем юным девам. — Хочешь сказать, она видит во мне соперницу? — усмехнулась Алина, — мне стоит начать ревновать? — Не думаю, — Руневский приобнял жену за плечи, — она просто ненавидит всех, разница лишь в том, в меньшей или в большей степени. — Но ладно я, — не успокаивалась Алина, — за что Жене достаётся? Она приехала сюда веселой умной девочкой, а сейчас ходит тенью за этой твоей Шеиной, будто ее словами питается и взглядами. — Беда Женечки лишь в том, что она природную ненависть нашего полковника пытается встречать любовью. Прекрасной, юношеской и пылкой. И Шеина видит эту любовь прекрасно, но почему-то думает, что ей здесь не место и не время. Война, сама видишь. Многие запрещают себе быть счастливыми. Алина заглянула мужу в глаза. — Как думаешь, война скоро закончится? — Вьетнамская? — нахмурился Руневский, — Лет десять ещё прогорит, а потом уляжется, не сомневайся. — Нет, я про войны в целом, как факт. Как думаешь, настанет отдажды такой день, что люди перестанут желать друг другу смерти? И перестанут считать, что, если они будут травить себя несчастьем, то в мире от этого что-то хорошее прибавится? Руневский задумался. — Человек по природе зол и жесток. В нем заложена жажда к смерти: своей собствннной или всех вокруг. Когда эти две жажды объединяются в одном времени, происходит кровопролитие. А таким, как мы с тобой, предписано уничтожать тех, кто кроме этой жажды ничего больше видеть не в состоянии. Алина вздохнула и крепко сжала ладонь мужа в своей. Руневские уже подходили к своей палатке, как вдруг Алина остановилась, указывая кивком головы куда-то в сторону наскоро сопранного сарая — места хранения оружия их крошечного мобильного отряда, координировавшего радиопередачи из самой гущи партизанских сражений. У стены собранного из подручных средств домушки стоял, плохо прикрытый брезентом, американский огнемёт. — Что это, — Алина взрогнула, не в силах произнести нужное слово, — делает здесь? — Партизаны принесли, трофей, — проговорил Руневский, стараясь увести жену подальше, но та с силой сжала его руку, не в силах оторвать взгляд от страшного оружия. Руневский видел по глазам своей жены, как она, перестав сопротивляться памяти, переживает в себе снова роковые события полувековой давности. Он сам видел их по ночам, отчаянно желая забыться: Огонь подходил все ближе, бесстыдно облизывая своими смертоносными языками. … — Он сдохнет! — кричало в истерике то жалкое и ничтожное, что осталось от Петра Каразина, взводя курок. — Вместе со мной! Пять стройных выстрелов прошили насквозь хрупкое девичье тело, врезаясь в конце своего пути в грудь жениха, обтянутую еще местами белой, не покрытой кровью манишкой. Алина уже и не помнила, что умирать так больно. Каразин что-то кричал, хватая своими омерзительными грязными пальцами ее лицо, притягивая к себе, комкая фату. Алине тошно — она задыхалась от запаха крови, исходящей от его чёрного плаща. Миг — и вдруг запах исчез. Какая-то неведомая сила оторвала Каразина от земли, давая невесте наконец упасть навзничь и скорчиться от мучительной боли. Больно это — умирать от ранения в живот. Больно и адски, мучительно долго. Пальцы коснулись лежавшей безвольно рядом кисти руки любимого человека. И вдруг — движение! Короткое, мимолетное шевеление кисти. Живой. Превозмогая боль, Алина приподнялась на локтях и взглянула на своего жениха. Тот едва держался, чтобы не потерять сознание. — Саша, милый, — Алина наклонилась к нему совсем близко, — не умирай… — Поцелуй меня, — через силу попросил Руневский. Алина не могла ему отказать. Поцелуй, слёзы, и вдруг — легкая боль в нижней губе. — Теперь ты, — тяжело душа, на грани сознания попросил Руневский, — укуси. Выпьем кровь друг друга. Так раны затянутся хоть немного…. И Алина со стоном, из последних сил припала к губам несостоявшегося мужа жадным поцелуем. Кровь — уже похолодевшая, вязкая, — текла по их подбородкам, и Алина, набравшись сил, обхватила их лица руками — чтобы не упустить ни капли. От каждого крошечного глотка силы прибавлялись в них обоих. Алина чувствовала, как под ее руками зарастает обожженная кожа на лице Руневского, а у неё самой постепенно постепенно затягиваются прошедшие навылет раны от пуль так несвоевременно ревнивого бывшего любовника. — Господи, девочка моя, — выдохнул наконец Руневский, набравшись сил и сумевший наконец слабо улыбнуться, — как-то все у нас опять пошло не по плану… Разнервничавшаяся Алина, придя в себя, заплакала прямо в поцелуй. Вокруг них, хрипя и корчась, вместе с домом сгорали остатки их надежд на безмятежную жизнь. — Надо выбираться, — сказал наконец Руневский, сумев приподняться, — иначе мы сгорим здесь заживо. Подхватив жену под руки — так, чтобы и самому не упасть от нехватки сил, — Руневский двинулся наугад к выходу. Лицо снова защипало — огонь был повсюду. — Снимай платье! — крикнул он Алине, едва они добрались до лестницы, — и фату тоже! Они уже начали дымится, скорее! С трудом выпутавшись из шелкового плена, Алина, тяжело дыша, осталась в одних панталонах и нижней рубашке. — Не так, не так я хотел тебя раздеть сегодня, — отчаянно прошептал Руневский, укрывая Алину от летевших со всех сторон горящих щепок. Раздался ужасающий грохот. Лестница, последний шанс на спасение, обвалилась, пробивая пол до самого погреба. Бежать было некуда — перед влюблёнными простиралась теперь поистине адская пропасть. — Твой кабинет! — догадалась Алина, хватая мужа за руку, — там каменный балкон, спустимся через него! Старый дом, переживший многое за сотню лет, ходил ходуном, норовя пасть и рассыпаться в пепел. Уже выбегая на то, что осталось от перехода из кабинета на балкон-веранду, Алина почувствовала, что теряет сознание. — Потерпи, Алина, милая! — крикнул Руневский, закашлявшись, — скоро все пройдёт! Скоро закончится! Надышавшаяся дымом Алина слышала его уже с трудом. Падение с балкона было болезненным — Алина почувствовала, как разбиваются и с трудом собираются снова ее позвонки. Руневский вскрикнул — в его плечо до самой лопатки вошёл кусок выбитого стекла. — Нам нужна кровь, — простонал он, — иначе мы не доживем до утра. Но крови не было. Ни единого свежего трупа не осталось на этой варварски бойне. Алина, крича, разрезая пальцы, вытащила из плеча Руневского стекло, с ужасом смотря, как из того выходят последние силы. — Я так люблю тебя, — отчаянно прошептала девушка, вцепившись подрагивающими пальцами в совершенно алую манишку жениха. Тот бессильно провёл рукой по ее волосам. — Я… Вампир недоговорил. Огромная чёрная тень приземлилась рядом со спасшимися, закрывая их от оставшегося позади пожара. — Саша! Алина! — заговорила тень взволнованно голосом Свечникова, — живы! В руках он держал призывно пахнущую кровью флягу. — Пейте, пейте скорее! — приговаривал он, поднося ее к губам то одного, то другого своего «ребенка», отчаянно матерясь и не понимая, кого спасать первым. Загудел клаксон автомобиля. — Помогите мне! — крикнул Свечников кому-то вдалеке, — их нужно увести! Они едва дышат! Скорее! Алина, судорожно облизывая губы, почувствовала, как ее аккуратно подхватили на руки и понесли куда-то, шепча на ухо успокаивающие речи. — Сашенька… — простонала она, пытаясь нашарить в воздухе любимые руки. А затем наступила темнота. — Ты не знаешь, что теперь с Нобелем? — очнувшись от страшных воспоминаний, спросила Алина, прижавшись к плечу Руневского так сильно, будто пытаясь спастись от вида страшного оружия, — я его так и не поблагодарила по-человечески за спасение. Если бы не он тогда, возможно, мы бы сейчас с тобой не разговаривали. — Он, кажется, уехал в Швецию сразу после нашей настоящей свадьбы, — тихо проговорил Руневский, — Свечников уговаривал его остаться в «семье», но, видимо, Нобель устал от тесных коллективов после года с Караморой… Алина болезненно зажмурилась. Руневский погладил жену по спине. — Забудь этот страшный день, умоляю, — шепнул он, целуя ее в волосы. — Я не могу, — в глазах Алины показались слёзы, — я помню каждый день, когда едва не теряла тебя. Ровно сорок дней нашей с тобой совместной жизни, не считая Великой войны. Ее я считаю за один. Жуткий, длинный день, когда я не знала о тебе ничего. Сорок дней, Саша, милый. Сорок дней. А через пару минут, когда Руневские отошли, наконец, к своей палатке, дней, о которых говорила Алина, стало на один больше. Американская зажигательная бомба — подлая, ночная, — упала прямо на злополучный сарай, подрывая вместе с упакованными снарядами и оружие, и сам домишко, и добрую половину лагеря. Алина зажмурилась. Вокруг снова было слишком много огня. Забегали, разбуженные среди ночи, вьетнамские солдаты. В воздухе, пропитанном испариной и влагой, зазвенел острый запах горелой плоти. У того, что ещё час назад было главной штабной палаткой, сидела на коленях полковник Шеина. У ног ее лежало, разорванное в грудине, тело милой влюблённой Жени Иконниковой — ее последней любви на земле. Алина зажмурилась, не сумев сдержать потока слез. Всё повторялось из года в год. Огонь, война, крики. Смерть тех, кто больше всего на свете хотел жизни. Смерть честных людей на войне, в которой неясно было, за что нужно воевать. И огонь, огон, огонь… — Алина! — Руневский кричал, но молодая вампирша слышала его через слово, очевидно, оглохнув после взрыва, — посмотри на меня! Она послушно раскрыла глаза. Руневский стоял перед ней встревоженный, грязный, покрытый толстым слоем пыли, но живой. Это была не их война. Огонь пришёл не по их душу. — Я здесь, я с тобой! — уговаривал ее Руневский, утирая слезы на искаженном страхом женском личике, — огонь тебя не тронет! Ты со мной! Мы живы! Постепенно до Алины стал доходить смысл его слов. Тоненькие дрожащие ручки поднялись и накрыли ладони взволнованного вампира. — Нам нужно помочь остальным! — выпалила Алина, крича во весь голос из-за не до конца прошедшей глухоты. И в голосе этом, слишком громком и надрывном, постепенно снова начинала звучать знакомая Руневскому сила. Алина перешагнула через свой вечный страх. Потому что храбрость — это понимание того, что помимо страха есть вещи гораздо важнее. Руневский чувствовал, как рука, что он продолжал снимать, дрожит все меньше. Алине было невдомек, что сам он боялся огня так же, до паники, до черных точек перед глазами. Но ради Алины, он готов был спрятать этот страх подальше. Они оба на многое были готовы, потому что помнили: спастись из адского пламени тогда, в проклятом одиннадцатом году, им удалось лишь по одной причине. Потому что они были вместе. И не размыкали рук.