Le déluge

В зале суда древнего немецкого города было душно и пахло парадоксальной смесью тюремного смрада и дорогих ботинок. Руневский предлагал Алине подождать в квартире — как-никак, она не была приписана к миссии, носила звание руководителя транспортного батальона и не обязана была присутствовать при заседании процесса. Но Алина стояла на своём. — Я должна видеть, как этих тварей осудят! Подполковник Руневский лишь разводил руками — мол, твоё право. Сам он по долгу службы был приставлен к прокурору Руденко*. Слишком уж мало доверия внушал руководству страны этот бывший казак на высоком посту. В аэропорту Нюрнберга их встретил некто под позывным «Юстас» — красивый мужчина средних лет в штатском, говорящий по-русски правильно, но с лёгким акцентом, будто не слышал родного языка долгие десятилетия. — Карты уже раскрыты, — сказал он, пожимая Руденко руку в ответ на его обращение к нему по позывному, — нет больше смысла в этих шифровках. Исаев Максим Максимович. Как мой чин звучит по-русски? Я запамятовал аналог штандартенфюррера… — Полковник, — подсказал Руневский. Исаев коротко кивнул ему в знак благодарности. Максим Максимович должен был «принять» у Руневского советского генерального прокурора и сопровождать его на процессе, но обстоятельства сложились иначе: руководство узнало, что у Руневского за плечами, ещё в эмигрантском прошлом, имелся опыт военного советника и познания в немецких оружейных разработках. Знания эти были важны для подтверждения юридических тонкостей обвинения нацистских преступников, а потому Руневского обязали сопровождать Руденко на заседания процесса, а Исаеву ничего не оставалось, кроме как работать с документацией и занимать жену своего неожиданного конкурента. Возможные варианты того, чем можно было заняться, не тешили разнообразием: читать Алина Сергеевна не слишком любила, разговаривать с ней, бойкой лётчицей с прошлым манекена, флегматичному полковнику, недавно вышедшему из-под двадцатилетнего прикрытия, было не о чем, и они подолгу бродили от дома, где расквартировали чету Руневских, до зала заседания, в надежде, что Руневский освободится раньше срока и спасёт их обоих от тягостной необходимости взаимодействовать. В один из таких скучных, похожих на все другие, дней Алина и Исаев курили у Дворца Юстиции и судорожно пытались в обоюдном неловком молчании придумать тему разговора, устроившую бы обоих. Потянувшись за очередной сигаретой, Алина повернула голову и вдруг увидела странное явление: по разбитой мостовой, на которой там и тут виднелись тощие спины ползающих в игре детей, шла, взметая вверх столпы пыли, богато одетая дама невероятной, нечеловеческой красоты. Ее бархатные туфли бились о разломы брусчатки, приходя в негодный вид, но она, казалось, не обращала на это никакого внимания. Лицо дамы — тонкое, как у девушек с иллюстраций Гибсона, — было пугающего измождённого цвета, почти серое. «Как кукла» — подумала Алина. Вдруг «Кукла» обернулась, посмотрела в ее сторону и, вскрикнув, перебежала на ту сторону дороги, где стояли Алина и ее вынужденный собеседник. — Макс! — выкрикнула красавица в лицо Исаеву и быстро-быстро затараторила что-то по-немецки. Полковник осторожно пытался прервать ее, гладил по плечам, подглядывал то и дело на застывшую в смятении Алину, пока, наконец, дама, не очнувшись, не заметила у спутницы Исаева на пальто военные нашивки. То, что происходило дальше, Алине напомнило какую-то театральную трагическую сцену: красавица прижала к губам пальцы в тонкой кожаной перчатке с перламутровыми пуговками, вздохнула, Исаев лёгким движением руки не дал ей завершить вздох стоном и, зажмурившись, с трудом выдержал упершийся в него неверящий взгляд. Дама снова сказала что-то по-немецки, дождалась ответа Исаева и, не прекращая смотреть на него, оборачиваясь, вернулась на свою сторону дороги.— Ваша знакомая? — решила наконец поинтересоваться Алина у в одночасье побелевшего Исаева. — Это Ирен Шелленберг, жена моего бывшего лучшего друга. И Алина, подавившись дымом, вдруг посмотрела на полковника в упор. Она ещё не слышала от него такого тона. Будто сотни игол одновременно впились в его закаленное сердце, заставляя кожу сереть, а голос звучать так, будто связки перерубили сквозь кожу. Про чету Шелленбергов Алина слышала от Руневского: тот говорил, что бывший бригадефюррер СС Вальтер Шелленберг был «своим среди чужих» — помогал евреям по мере возможностей, не подписывал карательные приговоры и в целом сумел остаться человеком в том полном крыс трюме, во что превратился Третий Рейх. И видеть Исаева, который, судя по сбивчивым рассказам того же Руневского, во время своего прикрытия был Шелленбергу другом больше пятнадцати лет, и который не выглядел склонным к сантиментам человеком, таким разбитым и побелевшим после разговора с женой своего друга было Алине дико. — Что она вам такое сказала? — удивилась вампирша. — К Шелленбергу разрешили пускать посетителей, она идёт к нему, — Исаев снова закурил, — звала с собой. Она не поняла, что я не пленник под вашим конвоем. Она не знает, что я русский. Думает, я арестован и вынужден сотрудничать. — И вы не собираетесь ей рассказать? — воскликнула Алина. — Что рассказать? — вдруг очень горько отозвался Исаев, — что я никакой не Макс Отто фон Штирлиц, который был шафером на их с Вальтером свадьбе, и в честь кого они едва не назвали первенца, а Максим Максимович Исаев, который все эти пятнадцать лет писал на ее мужа доносы в Москву? Алина не уследила на мыслью, зацепившись за звучную, красивую фамилию. — Так вот, стало быть, на какое имя вы охотнее откликаетесь. Штирлиц? Исаев вздрогнул. — Я был им двадцвть лет. Я с этим именем, считайте, вырос. И немецкий язык мне куда роднее, чем русский. Родился я в Российской империи и до юношеских лет прожил в ней. Но служу я отчего-то Советскому Союзу. И я уже совершенно не знаю, на какое имя мне отвлекаться, и где моя Родина. Исаев (Алина решила в уме все-таки называть его Штирлицем, уж очень эта фамилия ему подходила) выглядел катастрофически потерянным. Человек, не знавший, на чьей стороне быть, и державшийся моральных принципов лишь от того, что был всегда на стороне добра — с немецкой ли стороны, с советской ли. Герой без имени, без языка, без родины, а теперь — и без задания. Несуществующая личность с огромным сердцем. — Вы не хотите зайти к этому вашему Шелленбергу? — спросила Алина, подходя ближе, — если к нему пускают посетителей. — Вы думаете, он захочет меня видеть? Он-то уж знает, что я никакой не Штирлиц. — Максим Максимович, вы слышите себя? — Алина выронила сигарету, — он сидит там, в камере, совсем один. Ему глубоко плевать, как вас зовут. Вы для него — родное лицо. И через минуту уговоров Алина уже тащила полковника Исаева за руку к заднему входу дворца Юстиции. В ту секунду ей казалось отчего-то, что правильнее решения и быть не может. К Шелленбергу пускали по одному. Показавший удостоверение сотрудника советской миссии Исаев кивнул Алине и, прежде, чем зайти за тяжелую дверь камеры, одними губами прошептал «спасибо» по-немецки. Удивиться Алина не успела: из тени коридора на неё посмотрела пара глаз, чье присутствие всё объясняло. Красавица Ирен Шелленберг смотрела на Алину не мигающим взглядом, но и в нем — тусклом, «кукольном», скрытым почти полностью темнотой коридора, — читалось многое: и то, что жена осуждённого видит на Алинином пальто нашивки советской армии, и то, что вряд ли с девушкой форме стал бы без последствий курить тот, кого Ирен знала как Макса Отто фон Штирлица, и то, что вопросов с приходом в Германию советских войск стало так много, что ответы искать больше не имело смысла. Вдруг взгляд фрау Шелленберг упал на Алинино предплечье — под задравшимся рукавом пальто виднелась татуировка Дружины. И взгляд этот был таким заинтересованным и тёплым, что Алина, не слишком понимая, что делает, показала внезапной бессловной собеседнице клыки. И тут же едва не вскрикнула от удивления — Ирен Шелленберг, вторив ее жесту, сделала то же самое. Клыки у неё были гораздо меньше, чем у Алины, но острее и тоньше. «Древний род» — подумала Алина, — «первые европейские династии». Так и стояли они — не сказавшие ни слова, но понявшие друг друга, — подпирая дверь камеры, пока, наконец, та не отворилась. Исаев вышел в коридор и закурил, даже не спрашивая разрешения. Руки его подрагивали. Фрау Шелленберг пристально посмотрела в его глаза и будто увидела что-то — знакомое и родное, то, что ещё делало этого человека не полковником Исаевым, а другом ее семьи. А потому она, не говоря ни слова, рванулась вперёд и заключила Исаева в объятия — такие необходимые им обоим. Полковник вздохнул, сомкнул руки на талии красивой дамы и, шепнув ей что-то по-немецки, подтолкнул ко входу в камеру. — Я все рассказал, — зачем-то поделился Исаев, уводя Алину из подвалов с камерами, — абсолютно всё. — И что ответил ваш друг? — Он… Сказал, что если Макс Отто фон Штирлиц ещё будет существовать во мне, хотя бы крупицей сознания, он никогда не предаст свою с ним дружбу. Исаев зажмурился. И он, и Алина прекрасно понимали, что до момента, когда эту дружбу ещё можно будет продолжить, вряд ли доживут оба бывших немецких офицера. — Максим Максимович, скажите… — Алина запнулась, не зная, стоит ли спрашивать о подобном, — а Вальтер Шелленберг — вампир? К ее большому облегчению, Исаев не посмотрел на неё, как на сумасшедшую, а лишь понимающе кивнул. — Новообращённый, — кивнул он, — как и все молодые члены НСДАП. К тому же, он был бригадефюррером СС, а это, считайте, аналог отечественной Дружины. Алина поморщилась. — То же мне, сравнили… Дружина освобождала мир от гнили, а СС стирала этот мир с лица земли. Всех людей, без разбора! Исаев отчего-то взглянул на Алина снисходительно. — Когда я, только заброшенный сюда в качестве молодого агента, вступал в партию, всё тоже начиналось под лозунгом освобождения мира от гнили. И ведь получалось: блутсаугеров (у вас их, кажется, зовут каппами?) стало меньше, вампиры стали обращать в себе подобных достойных людей из высшего общества, появлялись новые рода. А потом пришёл этот проклятый полукровка… Вы знаете, Гитлер — это ведь отпрыск человека, родившийся вампиром, ошибка природы, которая почему-то выжила… Так вот, он тогда за одну ночь убил всех новообращенных из высшего общества: всех тех, кто поначалу давал ему деньги. Убил и поставил на их места вырожденцев — вампиров из якобы чистейших родов. Они ещё выглядели, как обычные кровь пьющие, но души у них уже были насквозь прогнившие, души блутсаугеров. Вы ведь слышали про детей Геббельса? Магда и Йозеф (не удивляйтесь, что я зову их по именам, я был вхож в их дом) в припадке ужаса в бункере сожрали собственных детей, а потом и друг друга. Алина слушала, не веря своим глазам. То, что чуть не уничтожило половину мира, действительно начиналось как борьба за благое дело. Как то, к чему призывал Юсупов тогда, много лет назад. Как любое оголтелое следование единственно выбранному курсу. Руневский, вернувшийся с заседания процесса под вечер, нашёл жену и полковника Исаева сидящими у единственной горевшей в комнате лампы с бокалами чего-то очень крепкого. Из патефона на подоконнике доносилась какая-то не к месту бодрая песенка на мотив быстрого фокстрота. — Приговор вынесен первым двенадцати обвиняемым. Исаев неловко дернулся, и пара капель крепкого напитка опустились на его манжет. — Я полагаю, смертная казнь? — Для двенадцати из всех — да, — ответил Руневский, — насчёт остальных будет решаться далее. — Спасибо, — сказал Исаев снова по-немецки и, не глядя на новоприбывшего, вышел из квартиры. — Как он теперь будет с этим жить? — глухо спросила Алина, прижимаясь к опустившейся ей на щеку ласкающей ладони мужа, — он знал всех этих людей, взрослел с ними, работал, называл их по имени, играл с их детьми… Он же не мог двадцать лет так искусно притворяться? — Я не знаю, — честно отозвался Руневский, — я не знаю, как можно жить с этим. Будь я на его месте, хотел бы оказаться там — на скамье подсудимых вместе с теми, кому так долго врал в лицо. Но он — лучший разведчик из всех, о ком я слышал. И служит стране, которая дала ему очень четкий приказ — остановить войну навсегда. У него должен быть план действий. А через несколько минут во дворе дома раздался выстрел. Санитары, приехавшие утром забирать с трудом опознаваемое от попавшей прямо в переносицу пули тело, нашли в кармане странную записку — с надписью, продублированной на двух языках: «Служил Родине. Приказ не выполнил. Юстас»