***
Поезд прибывает в Каранес с десятиминутной задержкой. Пассажиры суетно спешат по перрону, волоча за собой чемоданы и сумки. В вагоне все еще пахнет табаком и жареными пончиками, которые так бойко продавала разбитная девица с продуктовой тележкой. Леви ждет, пока толпа у выхода проредится, с кряканьем встает с места и забирает из-под сиденья чемодан. Ноги и зад затекли от долгой дороги, от шевеления пальцев к колену пробегают неприятные иголочки. Аккерман надеется, что докучливый сустав не сильно отек и он сможет продолжить свой путь. Минуты в очереди к пригородным кассам текут вяло, словно густая патока. Вокзал шумит, люди вокруг снуют проворными муравьями, паровозы свистят, выпуская жаркие клубы пара. Леви спокойно ждет, опираясь то на костыль, то на здоровую ногу, попутно сокращая то икру, то мышцы бедра на больной. Своеобразная разминка. Каждый идет своим путем. Но все дороги все равно идут в никуда. Значит, весь смысл в самой дороге, как по ней идти… Если идешь с удовольствием, значит, это твоя дорога. Если тебе плохо — в любой момент можешь сойти с нее, как бы далеко ни зашел. И это будет правильно. Строки из старой книги все еще всплывают в памяти Леви. Он задумывается: а есть ли удовольствие в его нынешнем пути? Вот так сразу и не ответить. Ему понравилось в Порт-Марини, хотя толком он и не успел познакомиться с новым для себя местом. Леви помнил побережье другим — диким, окруженным подковой гор с густым лесным массивом. Железная дорога, построенная руками разведчиков, пролегала через дремучий сосновый бор, совсем иной, чем привычный ему лес гигантских деревьев. Когда началось шествие титанов, этот городок не насчитывал и двух десятков зданий. Теперь же Порт-Марини действительно был полноценным портовым городом. Каранес привычнее. Вроде здесь все по-старому, а вроде и нет. Подъезжая к пригороду, он видел в окно очень знакомые пейзажи, дороги, домики. Вокзала еще не существовало, когда Леви был здесь последний раз. С этим городком связаны неприятные воспоминания о возвращении с провальной экспедиции. Мужчина вздыхает, невольно вспомнив покойных подчиненных и их родню, что так ждала возвращения своих детей домой. Столько горьких смертей. А ведь им бы всем жить и жить. Леви не нравится русло, в которое начинают течь его мысли. Все это уже тысячу раз думано-передумано, обглодано и высосано, как мосол для старого пса. Не нужно возвращаться к переживанию прошлого. Просто помнить. Этого хватит. Ничто не дается даром в этом мире, и приобретение знания — труднейшая из всех задач, с какими человек может столкнуться. Человек идет к знанию также, как он идет на войну — полностью пробужденный, полный страха, благоговения и безусловной решимости. Любое отступление от этого правила — роковая ошибка Его жизнь — один большой путь к знанию, действительно полный страха, благоговения и безусловной решимости. Хотя, что врать? Самому становиться на этот путь ему мало хотелось. Сперва, подстегнутое уходом Кенни желание узнать «а что же там на поверхности?». Потом стремление попасть за стены — не его собственное стремление, но принятое им от Эрвина, как ценный дар. За стенами — берег моря, а что же за ним? Там — другой мир, другие люди и новая неотвратимая опасность. Шанс на выживание и знания о мирном существовании — дар Зоэ. Свобода от проклятия Имир — дар Эрена. Сплошные драгоценности, да вот только спасибо никому уже не скажешь. Сейчас же ему нужно постичь новое знание. И очень хочется верить, что оно будет стоить потраченных сил, потому что идти к этому знанию, на этот раз он единолично решил сам. Билет на поезд, следующий до столицы наконец-то оказывается в кармане его пиджака. Леви присаживается на ближайшую лавочку, с острой необходимостью помассировать колено. Конечность не болит как раньше, но ежечасно напоминает о себе. «Эх, сейчас бы папиросу, да часок уединения!» — думает мужчина. В своей повседневной жизни он привык по-более, чем сейчас находиться в обществе самого себя, и по-своему усмотрению дозировать контакты с окружающим миром. Условия путешествия такой роскоши не предусматривают. Ему снова не везёт, и отправления нужно ждать полтора часа. Драгоценное время капает, утекая в облака пара от прибывающих и отправляющихся поездов. Леви, подумав и прикинув время, решает не отказывать себе в удовольствии выпить чашку чая и перекусить. Он выбирает самое приличное на его взгляд привокзальное кафе и входит внутрь.***
Жан и Микаса въезжают в Трост почти в час ночи. Центр города всё ещё не спит, питейные заведения на главной улице манят огнями потенциальных клиентов. Воздух свеж, влажен и прохладен, в чёрном беззвездном небе посверкивает редкая молния, обещая скорую грозу. Место в дорогой гостинице для полковника военной полиции и его спутницы находится без заминки. Портье услужливо принимает чемодан Микасы и сумку Жана. Ключи от их соседних комнат Жан забирает себе и кладет в нагрудный карман. Они ужинают молча, снова сидя лицом друг к другу. Кафетерий гостиницы пуст, газовые лампы приглушенно освещают их лица и стол. Жаркое в тарелках аппетитно дымится, источая соблазнительный аромат. Подобрав кусочком хлеба и съев последние капли подливки, Микаса удовлетворённо откидывается на спинку стула. — Спасибо за твою любезность. Было очень вкусно! — она от всей души благодарит своего спутника, который так предусмотрительно настоял на перекусе перед сном. Микасе немного неловко от того, что Жан безапелляционно решил взять все траты на себя. Безусловно, ее накоплений хватило бы заплатить сейчас и за ночлег и за еду, но с какими расходами она столкнется в столице? После недолгих прений Микаса сдалась и позволила оплатить ему все счета. — Выпьем? — Жан смотрит пристально. — Не думаю, что это хорошая идея. Может, чай? — Микаса успела вздремнуть по дороге, но все ещё чувствует разбитость. — Да брось. У тебя был тяжёлый день. У меня, честно говоря, тоже. Кто нам запретит пропустить по кружке, скажем… эля? — мужчина мягко улыбается и рукой подаёт жест зевающему официанту. — Два темных эля. — И гренки! — просит девушка, памятуя о силе алкоголя, чуть не толкнувшей ее на опрометчивые поступки. — Гренки и нарезку. Спасибо. — Жан провожает официанта взглядом и, когда тот скрывается за дверью кухни, вновь поворачивается к Микасе. — Прости за нескромный вопрос. Ты не беременна? Микаса розовеет и ошеломленно распахивает глаза. — Жан! — она отводит взгляд, в смятении пытаясь высмотреть что-то на улице за стеклом, и заправляет за ухо выбившуюся челку. — Нет конечно! С чего это ты о таком спрашиваешь? — Ну, мало ли, — пожал плечами Жан, разводя руками, — Тебя вообще-то сватали, а тут я нарисовался. Мне следовало спросить ещё в Шинганшине. Вдруг я все испортил? Она не отвечает, лишь скептически хмурится. Жан немного расслабляется. Будь ее ответ сейчас иным, все стало бы гораздо запутаннее и сложнее. Ему пришлось бы спешно везти ее обратно, к отцу ребенка, и пытаться все исправить. Вот только, что бы сказал на это покинутый жених? — Ваш заказ! Стук ледяных кружек и тарелки о полированную столешницу вырывает его из дремучих размышлений. — Благодарю. Счёт, будьте добры. Микасе нравится учтивость Жана. Она помнит его немного другим, задиристым, острым на язык, отчаянным. Однако эти, неявно проскальзывающие нотки благородства, вроде поданной руки, открытой перед ней двери и вежливости с абсолютно всеми вокруг, наталкивают ее снова на мысль о том, как сильно повзрослел и изменился ее старый боевой товарищ. — Ну, раз ты не беременна, выпьем! — Мужчина стукает кружкой о другую. — По крайней мере, тебе можно. Его лукавая улыбка снова отбрасывает Микасу на добрый десяток лет назад. Она немного нехотя кивает и тоже берет напиток в руки. Вкус горчит на кончике языка, но в горле раскрывается неожиданной сливочной мягкостью. Ей нравится холод эля, на контрасте с недавно съеденным обжигающим жаркое. Девушка делает ещё один глоток, облизывает клочок пены с губ и ставит кружку на стол. — И что бы тогда было? Если бы я была уже замужем или беременна? — она в упор сверлит Жана глазами. — Очевидно, я бы тут же убрался. И сделал бы так, чтобы больше никогда и никто тебя не потревожил. — Кирштейн, в их кадетской юности всегда проигрывавший ей в гляделки, спокойно выдерживает ее взгляд. Между ними тонкой липкой паутиной натягивается молчание. К своему раздражению, теперь уже она сдается первая и опускает глаза. — Ну, ладно тебе, Аккерман, хорош кукситься! — Жан тоже чувствует неловкость и недосказанность и силится разрядить обстановку. — Столько времени не виделись, а ты всё такая же бука! Микаса пытается найти ноту издёвки в его голосе, но слышит лишь тепло и ностальгию. «Он ведь тоже вспоминает нас детьми», — возникает такое естественное и правильное утверждение в ее голове. — И то правда. Целых четыре года. — она робко улыбается мужчине, и тот вновь отвечает ей тем же. Напряжение, до этого вязко висевшее над столиком, само собой сдувается, и непринужденная беседа об их старых и новых жизнях теперь течет плавной теплой рекой. Прохладный эль в запотевших кружках очень помогает молодым людям развязать языки и приоткрыть друг перед другом истинных себя. Они вспоминают о весёлых деньках в кадетском корпусе, о муштре Шадиса и неудобстве казарменных коек. О добром Марко Бодте с его высокими идеалами и их славной дружбе с Жаном. О зимних учениях и выдающемся боевом мастерстве Микасы, которое так удивило и заинтересовало командующих. О том, как наряжали Армина в Хисторию, и о великих кулинарных поединках. О первом купании в море и большой стройке железной дороги. О ночах у костра со страшными историями Саши и бородатыми анекдотами Конни. О знакомстве с новым миром за пределами острова и жизнью после войны. Микаса увлечённо делится своими успехами в области садоводства и освоении пекарского ремесла, а Жан сетует на придворные интриги и сумасбродство королевских фрейлин. Он умышленно сам не произносит ни слова об Йегере, не желая разрушать эту хрупкую уютную атмосферу. — Жан, а ты все еще рисуешь? — Микаса, наслушавшись про серьезность полковничьего чина и жизнь в столице, вспоминает о старом таланте Кирштейна. — Ха! После того случая ни разу за перо по серьезному не брался! Так, почеркушки от скуки. — Жан хохочет, откидываясь на стуле. — Да уж, здорово ты тогда влип! — Микаса тоже тихо смеется, смакуя их совместное воспоминание из солдатского прошлого. — Эх, сколько нам тогда было, пятнадцать-шестнадцать? — Ага, капитан тебя чуть живьем не сожрал! Они наперебой, короткими репликами, смеясь инсценируют маленькую дурацкую ситуацию. Жан получил выговор и внеочередной наряд по конюшням от Леви за то, что считал ворон на тренировочном полигоне. В то время вдохновение, подстегиваемое юношеским максимализмом и дерзостью, заставляло его рисовать титанические шаржи на своих товарищей. То толстого Эрена — титана, то титана-Сашу, сжирающую весь их полк. Получалось у Жана хорошо. Так хорошо, что в его голову пришла гениальная мысль — нарисовать мстительную карикатурку на Леви. Тот ведь мог бы и не позорить его перед всем отрядом за какие-то мелкие огрехи. Сам напросился. Покончив с конюшнями, юноша взялся за перо и уже тем же вечером демонстрировал всем собравшимся у костра фривольную картинку. Воплощенный на клочке пергамента неуемной хулиганской фантазией, гипертрофированно крошечный капитан рассекал напополам жуткую грудастую титаншу. Абсолютно голышом, вместо клинка используя так же гипертрофированно-огромный половой орган. Подпись в углу гласила: «Величайший***
Коридор травматологического отделения, тщательно вымытый старенькой проворной санитаркой до блеска, сегодня на удивление пуст. Бледно-голубая плитка все ещё влажно блестит, предостерегая ступать аккуратно, чтобы не поскользнуться. Жанна торопится к кабинету доктора Хейза, вовсе не обращая на это всё внимания, и, конечно, же, неуклюже проезжает пяткой почти у самой двери. Белое сабо соскальзывает с её ступни, затянутой в тонкий чулок. Женщина бормочет ругательство, ловит пальцами ноги и надевает обратно свою форменную обувь. В её руках огромная стопка историй болезней, и ей приходится проявить изворотливость, чтобы постучаться и открыть дверь. На стук никто не откликается. — Доброе утро! Хейз, я вхожу! Она тихонько прихлопывает за собой страшно скрипящую дверь. Кабинет, как всегда, выстужен. Окно распахнуто, и свежий, чуть влажноватый, не успевший согреться солнечным светом, воздух циркулирует в помещении, колыхая тонкий тюль и бумаги на столе. Хейза нет за столом, нет у книжного шкафа с документами, нет и у рукомойника. Медсестра уже ушла бы, не знай она маленького секрета доктора. Женщина осторожно кладет на край его стола свою тяжелую ношу, поправляет стопку, так и норовящую накрениться и рассыпаться по полу. Поправив перекрутившуюся занавесь, Жанна тихонько прикрывает створки окна. Тут же стихает птичий гомон и шум проспекта. Она испытывает секундное чувство неловкости и нерешительность прежде, чем заглянуть за большую белую ширму, расположенную в дальнем углу его рабочего кабинета. «Ну конечно, глупый доктор Хейз.» — думает про себя Жанна, не в силах удержаться от мягкой улыбки. За ширмой, на слишком кукольной для его габаритов, смотровой кушетке, поджав колени, спит мужчина. Его темно-русые с проседью волосы хаотично взъерошены и слегка спадают на лоб, рот приоткрыт, а веки беспокойно подергиваются. Подушкой ему служит собственное предплечье, а пиджак, которым он, очевидно, прикрывал поясницу, валяется на полу. Жанна тихонько вздыхает, подбирает упавшую вещь и аккуратно встряхнув, вешает на крючок, рядом с белым халатом. Она ненадолго выходит из кабинета и приносит из сестринской комнаты отдыха свой гобеленовый плед. Хейз что-то бессвязно бормочет, пока Жанна своим обычным манером подтыкает его тело покрывалом со всех сторон. Мужчина так и не просыпается после всех ее манипуляций, и медсестра задумывается о том, насколько же он вымотан. Она сидит на корточках, напротив его лица и взглядом впитывает каждую черту. — Как же ты постарел, Огюст… Жанна вспоминает себя совсем девчонкой, что так горела желанием лечить людей после выпуска из медколледжа. Куратором их стажирующейся группы из пяти медсестер и одного медбрата стал опытный травматолог Хейз. Он был старше их всех на пятнадцать лет, имел жену и малышку дочь. Стиль его преподавания ставил в тупик добрую половину их группы, а Жанну восхищал. Она всегда старалась отличиться в учебе и практике, лезла на операциях вслед за доктором туда, где ее нежные сокурсницы морщили носы и сдерживали приступы рвоты. Возможно, ее даже считали выскочкой или подлизой, но ей было невероятно плевать. Когда доктор, по окончании стажировки предложил ей место в отделении травматологии и порекомендовал перед начальством направить ее на курсы военно-полевой сестринской практики, Жанна впервые ужасно напилась. От счастья, конечно же: ее труды и старания заметили, все было не зря! Напилась и вывалила на своего наставника все свои кипящие чувства. И восхищение, и уважение, и благодарность и влюбленность. Доктор слушал ее молча, все более и более мрачнея. Когда она закончила, и в порыве неуклюже попыталась его чмокнуть, Хейз спокойно встряхнул её за плечи и отправил домой проспаться. Потом, на следующее утро, была долгая, расставляющая все точки над «i» беседа. Вернее, даже не беседа, а монолог доктора. Жанна и сама была не в восторге от своей глупой выходки. А правильные и честные слова Хейза заколачивали последний гвоздь в крышку гроба ее самобичевания. Ей казалось, что лучшим решением будет отказаться от места и курсов, да и вообще, переехать куда-нибудь в другой город. Однако, Хейз одной фразой убил ее сомнения и дал мотивацию. — Учись самоконтролю, Жанна. Мне было бы очень жаль потерять твой талант из-за личных причин. И она осталась усердно работать. Рядом с ним. Когда их учреждение, в преддверии войны с Восточным Альянсом, переформировали в военное, Жанна наотрез отказалась покидать травматологическое отделение и перевестись в гражданскую больницу. Хейз и другие врачи, проходящие возрастной порог, были отправлены к линии фронта в полевые госпиталя. Она без сомнений последовала за своим наставником. Там было много всего: боль, кровь, отчаяние, ликование, победы, смерти. Много страшного и много чудесного. Там они стали самыми близкими друзьями, без какой-то иной подоплёки. Вернувшись с победой и тысячами спасённых жизней за спиной, Хейз узнал что его жена умерла. Просто подвело сердце. Дочь писала ему письма на фронт, но до него так и не дошло ни одного из них. Всё рухнуло и сгорело дотла. Ей было очень страшно видеть слезы непоколебимого Огюста Хейза на похоронах. Страшнее, чем прятаться от взрывов и закрывать глаза только что умершим солдатам. Жанна искренне горевала о его утрате, потому что знала как он любил свою супругу. Они ещё не успели толком отойти от этого горя, как в их жизнь вторглось новое. Страшное. Колоссальное. Атака демонов Парадиза нагрузила их круглосуточной работой, страхом и ненавистью к новому старому врагу. Для горевания времени не осталось. Не осталось и сил. Когда Битва земли и небес завершилась, ей стало странно жить в этом мире. Тогда она узнала, что не все герои таковы по сути. Не все победы стоят понесённых потерь, а демоны, ранее бессердечно крушившие их родной дом, на самом деле имеют, возможно, самые большие и чистые сердца. Сейчас, пережив все ужасы бесконечной войны, наконец-то оглянувшись на нормальную жизнь и обычных людей вокруг, Жанна может себе позволить вот так просто, несколько коротеньких минуточек смотреть на своего спящего шефа. Делиться мысленно с ним своими переживаниями и ярким, жизнеутверждающим огнём. Правда, этот огонёк в глазах жрёт слишком много топлива. Порой даже гаснет. Хейз же успел выдать замуж дочь, и теперь всего себя отдаёт помощи страждущим людям. И она снова встает рядом с ним, плечом к плечу, во имя спасения ещё хоть одной жизни. Жанна поднимается, поправляет сестринский колпак и халат, бросает последний взгляд на доктора и выходит из-за ширмы. Её ждёт ещё несколько дел, до обеденной пересменки. В дверях на неё налетает секретарь главного врача. — Доброе утро! Подскажите, где Огюст? Мне срочно нужна его консультация! — Уже два часа, как его сменил доктор Каби. Обратитесь к нему, а Хейза здесь нет. — Но где же он? — Он оперировал двое суток к ряду, полагаю, спит сейчас у себя дома.***
Икота ужасна. Леви Аккерман в глубине души, как и любой мужчина, ненавидел выглядеть глупо. А бесконечно повторяющиеся спазмы диафрагмы, заставляющие его вздрагивать и сдерживать странные звуки, выглядели и ощущались именно, что глупо. По крайней мере, ему так казалось. Желудок все не унимался, и Леви уже начал грешить на свой последний перекус в привокзальном кафе. Хотя круассан и вареный картофель он пережевывал достаточно тщательно и не торопясь, запивая водой, а затем чаем. — Вспоминает кто, добрым словом. — пробурчал он себе под нос. Чувство собственной важности делает человека безнадежным: тяжелым, неуклюжим и пустым. Воин же должен быть легким и текучим Чтобы не потревожить своей проблемой дремлющих по соседству пассажиров, Леви решил на какое-то время уединиться в тамбуре вагона. За толстыми стеклами быстро мелькали чёрные деревья. Небо, темнее канцелярских чернил во сто крат, слегка светлело на востоке. Он даже примерно не представлял где едет сейчас. По ландшафту похоже на окрестности Стохесса, только не видно никаких остатков стен. Неужели все расчистили так быстро? Хотя, и города, вон как разрослись и похорошели. Маленькая королева даром времени не теряет. Погруженный в свои раздумья, он не сразу заметил шаги за дверью. С глухим металлическим стуком двери, в тамбур вошла пожилая женщина. Ее маленькая сгорбленная фигурка в полумраке вызвала у капитана легкое чувство раздражения. Тц. Хотел же побыть один… Она воровато оглянулась и выудила из-за пазухи маленький портсигар. — Сыночек, огоньку у тебя не найдется? Старушка проковыляла к Леви, на ходу вставляя тонкую белую сигарету между сморщенных напомаженных губ. Он похлопал по карманам пиджака: где-то должны были быть спички. Найдя коробок, зажег одну и поднес к кончику сигареты. В неверном желтом свете лицо пожилой женщины прорезалось тысячей морщинок, но общее впечатление от ее облика складывалось приятное. Она была закутана в длинную узорчатую шаль, седые волосы гладко стянуты на макушке в жиденький пучок. Ярким пятном выделялись темные глаза, алые губы и причудливые серьги в форме экзотических цветов. Женщина неожиданно задорно подмигнула ему и протянула раскрытый портсигар, угощая. — Спасибо. — Леви усмехнулся про себя: «Старушка-то кокетка». Подкурив предложенную сигарету, он тут же выдохнул ароматное облако и закашлялся. — Что за черт? — Аккерман прочистил горло. Вкус не ужасный, сладковатый, просто непривычный. — Это импортные сигареты. С мятой и фруктовой отдушкой. — объясняла она, словно бы надувшись и хвастаясь одновременно. — Мне сынок привозит. Он у меня купец. — Купец. Какое старомодное словечко… Сто лет не слышал. — мужчина тихо кашлянул, привыкая к вкусу сигареты и снова сдерживая надоедливую икоту. — Так и я не новехонькая. В моей молодости ещё были купцы. Вот по старинке и называю. Леви ничего не ответил, вернувшись к созерцанию пейзажей за окном. Мерный стук колес о рельсы и тихие шорохи и поскрипывания убаюкивали сознание, вгоняя в какой-то транс. Сладость табачного дымка таяла на языке, оборачиваясь холодком. Прошло около пяти минут, и Леви осознал, что икота наконец-то его отпустила. — А ты, парень, не военный случайно? Выправка вон какая, несмотря на костыль. — глаза пожилой женщины скользнули по его невысокому силуэту. — Был, когда-то очень давно. — Леви ответил на автомате, все не отрываясь от неба за окном. Ему было до странности уютно сейчас на душе. Старушка, несмотря на приставучесть, больше не раздражала. Мучается, видимо, от бессонницы, как и он сам, да ищет с кем потрепаться от скуки. — Это на войне тебя так побило? Шрамы эти и нога? Что-то звонко щёлкнуло в голове, как отбивка печатной машинки, и у Аккермана по затылку пробежали мурашки: «Будь на чеку!» Воин должен стремиться встретить любую вообразимую ситуацию, ожидаемую или внезапную, с равной эффективностью. Быть совершенным только в благоприятных обстоятельствах означает быть бумажным воином. — Нет, бабушка. Это меня зверь дикий в лесу подрал. Я за ним долго охотился, поймал наконец, да вот, добить не успел. Леви делает глубокую последнюю затяжку и, закрыв глаза, выпускает дым. Воспитанное в трущобах подземного города чутье редко подводило его. Сейчас оно стремительно выпустило сигнальную красную ракету и подсказывало, что с этой пожилой кокеткой нужно тщательно следить за своим языком. — Тут то он тебя и подрал, да? — старушка смотрела с пониманием и сочувствием. Не дожидаясь ответа она продолжила говорить, — У меня так в девичестве жених погиб. Он разведчиком был. За стены лазил. А вот одну тварь дорезать не смог. И стал ужином. Мне потом его сослуживец палец принёс. Всё, что от моего Виктора эти чудовища оставили. Она смотрела вдаль за стеклом, и на ее лице морщинки очерчивали грустную улыбку. На Леви накатила странная, утяжеляющая веки усталость. На долю секунды его сковал страх отравления незнакомой курительной смесью, так беспечно принятой от подозрительной старухи. «Параноик!» — устало пожурил он себя. «Бабуля это просто бабуля. Одинокая и скучающая. Хватит делать из мухи титана.» Внезапно, в тамбур влетел растрепанный заспанный проводник. Его полное, покрытое испариной лицо выражало крайнюю степень недовольства. — Курение в поезде запрещено! Пожилая женщина стыдливо спрятала руку с дотлевающим окурком за спину и другой, с зажатым в ней портсигаром, разогнала дым перед лицом. Леви молча приоткрыл форточку на окне, с усилием давя на неподатливую раму. — Прости, сыночек, больше не буду! Старческие слабости, что поделаешь! — она виновато улыбнулась, пряча коробочку с табаком куда-то под шаль. — Прибываем в Миртас через час. Стоянка сорок минут. И больше мне здесь не курить! — проводник кинул последний раздражённый взгляд на Леви и важно прошествовал в соседний вагон. — Попались мы с тобой, парень, как школьники какие-то! — старушка тихо посмеиваясь обернулась к Леви. Тот закрывал форточку обратно, так как дым уже успел выветриться. — Да уж. — А ты в столицу-то путь держишь? Леви снова ощутил затылком вещий холодок и спокойно солгал. — Нет, мне нужно в Клорбу. В рассветном сумраке Леви прощается со своей попутчицей, сошедшей с поезда в столице. Старушка машет ему в окно платком и что-то кричит. Конечно, из-за толстых стекол ничего не слышно. Обзывая себя в который раз параноиком, но всё же опасаясь слежки, он решает проехать еще семь километров до следующей остановки и вернуться в столицу на перекладных, уже ночью. Ночью, выходит безопаснее. Всё-таки его внешность привлекает слишком много внимания. Прилично вымотавшись бесконечной дорогой, Леви снимает комнатушку в таверне близ полустанка. Он прикидывает шансы ещё хоть раз насладиться удобствами цивилизации, и понимает, что лучше это сделать прямо сейчас. Заведение снаружи до боли напоминает ему то же место, где он был рождён. Но он точно знает, что здесь есть горячая вода и чистые простыни. Доводилось пару раз здесь ночевать на мелких заданиях. Приняв с блаженной улыбкой обжигающий кипяток душа на свою подмерзшую в утренней прохладе кожу, Леви закрывает глаза и выключает все мысли. Вода струится, огибая причудливые полосы шрамов на его теле, смывает думы, сомнения, слабость и запах железнодорожного креозота с его волос. Ему хорошо. Давно не было настолько. Он прямо в душе, парой взмахов лезвия сбривает дурацкие усы и клочок бородки под губой — толку от них никакого, лишь бесконечное желание потрогать и почесать. Потом остервенело натирается душистым мылом до пышной пены и долго смывает всё водой. Колено ведёт себя спокойно и пока что не мешает ему. Леви рад, но всё же решает дать ногам отдых. Растеревшись докрасна полотенцем и промокнув волосы, он с чистым и усталым наслаждением, не одеваясь, падает в приятно пахнущую порошком постель, закутывается в одеяло по самый нос и смыкает веки. Влага с волос слегка впитывается в ткань подушки, но Леви всё равно. Мужчина крепко и безмятежно засыпает, вытянувшись на боку, пока на улице встаёт яркое утреннее солнце. А в это время, с южных границ на столицу движется обширный грозовой фронт.***
Пуля, остроконечная, смертоносная, раскалённая от пороховых газов и трения о стенки дула, вонзилась в мягкую человеческую плоть. Громкий хлопок, со звоном закладывающий рыхлый вакуум в уши, разлетелся по будуару наследной баронессы Оливии Фон-Бюллер. Стекла резных оконных рам и чайный сервиз в хрустальной горке жалобно и протяжно звякнули в ответ на шум. Женщина, чья жизнь устремилась вслед за вылетевшим насквозь снарядом, покачнулась и с хриплым выдохом осела на мягкий ковёр. Её уже немолодое, но миловидное лицо исказилось непониманием и изумлением. Руки повисли безвольными плетьми, кудри цвета расплавленной меди с блеклой проседью у висков, рассыпались вокруг поникшей головы, когда женщина грузно распласталась на полу. Хриплые выдохи протяжно вырывались из ее приоткрытого рта, грудина влажно подсвистывала. На изящно скроенном шёлковом корсете платья ширилось, наращивая площадь, зловещее бордовое пятно. Фигура в темной накидке безмолвно спрятала пистолет за пояс и медленно, пошатываясь и подволакивая ногу, подошла вплотную к умирающей. — Ты… — сипло протянула Оливия, не отрывая глаз от убийцы. Позвоночник женщины оказался раздроблен пулей, и она была не в состоянии пошевелиться. Только угасающий взгляд метался по ненавистному лицу. — Давно не виделись, дорогая. Канарейки и крошечные амадины в огромной позолоченной клетке загомонили, засуетились, запищали, когда душа их заботливой хозяйки навсегда покинула этот мир. Скорбный плач маленьких созданий разозлил убийцу, и тот, повинуясь порыву гнева, грубо распахнул дверцы клетки. Птицы суетно устремились наружу, и, покружив по комнате, упорхнули в приоткрытую балконную дверь. — Летите! Вы свободны! Он прекрасно знал, что нежные теплолюбивые пташки, оказавшись на вольных хлебах, совсем скоро замерзнут и сгинут.***
Верный посыльный баронессы мчал на коне во весь опор. О том, что ее не стало, он узнает гораздо позже. Важное письмо, что покоилось крошечным прямоугольником у него за пазухой, понукало его сильнее подстегивать загнанное животное. Путь не близкий: до столицы еще двое суток езды.