***
Микаса развесила свои вещи в большой шкаф, разложила бельё и чулки в комод. Маленькие аккуратные стопки смотрелись сиротливо в огромных просторах выдвижных ящиков. Платья и юбка с кофтой заняли всего пять вешалок. Не сказать, что она уж слишком экономила на себе и не покупала новых вещей, нет. Просто наряжаться особо некуда. Кроме нескольких коротких свиданий с Фридрихом и долгих, но редких встреч с Армином, Микаса толком и не выбиралась никуда. Повседневной одеждой её снабдил Клаус — отдал весь гардероб покойной супруги, а Микаса перешила вручную всё на свой размер. Собираясь к Эрену главное — надеть шарф, остальное второстепенно. И теперь, помня слова госпожи Шеффер о предполагаемом торжестве, Микаса с унынием перебирала свой гардероб, в надежде подобрать достойное для такого события облачение. В дверь коротко постучали, потом дернули ручку. Аккерман сжалась, вспомнив предостережения Эрнестины. — Микаса, ты здесь? — голос Кирштейна звучал приглушенно. — Иду! Она отряхнулась от напряжения и, быстро повесив две вешалки с вещами обратно, побежала открывать. — Привет! — Ну привет, Аккерман. Обедать уже пора, а наша королева придумала тут одну штуку. Соберись в дорогу, я подожду здесь, только быстро. — В дорогу? — Это ненадолго, вечером вернёмся. — Хорошо. Микаса, недолго думая, переоделась в свежую рубашку, а остальное — юбку, тёплую кофту и плащ — надела прежние, в которых покидала Шинганшину. Поглядев за окно и приметив довольно сильный ветер в кронах деревьев, она вытащила из чемодана свой старый любимый шарф и повязала на шею, спрятав концы под ворот плаща, а голову покрыла лёгким беретом. Подумав, она посчитала не лишним взять с собой немного денег, на всякий случай. Жан, сам уже переодетый в гражданское, провёл её длинными коридорами к выходу во внутренние дворы. Они вышли к парковке карет, где их уже поджидал Армин и… Микаса ахнула: так хороша и свежа была Хистория в прогулочном коричневом брючном костюме и тонкой соломенной шляпке-канотье, украшенной неброским зелёным пером и брошью из жемчуга. Её короткая бархатная куртка-безрукавка гармонично и элегантно завершала образ. — Здравствуй, Микаса! Хистория улыбнулась лучезарно, распахнув свои голубые глаза. Микаса учтиво поклонилась, присев в коротком полуреверансе — почтительное приветствие к королеве она всё ещё помнила. — Да прекрати! — королева подошла к ней, взяла обе руки Микасы в свои и сжала, совершенно не чопорно и не официально, заглядывая Микасе в глаза. Потом, не сдержав порыва, обхватила руками, обнимая. — Я скучала! Микаса почувствовала неловкость, обнимая свою королеву в ответ. По крепости объятия, можно было не сомневаться — Хистория действительно скучала. А вот Микасе сложно ответить тем же, так же искренне. Ей было почти полностью всё равно. Все долгих четыре года товарищи оставались для неё там, за полупрозрачной завесой прошлого, вне уютного мирка. Мирка, в котором были лишь Эрен, холм с камнем у дерева и сама Микаса. Да, по возвращению с Марли, Армин иногда проникал сквозь эту завесу, напоминал о себе, даже помогал справиться с самой собой… Микаса тысячу раз благодарила его за врачевание души и за то, что не забывал о ней. Но весь остальной мир был вне её фокуса, размазан и расплывчат. Клаус и Фридрих — единственные, кого Микаса подпустила так близко, как позволяло натяжение метафорического полотна. Натянется под их напором сильнее — порвётся к чертям на лоскуты. А ей уже и не сшить обратно во второй раз. И Армин уже не поможет. Они все могли лишь тянуться к ней, касаться вскользь, если она сама подойдёт ближе и позволит. Себе позволит, в первую очередь. Наконец, ей удалось натянуть на лицо улыбку и выдавить из себя достаточно милое и тёплое приветствие. Хистория, казалось, и не изменилась вовсе: тонка и изящна, как и в недавней юности, и лишь первые мелкие морщинки — гусиные лапки, проклёвывались в уголках глаз. — Я не смогла отказать себе в удовольствии провести с вами время, мои дорогие друзья! Она подхватила Микасу под локоток и повела к большому деревянному ангару. Жан и Армин шли следом. — Столько дел пришлось отложить, — она обернулась через плечо, бросив — Скажи же, Армин? — Да. Две встречи и совет министров, — Армин поддакнул с легким оттенком безразличия. Микасе снова стало неловко. — Прости, что помешала… — Ох, да не извиняйся, что ты! Я и сама уже давно хотела развеяться. Вот и повод подвернулся. Тем более, я сама тебя призвала. — она распахнула дверь, ведущую в ангар, и Микасе открылся вид на роскошный королевский автопарк. Автомобили Микаса видела в первый и последний раз только в Марли. Сначала быстрые, пугающие и неведомые, а в конце — помятые, искореженные и уничтоженные гулом. На Парадизе по прежнему пользовались лошадьми и каретами. Ни подходящего жидкого топлива, ни технологий для производства автомобилей в Элдии всё ещё не было. — Как тебе, а? — Хистория погладила блестящий нос великолепного чёрного кабриолета со складной крышей, как будто ласкала морду мощного вороного рысака. — Это подарок от наших друзей — эмиров Хиндостана. Мы получаем из Рихат-Кале очень много ценных товаров. Жаль, что не бесплатно. Микасе не понравился короткий взгляд королевы, но она быстро отвлеклась на необычные автомобили. — Мы поедем на этом, — Хистория приблизилась к высокой машине с мощными колёсами и угловатым корпусом — Барханвинд позапрошлого года выпуска. Тоже уроженец Хинда. Самое то для загородного бездорожья. — Очень красивые, — похвалила Микаса, не зная что ещё сказать. — Ваше величество водит? — Фу, Микаса! Меня, право, сейчас стошнит! — Хистория уперла руки в боки, став прямо перед Аккерман и вперив в неё свой гневный взгляд. — Заканчивай выкать и звать меня по титулу. Будешь себя этим во дворце развлекать. Сегодня мы просто старые добрые товарищи: Хистория, Микаса, Армин и Жан. Договорились? — Да, Ваше… Хистория. — Вот и славно! Королева села на заднее сидение, за водительским, приглашающе похлопала по соседнему месту, глядя на Микасу. Жан сел за руль, а Армин справа от него. — Дамы и господа, пристегните ваши ремни, мы отправляемся в увлекательное путешествие! — Жан рассмеялся собственным словам и отсалютовал механику, открывавшему ворота ангара. Нажал на рычаг, провернул ключ. Мотор автомобиля зарычал, загудел, машина тронулась. Хистория сдвинула на глаза свою элегантную шляпку, пряча лицо, и повернулась к Микасе. — Прокатимся с ветерком! Её глаза горели задорным блеском, и Микасе полегчало на душе. Неловкость от встречи после долгой разлуки отступала. Они ехали по городу, пригороду и просёлкам почти час. Ветер трепал волосы, ударяя мощными потоками в открытые окна автомобиля. Жан и Армин перебрасывались между собой редкими фразами, а Хистория с энтузиазмом рассказывала как удачно ей и её соратникам удалось восстановить городскую инфраструктуру после гула. Не только в столице, но и во всех крупных и небольших городах и поселениях. Микаса слушала в пол уха. У самой кромки густого пролеска Жан сбросил скорость. Они проехали ещё два поворота по можжевеловым зарослям, и оказались на залитом солнцем лугу, обнесенном оградой. Охрана в форме военной полиции открывала простые деревянные ворота, врезанные в изгородь. На самом краю поляны краснел черепичной крышей небольшой дом. Луг, пестревший полевыми цветами, заворожил Микасу. Ей нестерпимо захотелось пробежаться босиком по этой сочной, свежей зелени, нарвать душистый букет, сплести венок из бутонов и колосьев. У площадки перед домом стояла распряженная двуколка. Пара каурых лошадей паслась поодаль, мерно обмахивая лоснящиеся бока длинными незаплетенными хвостами. Из дома вышел Конни. Микаса сразу его узнала. Он приложил ладонь ко лбу козырьком, рассмотрел автомобиль и его пассажиров и принялся махать им. В дверном проёме за его спиной показалась детская фигурка. — Мама! Это моя мамочка приехала! Ребенок опрометью бросился мимо Конни к подъезжающему автомобилю, едва не сбив с ног Спрингера. — Мама! Ты приехала, Наконец-то! Хистория выскочила из машины, едва та притормозила, бросилась навстречу дочери, падая на колени, прямо в дорожную пыль, и ловя малышку в объятия. — Мамуля! Мамочка, я так ждала тебя! Я так скучала! — малютка стискивала шею Хистории, сминая весь её нарядный костюм, подпрыгивала на месте в материнских объятиях. Шляпа слетела с головы королевы и откатилась в сторону. Хистория сияла, оглядывая свою маленькую дочь. Она подхватила малютку на руки, закружила, принялась шумно и отрывисто расцеловывать каждый сантиметр её нежного личика, а девочка в ответ заливисто захохотала. Сердце тоскливо сжалось. Её мама, лицо которой она уже и не помнила толком, точно так же обнимала и кружила её, целовала и гладила. Микаса, недополучившая за своё короткое детство всей положенной любому ребёнку ласки, с толикой зависти наблюдала за счастливым воссоединением. Конни подошёл к выбравшимся из автомобиля ребятам, пожал руки Армину и Жану, приблизился к Микасе, окидывая её с ног до головы радостным взглядом. — Привет, Аккерман! Цветёшь! Он с искренней дружеской чувственностью сжал её в крепком объятии, и Микаса, не задумываясь, ответила тем же. К Конни она всегда относилась хорошо, парень умел одним своим присутствием разрядить обстановку и вызвать улыбку. От него, как и прежде, веяло лёгкостью, однако беззаботность ушла. Спрингер был покрыт густым загаром, видимо, много времени проводил на солнце. Короткая стрижка и плутоватый прищур остались при нём. — Я рад тебя видеть! — Я тоже, Конни, очень рада! Микаса глянула поверх его головы и обомлела. Сердце девушки замерло на миг, когда она увидела вышедшую из дверей женскую фигуру. — Конни это… Спрингер обернулся, ловя взгляд Микасы. Наваждение, протолкнувшее в горло Микасы горький комок боли, развеялось, когда девушка подошла к ним ближе. Волосы каштановые, но без рыжины, ладная подтянутая фигура, несколько смягченная, очевидно, недавней беременностью — на её руках лопотал и махал ручками румяный младенец. Издалека Микасе почудился призрак Саши, но чем ближе это молодая женщина подходила к ним, тем меньше сходства, кроме длинных каштановых волос, собранных в хвост, можно было найти в ней с их покойной подругой. — Познакомь же нас, Конни, — шатенка улыбнулась, и Микасе вновь, вопреки явным различиям, почудилась милая улыбка Блаус. — Шарлотта, это Микаса, мы вместе служили в разведке. Микаса, это — моя жена Шарлотта. Конни с нежностью посмотрел на супругу, и Микасе стало немного неловко, будто бы она вторглась в их интимный момент. — А это — наш плутишка Хельмут. — Конни взял сына на руки и принялся бережно покачивать, — Ему вот-вот исполнится полгода. Шарлотта мягко пожала ладонь Микасы, и предложила всем отправиться в дом. Мужчины прошли вперёд, а Хистория нагнала Микасу, спеша познакомить ту со своей дочерью. — Микаса, смотри кто у меня тут! Королева вела за руку свою маленькую растрепанную копию. Девочка счастливо вертела головой, на которой держалась великоватая ей запыленная шляпка Хистории. Яркий изумруд резанул вспышкой глаза Микасы. Её оглушило, мир вокруг сделался ватным и бесцветным, ужас придушил, заставляя хватать воздух ртом в беззвучности. Его глаза. Глаза как у него… — Это госпожа Микаса Аккерман, познакомься, Ида! Девочка с глазами Эрена, придерживая шляпку одной рукой, задрала голову и протянула совершенно взрослым жестом другую. Микаса отряхнулась, сбросила с плеч вязкое оцепенение и присела перед ребёнком на корточки. — Здравствуй, принцесса Ида. Я очень рада с тобой познакомиться! Ида серьёзно смотрела на Микасу своими удивительными глазками, а та всё выискивала в чертах дочери королевы подтверждения своей страшной догадки.***
Хитч не была альтруисткой, презирала слабости и любила контролировать ситуацию. Сейчас всё шло просто замечательно. Можно, конечно, было бы отвезти бывшего капитана разведки к йегеристам и получить взамен их лояльность. Комендант Зигверт нашёл бы применение Аккерману: объявил бы о поимке опасного марлийского шпиона, посеял смуту и страх среди гражданских, обрёл бы новый рычаг давления на королеву. Хитч скривилась: хреновая перспективка в срезе её планов на собственное будущее, но, с другой стороны, крайне удачная в её подпольной работе с королевским советником. Можно было и Хистории его сдать. Привести под белы рученьки и понадеяться на продвижение по службе. Бедолага Кирштейн, прижатый каблучком своей королевы, без проволочек подписал бы ей полковничий чин. Дрейс усмехнулась своим мыслям: жалование в два раза выше, не просто старый облезлый кабинет с крохотной спаленкой, но солидные апартаменты старшего офицера… Своя карета и личный адъютант на побегушках. Нет. Конечно же, нет… Адъютантка. Молоденькая, толковая и резвая. Под стать самой Хитч… Аккерман нервничал, хоть и пытался по старой закалке не подавать виду. Краузе и третий, неназванный по имени охранник, открывали перед ними тяжёлые решётчатые двери, ведущие во мрак. — Темно как в заднице, — выплюнула Хитч. — Виноват! Безымянный споро зажёг пару масляных фонарей и один передал майору. Узкий коридор под небольшим наклоном привёл их по прямой к ещё одной решётчатой двери. Леви плелся в конце процессии, гремя по гладким камням наконечником костыля. Эхо резало уши, а усталость накатывала на него, оттягивая чемодан вниз, как пудовую гирю. Хотелось спать. Последняя зарешëтченная дверь с противным лязгом сдвинулась под напором двух мужчин, открывая проход в узкую металлическую кабину. — Я провожу вас до нижних ворот. Дальше — самостоятельно справитесь. Леви не ответил, только покрепче перехватил костыль. — Краузе, подъем обратно через пятнадцать минут. — Есть! Кабина лифта с лязганьем начала опускаться. Пол и стены дрожали, поскрипывали цепи в подъемном механизме. Пахло смазочным маслом и всё усиливающимся душком плесневелой сырости. — Предвкушаете возвращение домой, капитан? — Хитч, издевательски улыбаясь, подсветила лампой лицо Леви. — Объяснись. — Слово «спасибо», стало быть, в вашем лексиконе отсутствует? — Повторяю вопрос: объяснись, почему ты мне помогаешь? — Пусть это будет моим маленьким секретом, капитан. Вам знать не обязательно. Леви нахмурился, отворачиваясь от света лампы. — У вас хоть оружие есть? — Нет, — соврал, не моргнув глазом. — Плохо. Оно вам наверняка пригодится. Сами знаете. Леви предпочел более не открывать рта. — Надеюсь, вы в курсе, что вас ищут. И не только ваши друзья с Марли. Вам не следует быть таким беспечным. Бетс, возможно, успела проболтаться вам, что в столице, при всём видимом благополучии, творится много дерьма. И, если у вас нет чёткой картины действий, мне вас безмерно жаль. Затхлость воздуха нарастала, скала, непрерывно движущаяся за бортом лифтовой кабины, влажно блестела от сырости и склизкой плесени. «Дом, милый дом» — промелькнуло в мыслях Аккемана. — По старой дружбе, — Хитч криво ухмыльнулась, в мерцании масляной лампы, похожая на хищную птицу, — Я дам вам недельную фору, а после, сообщу о подозрительном человеке с поддельными документами куда следует. Надеюсь, вам хватит этого времени. — Благодарю, — только и смог выдавить обескураженный Леви. В молчании они доехали до самого конца. Металл дверей, снова лязгая, разъехался перед ними, пропуская людей с поверхности в подземный мир. Хитч не стала отходить далеко от лифта, просто сухо попрощалась с капитаном оглядев его в полумраке скалистого коридора с ног до головы в последний раз. — Прощайте, пастор. Удачи вам и… Как вы там всегда говорили? Не помрите. — Прощай, Дрейс. Леви зашагал к слабо мерцающему свету в конце узкого тоннеля, а Хитч, недолго поглядев ему вслед, ушла в металлическую кабину обратно. Подъем всегда вызывал у неё неприятные шевеления в животе. Тело немного трясло. Нужно было безотлагательно убедиться, что она единственная, кто знает о спуске бывшего разведчика в подземный город. Её стремительную поступь, прочь из прокуренного пропускного пункта, прервал робкий оклик Краузе. — Майор Дрейс! Разрешите обратиться? — Ну? — Там это… Я журнал пролистал… Господин Штернфельс с охраной покинул свой дом позавчера. — Почему раньше не доложил? — Так вы не спрашивали… — Кретины! Хитч передернула плечами, в раздражении сжимая кулаки. Распекая самыми грубыми словечками лейтенанта и двух рядовых, она невесело подумала, что уж лучше бы сдала Аккермана королеве. Теперь же, он затеряется в подземелье и не покажется, пока сам не захочет. *** Подземный город имел много имён. В древности именовался «Королевским оплотом», так как был построен в качестве бункера для столичной элиты и королевской семьи. Позже, став пристанищем порока и нищеты, был наречён людьми с поверхности «Убежищем дьяволов» и «Помойкой». Леви помнил отчетливо — его самого, его друзей, да и любого, выбравшегося так или иначе на поверхность, называли подземными крысами ещё очень долго. Суровая юность в каменных сводах закалила его характер, сделала непробиваемым и местами чёрствым. Эти качества выручали Леви в бытность его разведчиком. Не давали сожалеть и оглядываться на пути, усеянном горами трупов. Помогали не выгореть дотла. Горы трупов и встретили Аккермана у южных врат Подземного города. Охранник маргинального вида, ряженный в засаленную куртку военной полиции поверх гражданского тряпья, лишь краем глаза глянул на предъявленные документы и безразлично кивнул. Ни шлагбаума, ни других ограждений у нижнего пропускного пункта не обнаружилось. Дорога, ведущая от пристанища охраны к первым строениям, расчищена и подновлена, но справа, поодаль, в огромном котловане посреди пустыря, смердели гниющие тела. Запах нельзя было спутать ни с чем. Услужливая память подкинула в тлеющий костёр больных воспоминаний новых едких дров: вонь от титанических туш; гангренозные конечности соседа по телеге, в которой Леви и других покалеченных гулом людей везли от крепости Слава к полевому госпиталю; комната в борделе, ставшая склепом для его матери… Зловоние было везде одинаково. Леви не стал всматриваться: люди там разлагаются, или животные. Значения не имело. Родные ненавистные своды, в своей специфической манере, приветствовали возвратившегося блудного сына. Ничто не изменилось здесь спустя долгие двадцать лет. Только камни и бетон строений обветшали, а вместо стёкол окна закрывали гнилые, криво приколоченные доски. Улицы, на удивление выметенные, пустынны. В некоторых домах ещё теплилась жизнь, горели тусклые огни масляных ламп. Но общая картина запустения и безлюдности бросалась в глаза. Аккерману становилось немного не по себе от всплывающих с каждым шагом воспоминаний. Леви лишь скромно радовался тому факту, что так удачно спустился вблизи от своего старого убежища. От места, где он провёл самые свободные в своей жизни годы. Ноги и костыль сами привели Леви к ветхой лестнице, ведущей к заветной двери. Здание не выглядело заброшенным, но и жилым не казалось вовсе. Его первый настоящий дом. Там, в трёх комнатах на втором этаже, они с Фарланом и Изабель были так буднично счастливы и молоды. Тогда, когда липкая скверна борделя уже смылась с его души, а ужасы титанической угрозы, копоть бесконечных смертей и мерзости наземного бытия ожидали впереди, в необозримом будущем. Леви с силой ударил костылём по дереву ступеней, проверяя на гниль. Провалиться с тяжёлым чемоданом вниз совершенно не хотелось. Стук разлетелся эхом между стен соседних построек и растворился высоко наверху, под скалистым куполом. Набрав побольше воздуха в лёгкие, Аккерман начал подъем. Доски тревожно заскрипели под его весом. Дверь оказалась не заперта, и под мощным нажимом плеча поддалась. Внутри обитала лишь пустота и пыль. Жилище, некогда с любовью и аккуратностью обустроенное руками молодых бандитов, обветшало и вымаралось. Здесь не так давно жили другие люди: мебель незнакомая, полы и стены имели иной цвет. Только большой обеденный стол и стулья остались прежние. Леви запер за собой дверь на засов, убедившись прежде, что он в доме один. Оставил чемодан у входа, проковылял к очагу. Тот не разжигался уже давно и густо порос паутиной. По пути провёл пальцами по спинке одного из стульев — хлопья пыли, плавно слетевшие вниз, обнажили выцарапанное на тёмном дереве «И.М». Излюбленное место Изабель. Близко к тёплому очагу и ещё ближе к буфету со съестными припасами. Она жутко сердилась, если кто-либо покушался на её вотчину. Научившись худо-бедно письму, стащила нож Леви и пометила стул своими инициалами, за что была закономерно наказана Фарланом. Чëрч терпеть не мог бытовой вандализм. Тепло с примесью грусти овладело Леви, придало сил. Он осмотрел все комнаты, проверил ящики старого комода, то и дело чихая от вездесущей пыли. В ящиках обнаружился ворох истлевших останков насекомых, запас свечей и изодранных на полосы страниц книги, предназначенной, вероятно, для растопки печи. Находка порадовала — лишний раз высовываться из укрытия Леви очень не хотелось. Он поспешил переодеться в более практичный наряд из простых домашних брюк и кофты с длинными рукавами. Носовой платок решил использовать вместо маски, защищающей дыхание от пыли. Уборка шла медленно. На тряпки отправилась найденная в платяном шкафу чужая рубаха. Вода в накопительной бочке еле капала из заржавевшего крана и пахла затхлостью болота. С горем пополам, заходясь кашлем и чиханием, бесконечно растирая разнывшееся колено, Леви прибрал самую большую комнату. Критерии чистоты оставались высокими, как и прежде, вот только сил выкладываться на все сто у него уже не осталось. Моющего средства в жилище не нашлось, да и вряд ли он сумеет его раздобыть здесь, внизу. Осталось только потратить предпоследний кусок марлийского мыла, растерев его в крошку и взбив густую пену вымыть пол от запаха плесени. Так Леви и поступил. Закончив с оттиранием крашеных досок пола, он бросил тряпку в ведро, слил воду и в изнеможении прислонился к дверному косяку. Усталость валила с ног. Всё тело ныло, лишь сладкие воспоминания о последнем горячем душе и мягкой постели в гостинице на поверхности ещё хоть как-то держали на плаву. Леви заглянул в бывшую спальню. Большая, сколоченная им с Фарланом кровать была застелена гнилым тряпьем. Здесь они спали втроём, согревая друг друга от извечной подземной промозглости. Леви вспомнил, как часто он покидал этот триумвират, опасаясь собственных низменных мыслей, что всплывали в голове по мере взросления Магнолии из вертлявой мокрицы в молодую красивую девушку. Он не мог с уверенностью назвать Изабель своей первой любовью, но чувство плотского влечения к ней, нет-нет, да и проглядывало сквозь плотную вуаль дружеского тепла и братской заботы. Несмотря на свободные нравы, царившие в те давние времена в бандитском кругу, он так и не позволил себе никогда переступить определённой черты. Леви вздохнул, отворачиваясь от старых воспоминаний, подпер стулом с инициалами входную дверь и взобравшись на скрипучий стол, смежил веки. Он намеревался подремать час-другой и дать отдых привычно ноющему суставу.***
Сомнения Микасы развеял отец ребёнка. Крепкий, плечистый, привлекательный ширококостной красотой простых сельских мужчин, Александр был старше их всех на четыре года, имел поразительно светлый цвет волос, и, такие же как у Иды, изумрудные глаза. Микаса успокоилась, увидев и рассмотрев его, как следует, ведь в момент знакомства с малышкой, на короткий мучительный миг, ей представилось, что Ида была зачата от Эрена. Внутри дома, в просторной светлой столовой, накрывала на стол ещё одна женщина — Клара. Она вела хозяйство и присматривала за маленькой принцессой. Микаса познакомилась и с ней, приятно удивившись её умению вести светскую беседу и поразившись её великолепным кулинарным способностям. Помимо сытной но простой фермерской еды, Клара испекла вкуснейшие заварные эклеры, и Микаса, оценив их по достоинству, поспешила выпросить у женщины рецепт. Она была уверена, Клаусу давно пора разнообразить меню десертов и расширить лавку до небольшого кафе. Рецепт чудных эклеров «Кларисс» стал бы на этом пути хорошим началом. Пообедав в теплом семейном кругу, гости и жители фермы разбрелись по дому и окрестностям. Хистория и Шарлотта отправились укладывать детей на послеобеденный сон. Клара, наотрез отказавшись от помощи, отправила Микасу прогуляться по лугу и собрать пучок сочного портулака для вечернего салата. Армин, Жан и муж Хистории принялись увлечённо копаться под капотом автомобиля: Жан и Александр — закатав рукава и сняв жилеты; Армин предпочёл лишь смотреть и комментировать. Микаса взяла предложенную Кларой миску и отправилась наружу. Самый вкусный портулак ей доводилось собирать на холмах, близ Шинганшины. Клаус засаливал его со специями по рецепту своей покойной жены, выдерживал неделю, а после начинял им пироги, добавляя к крупно помолотому мясу. Вкус получался отменным, пироги разлетались, как пташки по осени. Сочная крупнолистная трава стелилась густым покровом в тени изгороди. Микаса набрала почти полную миску, когда её окликнули. — Как жизнь? — Ох, это ты, Конни! — Микаса встрепенулась, придерживая зелень в миске, — Жизнь бьёт ключом. — Рад за тебя. У меня вроде тоже. Конни плюхнулся прямо в траву, сминая одуванчики и клевер, оперся на изгородь спиной и закусил вырванную травинку. — Конни, ты прямо вылитый семнадцатилетний сейчас, — улыбнулась Микаса — Только чернющий от загара! Она присела рядом, поправила юбку и плащ, надеясь что ей повезёт, и одежда не испачкается в сочной траве. — Ха! Попрошу вас быть повежливей, барышня! Я уже почтенный отец семейства! Держу ферму, ращу двоих детей, объезжаю королевских скакунов. Семнадцатилетним мной уже и не пахнет! — У тебя и второй ребенок есть? — Микаса в изумлении уставилась на товарища. Конни кивнул, сменив измочаленную травинку на новую, целую. — Ага, наша старшая дочь, Хильда, сейчас с моей мамой дома, тут, неподалёку. Приболела немного, вот мы и не стали её брать с собой. — Как здоровье твоей матушки? Замечательно, что она помогает вам. — Матушка бодра, спасибо. Помогать нам сама взялась, жить одной ей страшно, да и с Лотти они ладят, несмотря на то, что она с Марли. — Шарлотта Марлийка?! — у Микасы округлились глаза. — Да, я там с ней и познакомился. Они помолчали с минуту, и первым заговорил Конни: — Я догадываюсь, о чем ты подумала, когда увидела её впервые. Многие так думали, и думают, наверное, до сих пор. Возможно, с самого начала, мне Лотти и напоминала чем-то Сашу. Но они совершенно разные, поверь. Только внешность каплю схожа… — Мне кажется, я понимаю о чем ты, Конни. Есть ведь такая штука, как типаж. Мне вот, например, темноволосые парни нравятся, а блондины совсем не привлекают почему-то… — Темноволосые — как Эрен? Микаса дёрнулась, растерянно моргнула. Но вместо того, чтобы как в прежнее время впасть в горестный ступор от упоминания сокровенного имени, лишь грустно улыбнулась. — Пожалуй, да. Как он. Работа над собой под присмотром Армина, судя по её спокойной реакции, давала добрые плоды. Микасе больше не было так невыносимо тоскливо вспоминать Эрена. Осталась лишь бескрайняя светлая грусть. — У тебя кто-то есть? Жених, или ухажёр какой? — Конни не сдержал любопытства. — Был один. Да сплыл. — Микаса подняла глаза к небу, вновь грустно улыбаясь. — Неужели, бросил такую красотку? Не верю! — Не-а. Я сама сбежала, почти из-под венца. — Ого! Расскажи поподробнее! И Микаса, с доверием и лёгкостью, поведала Конни об их с Фридрихом недолгом и неплодотворном романчике. Конни прыснул от смеха, слушая её подробнейшие описания происшествия в пекарне, когда Жан, Фридрих и нетрезвый сын пекаря оказались в одном помещении по воле злодейки судьбы. — Тебе вот смешно, а я ужасно рыдала. — Ещё бы! Какая комедия! Отдал бы лучшего скакуна королевы, чтобы на это посмотреть! Конни просмеялся, похлопал утешающе Микасу по плечу и принялся за новую травинку. — А как вы познакомились с Шарлоттой? — История простая, Микаса. Дело было примерно через месяц после нашего последнего сражения. Когда выживших людей, пострадавших в ходе гула, начали отправлять в полевые госпитали, Конни смог найти себе пару часов для передышки. До этого, трое суток без сна, он и другие уцелевшие занимались поисками раненных, расчищая завалы. О том, что волонтёры нашли капитана он узнал довольно поздно. Всё, что Конни удалось сделать для своего спасителя — лично, с помощью Грайса отправить бессознательного Леви в укрытие. После допросов и переговоров, Конни смог наконец-то навестить Аккермана. Леви был плох. Израненный, изможденный болью и травмами, он продолжал бороться за жизнь. Конни стыдился того, что выжил такой страшной ценой. После снятия проклятия Имир на нём не нашлось ни одной царапинки — его плоть обновилась и исцелилась при обратном превращении. А вот Леви стал калекой, потому что Аккерманы всегда были неподвластны силе прародительницы. В одну из ночей, гложимый совестью Конни даже разрыдался от несправедливости. Даже на секунду помыслил о суициде, что избавил бы его от ежедневных размышлений об лежачем, справляющем нужду под себя, капитане. Помыслил и тут же дал себе с размаху по лицу, да так, что щека загорелась огнём. Он навещал Леви в первые недели госпитализации чуть ли не ежедневно, пообещал себе помогать спасителю до конца дней, не важно, своих или его. В ответ на это обещание, которое Конни поспешил озвучить капитану при первой же возможности, Аккерман едва не плюнул ему в лицо. — Конни, ты всё же основательно приложился головой, да? — Я буду с вами до конца, буду помогать, исполнять любую прихоть! Я в долгу перед вами. Вы же мне жизнь спасли… — «До конца»… Звучит, будто-бы я тут уже помираю. Вот моя прихоть: проваливай, пожалуйста. Ты мне ничего не должен. — Но как же… — Да вот так. Я всё сказал. — Тогда… Я назову сына в вашу честь! Конни вспомнил об этой славной древней традиции, и посчитал, что хоть таким способом отдаст малую толику долга своему капитану. — Ты идиот? — лицо Леви, испещренное густо смазанными йодной настойкой швами, презрительно скривилось. — Никак нет… — Меня неимоверно радует, что ты уже планируешь плодиться, Спрингер, правда. Но называть дитя в честь кого-то? Дерьмовый эгоизм, как по мне. А вдруг ребёнок повторит судьбу носителя имени? Глаза капитана блеснули недобрым огнём. Конни стушевался и сам себе уже показался глупцом. — То-то же. Так что, давай, катись с миром. Хватит уже стеречь мои мощи. Иди и живи свою жизнь. Качественно живи, не расстраивай своего старого капитана. Если твоей дубовой голове так будет проще — это приказ! Предательские, недостойные взрослого мужчины, колкие слезинки слишком быстро собрались в уголках глаз. Конни не успел их смахнуть, да и не видел уже в этом смысла. Он лишь вытянулся в последний раз по стойке смирно, отдал с пылом честь капитану, громко выпалив: «Разрешите выполнять?», и, получив в ответ взмах искалеченной кисти и смеющийся, по-отечески тёплый взгляд, развернулся и выскочил прочь. Снаружи он столкнулся с молоденькой санитаркой, что поддерживала чистоту в палатках полевого госпиталя. Конни налетел на девушку, опрокинув и на себя и на неё ведро воды, которое та несла. Так и случилась их первая встреча. Шарлотта оказалась доброй и умной девушкой, по воле гула потерявшей всю свою семью. Их знакомство очень медленно переросло в дружбу, а почти перед самым отплытием Альянса, ярко вспыхнуло обоюдной страстью. Конни, полный чувств и помнящий завет капитана, позвал девушку с собой на Парадиз. Та, без долгих раздумий, согласилась. Спустя три месяца после прибытия на остров, Шарлотта и Конни поняли, что их любовь дала неожиданные, но радостные плоды. Больше них, растерянных, но счастливых, была рада только мама Конни, переживавшая, что её сын так долго не возвращался из Марли. Она приняла чужеземку, как родную, взяла на себя подготовку к рождению ребёнка, окружила ее заботой и искренним материнским теплом. Мягкое нежное сердце Шарлотты, отвечало ей признательностью и взаимностью. Конни был счастлив наблюдать двух своих самых важных женщин в ладу и взаимопонимании. У них родилась дочь. Госпожа Спрингер сияла от счастья, но строго-настрого наказала Конни поскорее узаконить отношения с Шарлоттой. Их сочетали браком в королевском дворце, без пышного торжества, но при личном участии королевы. В знак своей благосклонности, Хистория жаловала новорождённой звание фрейлины и обещала забрать в столицу для обучения, когда та подрастёт. Совсем скоро, оправившись от первых родов, Шарлотта захотела завести ещё детей, и Конни обрадовался её желанию. Ему тоже хотелось большую и дружную семью, какая у него самого была когда-то. — Такие дела, Микаса. Конни расправился с очередной травинкой и подмигнул заинтересованной слушательнице. Микаса улыбнулась. Ей радостно от того, что её товарищ обрёл счастье и семью после всего пережитого. — Какая славная у вас история с Шарлоттой! Будет, что рассказать внукам. Их тихий смех поплыл над колышущимся разнотравьем луга, развеивая мимолетную тоску Микасы по любимому. В этот самый миг ещё один эпизод из далёкого прошлого всплыл в памяти Конни, но озвучить его приятельнице он так и не решился. Вместо этого, он поделился с Микасой большим секретом о своей работе, взяв с неё обещание хранить эту тайну и никому не распространяться. День неумолимо катился к вечеру. Близилась пора пятичасового чая. Дети проснулись, и Шарлотта уединилась в детской для того, чтобы покормить Хельмута. Малыш хорошо поспал, и громким требовательным криком начал звать маму. Конни поспешил помочь жене. Армин, Жан и Александр оторвались от осмотра лошадей, за которых принялись после автомобиля. Хистория пригласила всех в дом. Клара с помощью Микасы испекла тот самый мясной пирог с портулаком, и снова накрывала на стол. Чета Спрингеров присоединилась к чаепитию с небольшим опозданием. Крепкий горячий чай и эклеры, оставшиеся с обеда, утолили лёгкий голод всех собравшихся. Микаса внимательно наблюдала за поведением королевы и Александра. Они были учтивы и вежливы друг с другом. Он отодвигал стул для Хистории, она наливала ему чай. Однако, ни лёгких соприкосновений рук, ни тёплых взглядов, которыми одаривают друг друга обычно супруги, она меж ними так и не заметила. Они вели себя, скорее, как давние приятели, или просто знакомые, относящиеся друг ко другу нейтрально, но с уважением. Только любящие взгляды, бросаемые королевой и Александром на их дочь создавали иллюзию счастливого семейства. Это наблюдение заставило Микасу крепко задуматься об истинной природе их отношений. Маленькая Ида была в центре внимания в этот вечер. Девочка увлечённо и громко отчитывалась матери, как её учит езде на лошади дядя Конни; рассказала, встав на стул, стих о хитром лисенке, который учила с ней Клара; спела весёлую короткую песенку про жёлтых цыплят. Микаса с умилением наслаждалась открытостью и жизнерадостностью девочки. Малютка светилась рядом с матерью, как яркая звезда, льнула к Хистории, обнимала своими пухлыми ручонками. Постепенно, внимание девочки переключилось на Микасу. Ида начала расспрашивать её о жизни, задавая иной раз очень неожиданные вопросы. — Госпожа Микаса, скажите, а почему у вас такие необычные глаза? У нас у всех не такие. Микаса немного растерялась, но, всё же, нашла пару подходящих слов про дальние страны, где веками людям приходилось щуриться от яркого восходящего солнца, что ближе всех проходило в тех краях от земли. — А кем вы работаете, госпожа Микаса? Любопытство девочки забавляло Аккерман. — Я — пекарь, Ида. — Пекарь? Вы печете булочки? — Да, и кренделя, и пироги, и круассаны тоже. — Микаса задорно подмигнула малышке, глядевшей на неё с неподдельным восхищением. — Это же самая лучшая работа на свете! Можно есть столько вкусностей, сколько влезет в живот! — Ида, воодушевлённая своими фантазиями, стрельнула изумрудиками в гувернантку, сидящую напротив. — Кларочка мне не даёт есть сладкого, сколько я захочу. Говорит, что это вредно! Все за столом тихо засмеялись, а Ида надула губки. — Я уеду жить к госпоже Микасе и тоже стану пекарем! И буду есть булочки сколько захочу! С джемом и повидлом! Микаса не знала, смеяться ей, или опасаться такой конкуренции. Девочка выглядела очень уж серьёзно. — Милая Ида, мне так не хочется тебя расстраивать, но я совсем не ем булочек на своей работе. Я только пеку их для других людей. — Правда? — детскому разочарованию не было предела, — Совсем ни одной? — Ну… Только одну, может быть. Но не каждый день. Взрослые от булочек быстро толстеют, к сожалению. Микаса серьёзно кивала, как-бы подтверждая свои слова. Ида призадумалась, забавно копируя взрослый жест, приложила растопыренную ладошку к подбородку. — А почему вы стали пекарем? Вопрос немного озадачил Микасу. Конечно же, всю правду о том, как попала в пекарню Мёллера, она не рассказывала никому, и не собиралась в дальнейшем. Тем более, королевской дочке. — Меня позвали работать, а я и согласилась. — Интересно… Моя мама — королева, дядя Армин — королевский советник, дядя Жан — полковник полиции, а вы — просто пекарь. Почему? Почему у вас такая обычная работа? Теперь Микаса точно не знала что ответить. Она поймала странный взгляд королевы, который смутил её. Пауза затянулась. На выручку подоспел Армин. — Микаса тоже занимается очень важным делом, Ида. Она кормит людей, понимаешь? Без её трудов горожане не могли бы кушать утром хлеб с маслом, а по вечерам не могли бы пить чай с пирогами, как мы сейчас. Не все умеют и успевают печь дома сами. Вот тогда-то люди идут к тёте Микасе, и та спасает их от голода. — Всё именно так, спасибо, Армин. — Микаса с благодарностью посмотрела на старого друга, но его лицо, несмотря на лёгкую улыбку, осталось непроницаемым и отрешенным. Уже второй раз за день Микаса ощутила холод с его стороны и чувство изоляции. Она, словно оказалась в толпе людей, но совершенно чужих. Незнакомцев. — Тогда, я точно стану пекарем! Буду кормить всех, кто хочет кушать, и есть сама! Да, мамочка? — Ида полезла на колени к Хистории и обвив её шею ручонками, устроилась поудобнее. — Да, моя маленькая, станешь кем пожелаешь, — Королева с любовью заглянула в лицо девочки и чмокнула её в крошечный носик, — Но сперва тебе нужно вырасти и стать сильной как тётя Микаса. Хистория переглянулись с Александром, и тот сдержанно кивнул, забирая дочь на руки. — А чтобы вырасти сильной как госпожа Микаса, тебе нужно выпить молочка и ложиться спать. — А мама споёт мне колыбельную? — Ида уже терла глазки, но всё не желала успокаиваться. — Конечно, родная! Госпожа Микаса тоже будет подпевать. Хистория вопрошающего посмотрела на Микасу, и той почудился приказ в этом взгляде и тоне голоса. Пока Клара поила тёплым молоком малышку, сидящую на руках Александра, Шарлотта и Жан принялись прибирать со стола. Армин сидел неподвижно, задумчиво уставившись взглядом в вечернюю синь за окном. Малыш Хельмут сопел сладким сном на руках отца, а тот его легонько покачивал. Стрелки на часах глухо отщелкнули восемь вечера. Хистория подошла к Микасе и, взяв под локоть, повела за собой, к лестнице, ведущей на второй этаж. — Идём, покажу тебе комнату Иды. Там так красиво. Микаса кивнула, не ответив и слова. От чего-то, внезапная близость Хистории заставила её напрячься. Комната была небольшой, но очень уютной. На деревянном стеллаже соседствовали игрушки Иды и несколько детских книг. В углу стоял шкаф и комод, а рядом с ними крошечный письменный столик со стулом и невысокая грифельная доска на ножках-распорках. Пол устилали мягкий светлый ковёр с цветочным орнаментом. Стены показались Микасе розоватыми, совсем как в её личной ванной в королевском дворце. Хистория зажгла свечи в небольшом канделябре, открыла окошко, впуская свежий, пахнущий разнотравьем воздух. Под потолком, покачиваясь от сквозняка, завертелась подвесная гирлянда: солнце из позолоченного картона и луна — из посеребренного, а вокруг них, на тоненьких ниточках маленькие звёздочки и облака. Причудливое украшение очень понравилось Микасе. Кроватку малышки накрывал невесомый балдахин с вышивкой королевского герба. Хистория взбила подушку, откинула одеяло и завесила окно плотной гардиной. В комнату вошёл Александр, бережно покачивая на руках задремавшую Иду. — Моя принцесса, вам нужно ложиться спать, — нежно проворковал он, усаживая Иду на край кровати. — Угу, а мама? — Я здесь, радость моя. — Хистория присела рядом с мужем на корточки, и они вместе принялись переодевать ребёнка в пижаму. Микаса стояла в стороне, чувствуя себя здесь невероятно лишней. Свечи жёлтым светом грели семейную идиллию, в то время как Аккерман стояла в полумраке, вдали от этого тепла и любви. Под рёбрами сжалось — Микасе вспомнилось, как её маленькую купали родители, так же одевали в мягкую ночную сорочку и укладывали спать. Ей не хватало этого тепла, даже спустя почти двадцать лет. Переодев и уложив малышку, Александр нежно чмокнул её в щеку, девочка поцеловала его в ответ. Глаза мужчины излучали нежность: он действительно любил своего ребёнка. — Спокойной ночи, моя принцесса. Сладких тебе снов. — И тебе сладких снов, папочка. — Ида нежно улыбалась глядя на отца. Изумруды в изумруды. У Микасы защипало в носу. Она часто заморгала, отгоняя непрошенные слезы. Александр отворил дверь, намереваясь уходить, на прощание послав дочке воздушный поцелуй. Та поймала его ладошкой и впечатала в свои губки, тут же посылая ответный. Отец девочки замахал ладонями, хватая воздух, наконец-то поймал воображаемый поцелуй и прижал к сердцу. Дверь закрылась за мужчиной, и королева усмехнулась этой весёлой пантомиме. — Ну что, Ида, спеть тебе колыбельную? — Да мамочка, пожалуйста! — Хорошо. Госпожа Микаса будет мне подпевать мелодию, а ты закрывай глазки и представляй то, о чем мы будем петь. Ида послушно откинулась на подушку, рассыпав по ней свои льняные волосы и зажмурила глаза. Хистория тихо запела, и уже через пару строк Микаса начала подпевать ей сквозь сжатые зубы. Слова, слетавшие с губ королевы, вспоминались сами собой. Эту колыбельную Микасе давным давно пела мама. Слезы скатились двумя тонкими дорожками по щекам. Воспоминания о коротком, но счастливом детстве разливали тепло в груди. Лицо Хистории, неотрывно обращённое к дочери, взрослое и мудрое. Микасе представилось, что все женщины, познавшие материнство, живут в ином мире. В мире какого-то глубинного, важного познания, которого иными путями не постичь. Они совсем иные, наполненные чем-то, определение чему Микаса силилась дать, но так и не могла. Ее собственная мама, и Карла Йегер, и провидица Селина, и Шарлотта Спрингер и Хистория — все они, матери, чью безграничную любовь к своим чадам Микасе довелось увидеть, были окутаны неведомым, непостижимым волшебством. И Микасе, уже в который раз, захотелось тоже стать частью этого волшебного мира. Приобщиться и причаститься даров всеобъемлющей родительской любви. Хистория умолкла. Ида мирно спала, чуть трепеща тонкими веками. Когда королева попыталась встать, девочка открыла глазки и сонно пролепетала: — Мамочка, я так тебя люблю… — И я тебя люблю, моя драгоценность. — она нежно поцеловала детский лобик и поправила одеяло. Микаса решительно покинула комнату и спустилась вниз, вытирая резкими движениями скулы. Давно следовало это сделать. Наблюдать за чужой, недоступной лаской, показалось ей чем-то постыдным. Сродни подслушиванию и подглядыванию. В столовой, куда вернулась Микаса, горели масляные лампы. Жан о чём-то тихо спорил с Конни и Армином, Шарлотта дремала в кресле, укачивая Хельмута и мурча что-то себе под нос. Клара суетилась, прибирая последние чашки со стола. Со двора вошёл Александр, окликнул Конни, сообщая, что карета готова. Тот тронул за плечо жену, пробуждая от дремы. Шарлотта зевнула и принялась собираться, передав ребёнка мужу. Спрингеры тепло попрощались со всеми и отправились к себе домой. Через полчаса после их ухода спустилась и Хистория. Микаса к тому времени снова разливала свежий чай по чашкам. Хистория присоединилась к позднему чаепитию. Беседа текла вяло. В основном обсуждались придворные дела и недавние политические события в других странах. Аккерман просто молчала и выжидала пока остальные наговорятся. Что ей, простой булочнице, как верно подметила проницательная маленькая принцесса, вставить в их беседу? Абсолютно нéчего. Так же, как персиковый конфитюр не положить в рыбные расстегаи. Чайник опустел, королева дала отмашку собираться. На часах пробило десять вечера. Микасе хотелось спать. Ночь в казённой постели и тряска в карете давали о себе знать. Мужчины вышли на улицу, чтобы завести и прогреть автомобиль. Клара, невзирая на возражения Микасы, вручила ей бумажный свёрток с остатками пирога, наказав подкрепиться перед сном. Добрая женщина оставила о себе самые тёплые впечатления в душе Микасы. Хистория обувалась у порога последней, пропустив вперёд всех гостей и о чём-то перешептывалась с домработницей. Микаса ждала её на веранде, у выхода. Топот детских ножек привлёк внимание девушки, и она заглянула в холл. Ида, заспанно потирая глазки, вбежала и уткнулась в колени матери. — Мама! Куда ты? Хистория присела на корточки перед дочерью, поправила растрёпанные волосы девочки. — Мне нужно ехать, милая. Дела государственной важности очень ждут. Девочка кивнула, но Микаса заметила как задрожал её подбородок. Хистория, обняв дочь, расцеловала ее, а после через силу оторвалась от малышки и вышла на веранду. Ида стояла на пороге, за её спиной Клара махала гостям на прощание. Хистория, на полпути к машине обернулась, чтобы помахать в ответ . — Мама! Мамочка-а! — Ида зашлась плачем. Хистория застыла, и на её лице Микаса увидела страдальческое выражение. Девочка вырвала ладошку из руки Клары и, босиком, бросилась к матери. — Не уезжай! — Не могу, родная. Мне нужно уехать, но я обещаю, что очень скоро я вернусь к тебе! — Хистория снова обнимала дочь, упав на колени, прямо в траву. Микасе стало, уже который раз за день, неловко быть свидетелем такой личной трогательной сцены. Мужчины стояли в стороне, тоже наблюдая за затянувшимся прощанием. — Ты меня не любишь! — Ида вскинула заплаканное личико на мать. — Люблю, милая моя, ну как же не люблю? — Ты меня бросаешь! Опять бросаешь меня и папу! — Ида громко заплакала, задыхаясь и кривя личико в горестной гримасе. Александр медленно зашагал в сторону дочери с огорченным видом. — Ида… Не говори так. Я очень тебя люблю! И я никогда тебя не бросала… Микасе, стоявшей всё это время на краю веранды, стало ясно — королева Рейс тоже вот-вот расплачется. — Тогда возьми меня с собой! — девочка повисла на шее Хистории и надрывно всхлипывала. Хистория зажмурилась и тряхнула головой. — Не могу, радость моя. Не сейчас. — Мама! — Александр взял ребёнка на руки и помог подняться жене. — Идём, Ида, я почитаю тебе очень интересную сказку на ночь, — мужчина гладил дочь по голове и легонько покачивал. — Не хочу! Хочу чтобы мама осталась! — девочка капризно надулась, вяло брыкаясь в руках отца. — Тише, тише, моя принцесса. Маме очень нужно ехать, ведь без неё рухнет дворец и вся наша страна. Мы с тобой должны отпустить её. Хистория прижалась губами к мокрой щечке Иды, шепча неразборчиво слова утешения. — Не уходи, пожалуйста-а! — детская истерика, казалось, уже затихшая, набирала новые обороты. — Уезжайте скорее, Ваше величество. Доброй ночи, — Александр коротко кивнув, прижал к себе бьющуюся в рыданиях малышку покрепче и ушел в дом. Клара, всплеснув руками, поспешила навстречу, на помощь своей подопечной. Хистория ещё пару секунд смотрела в след удаляющимся мужу и дочери, что всхлипывала на его руках. Потом развернулась на каблуках, рваными движениями смахнула слезы и запрыгнула на переднее сидение машины, закрыв дверь с резким хлопком. Армин, равнодушно пожав плечами, сел назад, перед этим галантно оказав помощь в посадке Микасе. Жан снова сел за руль. Машина тронулась. Обратно в столицу они приехали почти к полуночи. Часы на башне королевского дворца готовились к бою. Микасе было очень жаль, что такой насыщенный и приятный день получил столь печальное завершение. Хистория и Армин витали в хмурых облаках своей задумчивости. Жан, как и сама Микаса, выглядел очень уставшим. Кирштейн предложил проводить Микасу до комнаты, и та согласилась с благодарностью — сама бы впотьмах, могла заблудиться в бесконечных коридорах дворца. Она попросила подождать минутку, попрощалась с задумчивым Армином, и подошла к королеве. Ей захотелось сказать пару слов утешения Хистории, и она придержала её руку перед тем, как распрощаться и пожелать добрых снов. — Мне жаль, что сегодня так вышло… — Твоей вины тут нет. Королева устало вздохнула и потерла переносицу, пытаясь прогнать усталость и остатки слез из взгляда. — Я понимаю твою печаль… Хистория отвела руку от лица, и, сверкнув глазами, резко перебила: — Нет, ты не понимаешь! Она сложила руки на груди и смерила Микасу хмурым взглядом. Зашагала взад-вперёд перед ней. — Я жертвую её счастливым детством, Микаса. Детством одного ребёнка — ради целой страны. Моего ребёнка! Потому что быть королевой — мой долг. И я его исполняю. А быть матерью я могу только урывками, — она с досадой пнула камешек, что лежал на её пути, — Тебе меня не понять. Не думай, что я в восторге от роскоши, нарядов и кабриолетов. Меня воротит каждое утро и от дворца, и от столицы и от постных рож министров, — Хистория приблизилась в плотную, и Микасе померещилось безумие в её горящих глазах, — Если бы только капитан тогда не… — она осеклась, стушевалась и сникла, махнула рукой. — А впрочем, окончательный выбор всё равно был за мной. Не мне теперь жаловаться и обвинять всех и вся вокруг. Прости за грубость и всё это непотребство… Спокойной ночи, Микаса. Не оборачиваясь, ссутулившаяся под тяжестью своей незримой ноши, королева прошагала к массивной двери парадного входа во дворец. Армин поспешил следом, махнув рукой на прощание. Микаса смотрела им вслед, не дыша. Сердце грохотало, а разум кричал хватать свои нищенские провинциальные пожитки и скромные гроши, и бежать обратно, в Шинганшину. Микасе остро захотелось равновесия и покоя. Воздуха в лёгких не осталось. Стремительная череда событий выжала последние силы и эмоции. Микаса осознала, как в эти короткие сумбурные два дня ей не хватало вечерних посиделок с Эреном, где отдыхала её душа и едва-едва зажившее сердце. И, хоть она и воображала себе, что это самое её сердце там, под камнем, с Эреном, но слова и поведение старых приятелей больно ранили её — оттаявшую и размягчившуюся за эти долгих четыре года одиночества. Где-то на юге раздались отдалённые и глухие раскаты грома. Грозовой фронт медленно и неумолимо продвигался к столице. Жан тихо окликнул Микасу, и та поплелась за ним ко внутреннему двору.***
Тело болело так, словно по нему проскакал весь легион разведки разом. Леви разлепил веки и тяжело перевернулся на спину. На столах ему спать ещё не доводилось. За столом — бывало, и частенько. Но верхом, прямо на столешнице и с ногами — никогда. Спустившись со своего неуютного лежбища, он потянулся, потер шею и спину. Колено молчало. Проковыляв к двери, он забрал чемодан и выволок его на центр комнаты. Одежда и другие вещи ровными рядками расположились вокруг распахнутого вместилища, которое покинули минуты назад. Леви отстегнул ремни, удерживающие холщовый свёрток. Послышался тонкий металлический лязг. Экзоскелет, заботливо смазанный и обёрнутый в вощенную бумагу Оньянкопоном, игриво поблескивал в тусклом свете свечи. Похоже, близилась пора применять его по прямому назначению. Отжимания давались легко — сказывалось периодическое пребывание в инвалидном кресле, колёса которого ему приходилось крутить, прилагая ощутимые усилия. Пресс, всё ещё сухой и поджарый, с лёгкостью переносил скручивания и стойку в планке. Спина взмокла, пот собрался на висках. Дыхание скакало, вторя пульсу в ушах. Жарко. Леви и рад был бы продолжить тренировку. В былые годы на подобное баловство он бы плевался: не нагрузка, а черти — что. Нога слишком ощутимо ограничивала его в возможностях. Последний рваный выдох, и Леви принял лежачее положение. Холодный пол обнимал разгоряченную спину, приглашал снова вздремнуть. — Так не пойдёт… Беда. Кулаки с глухим стуком впечатались в доски. — Дерьмо собачье! Злость, и все остальные эмоции прошедших дней в неё трансформировавшиеся, вырвались наружу. Ему сейчас бы часок пролёта по лесу на УПМ, или же, десяток километров рысцой пробежать… Выплеснуть весь негатив и… остальное. Но, поганая никчёмная нога такой роскоши более не позволяет. Леви давно уже, вроде бы, смирился и принял новую реальность своей физической формы. Обещал не думать, не вспоминать, не поддаваться желанию жалеть себя. Не тут-то было… Гадство… Обида, горькая и такая глупо-детская, окатила его волной. Леви поддался, вздыхая и поднимаясь с пола. Принялся ворча раскладывать вещи на полку шкафа. — И за что мне это всё? Почему именно мне? Дерьмовая комедиантка — судьба! Наградила силой, но отняла в то же время способность народа Имир регенерировать. Иначе, обернувшись тупым титаном, я бы и ногу, и лицо, и пальцы смог бы починить. И спасти бы столько людей было можно… Вещи разложены, костюм из тонкой синей шерсти занял единственную кривую вешалку в старом гардеробе. Одеяние культиста расположилось на спинке стула. Колено, растревоженное тренировкой и вчерашними нагрузками, снова начало побаливать. Леви облокотился на стол, с пристальным вниманием рассматривая разложенный на нём механизм. Оставалось одно маленькое допущение, к которому ему вовсе не хотелось прибегать раньше срока.***
День выпотрошил её на живую. Вырвал из груди с мясом спокойствие и радость от воссоединения с дорогими друзьями, оставив лишь тревожную пустоту. Стены и потолок давили, несмотря на то, что роскошные апартаменты были втрое больше её комнатки в доме Клауса. Думать о том, чтобы расправить над кроватью балдахин и укрыться под ним от всего мира было страшно — уж очень тот Микасе напоминал склеп. Ей нужен простор и свежий воздух. Аккерман распахнула тяжёлые занавески и открыла ставни двухстворчатого окна. Ветер ворвался в комнату, вскинул её волосы, поиграл с подолом юбки. Посвежело. Микаса закрыла глаза и задышала полной грудью. Паника и желание сбежать долой, в Шинганшину, отступали. На смену им пришло острое желание смыть с себя проклятый тяжёлый день. Девушка решила исполнить свой утренний каприз и включила воду. Напор загудел, разбиваясь об эмалированный чугун ванны. Она заприметила мешочек с сухим бальзамом, заботливо выложенный на полку рядом с мылом и другими гостевыми банными принадлежностями, взяла в руки и принюхалась к содержимому. Роза и ванильный экстракт. Слишком сладко на её вкус, но Микаса всё же всыпала щедрую горсть смеси в горячую воду. Пышная белая пена тут же начала разбухать на поверхности, поднимаясь вокруг струи, бьющей из медного крана. Микаса поспешила в комнату за полотенцами. Закрыв на ходу окно, она проверила входную дверь, провернула дважды ключ в замочной скважине и сбросила с себя одежду. Выпестованная годами службы педантичность не позволила ей оставить вещи лежать на полу. Аккуратная стопка отправилась в бельевую корзину, что стояла у входа. Микаса разбавила кипяток холодной водой, размешала пену, положила ароматное мыло на край бортика и забралась в ванну. Горячая вода расслабляла и согревала её уставшее тело. Запах роз рассеялся по помещению и уже не казался таким приторным. Она погрузилась по плечи, слегка запрокинула голову, попыталась выдохнуть все обиды прочь. Вода, сдобренная ароматной пеной ласкала уставшую девушку, обволакивала тело теплом и негой. Умыла лицо, намочила волосы, прочесывая пряди пятернями, помассировала с мыльной пеной кожу головы, ополоснула. Снова легла в воду, вытянувшись в полный рост, свесила расслабленные руки за бортики ванной и уставилась в гладь напольного зеркала. Румяное отражение улыбнулось ей, обрамленное клубами горячего пара. Микаса закрыла глаза. Её тело наполнилось расслаблением, стало тяжёлым, чувствительным. Руки вернулись в тепло пышной пены, заскользили по груди и животу. Она завершала последние необходимые гигиенические процедуры, когда ощутила внезапный трепет в низу живота, ровно там, где сама себя касалась, споласкивая. С неловкостью и стыдом, словно не наедине с собой, а на центральной площади столицы, Микаса оглянулась по сторонам. Томление нарастало, сворачивались тугим щекочущим клубком, ещё более горячим, чем мыльная вода. Руки скользнули ниже, из груди выпорхнул сдавленный вздох. Жаркая волна опалила щеки и шею. Тепло и трепет зарождались под её несмелыми пальцами. Микасе представился Эрен. В ту самую пору, когда он ещё не закрылся в себе. Юный, полный эмоций и порывов, поджарый, мускулистый, загорелый. Яркий и сияющий в её глазах. С дерзкой улыбкой и шёлком каштановых непослушных прядей, что она так любила гладить, когда он позволял… Как же хорошо ей было рядом с ним, ощущать его дыхание на коже, обонять родной запах, тонуть в ярких изумрудах… Как нравилось ей тогда, в пятнадцать, ловить его задумчивые взгляды, любоваться им, повзрослевшим, окрепшим, возмужавшим. Как неловко было ей корить себя за недопустимые мысли, обращённые к брату, но раз за разом всё равно предаваться сладким снам, в которых они становятся чем-то большим друг другу. Запретные мечты, подогреваемые бушеванием гормонов, приводили уже Микасу в подобное состояние. Но каждый раз она не решалась, или не могла, из-за обстоятельств или неподходящей обстановки, предаться своим мечтам. А если и решалась, то вспоминала о страхе, изведанном в родительском доме в глубоком детстве. Страх тот, всегда остужал любой пыл и порыв. Сейчас всё было иначе. Мертвенность души, ставшая её сутью на целый бесконечный год после последнего сражения и тяжёлого возвращения домой, давно отступила. Микаса ожила, задышала, воспряла. Даже позволила себе смотреть на внешний мир. Позволила стать ближе другому мужчине… Фридрих, незваным гостем, всплыл перед ней в клубах густого благоухающего розами и ванилью пара. Высокий, широкоплечий, сильный… С милыми ямочками на щеках и блестящей смолью волос. Сперва нарисовался — в нарядном костюме и мольбой в глазах, затем — у наковальни, взмокший, окруженный искрами и огнём, с зачесанными назад волосами и высоко закатанными рукавами, лишь наполовину скрывающими волнительные переплетения крепких мышц и вздутых от работы вен… Взмах тяжелого молота, сноп искр… И вот, она, уже почти физически, осязает его руки и губы на себе, словно вернувшись на каменную крышу, в вечер городской ярмарки. Первая близость в её жизни, пусть и не настоящая, не оконченная, да и не начатая толком. Но эмоции и ощущения живы в её памяти по сей день. Ей было страшно, волнительно, азартно и горячо. И только потаенная горечь на самом донышке сердца сиротливо горевала о том, что мужчиной, которому она отдаст своё тело с любовью и пылким желанием, уже никогда не стать Эрену. Вода, всё ещё горячая, но уже не такая пенная, плеснула за борт ванной. Дрожь в коленях принудила Микасу прогнуться в пояснице и часто рвано задышать. Воздуха не хватало, ваниль и розы, что пахли совсем как белоснежный венчальный букет, туманили разум, заставляя продолжать пленительное безумство. Душа и тело горели. Руки, самовольные и бесстыдные, гнали её к неведомым вершинам, всё туже затягивая острый, почти болезненный узел в сосредоточии её естества. Пухлые от закусывания губы, то дрожали, то испускали сладостные стыдливые вздохи. Ещё чуть-чуть… Сведенные судорогой бёдра дрожали, пальцы на ногах поджимались сами по себе, а в ушах гулко стучало. Теряя саму себя, и почти теряя сознание, Микаса ужаснулась и задрожала: предательница память, злая и насмешливая, окатила её ещё одним странным, постыдным, отрицаемым и запретным воспоминанием. Крепкая рука, что когда-то давно удержала её от стремительного падения в глубокую пропасть, раскалённым железом, до синяков и колких мурашек, будто бы сжимала её прямо сейчас, под коленом. Осязаемая, как наяву, горячая, цепкая, ласкающая простым движением большого пальца в нежной ямочке у края бедра… В действии и намерении этом, в тот момент, не было ничего порочного — лишь желание помочь и удержать на весу. Но изнанка Микасы, та самая, потаенная, скверная, вожделеющая и засматривающаяся на мужскую красоту, заставляла чувствовать это иначе. Изнанка прямо сейчас толкала движения той руки вверх и вбок, в горячей воде и душной пене с ароматом тысяч лепестков роз… Захлебываясь и задыхаясь, выше, туда, где она, Микаса, горит и вот-вот взорвётся… Выше, с нажимом, почти болезненно… Выше, плавно, грубо, скользко, немыслимо… Выше, в самую её суть… Почему именно он? Краска отчаяния расплескалась по щекам и груди, алая, жгучая. Почему он? Это неправильно… Это так сладко. И остановиться нет сил… И надо бы, да только Микаса уже готова сорваться вниз, а рука всё удерживает… Как и всегда — крепкая, надежная… И к чёрту! Пусть будет он, пусть прекратит уже эту восхитительную пытку… Ей бы отрубить эту руку. Уничтожить и растерзать… Бесстыдную и порочную, оскверняющую её память о нём… Хозяин той руки совсем не виноват в распутстве чёрных уголков души Микасы. Не виноват, что в минуту высшего блаженства, привиделся ей вместо множества других возможных. Не тому она принадлежит, эта рука, кого она всегда желала, и не тому, кому позволила желать себя… Другому, чужому, непонятному, закрытому, дикому, маячившему всегда, всю её юность, на заднем плане… Не родные изумруды, не карие прищуры с огоньками искр, но грозовые хмурые омуты. Еще самая малость… Последний шаг в бездну… Микасу согнуло, выкрутило и выкинуло прочь из реальности. Капитан. Леви… Ох… Нет… Как и сокрушительное озарение с привкусом стыда и унижения, вода и пена обтекали с неё, под хлесткими струями душа. Придя в себя и отдышавшись, Микаса сполна окунулась в отчаяние и недоумение. Как же жестоко с ней обошлось собственное подсознание… Она представляла его… Всего на секунду, но… Воображала и наслаждалась. Как принять эту странную ситуацию? Почему он?! У Микасы не нашлось ни единого вразумительного ответа. Только стыд и сожаление о содеянном. Совсем как тогда, на крыше водонапорной башни. Почему именно в такой момент он вспомнился, представился ей, и морок этот был сильнее всего осязаем? Обессилевшая, пьяная от собственных мыслей, наспех обтеревшись, разгоряченная и совершенно нагая, Микаса упала в свежую постель и забылась глубоким томительным сном. Она ворочалась и бормотала в своих бессвязных метаниях, а за окном блекло отсвечивали вспышки редких далёких молний. Гроза клубилась в нерешительности, на подступах к извечно неспящей столице. Огибала, закручиваясь дикими порывами ветра в огромное око урагана. Собирала силы и миллиард электрических разрядов, чтобы в одночасье обрушить весь свой необузданный гнев на цветущую землю сердца Элдии. Обрушить позже, когда тому придёт свой срок.***
Подземный город догнивал свой последний век. Это было так же очевидно, как и то, что придётся наглухо приживлять экзоскелет к ноге. Без последней титановой скобы, дающей полную фиксацию конечности и прочность суставу в случае даже самой интенсивности нагрузки, его привычные тренировки оказались попросту невозможны. Леви шагал, уже уверенно, почти так же ровно, как и до травмы. Забытое чувство свободных рук с непривычки заставляло искать им подходящее место. Карманы пальто выручали. Сустав легонько пек при каждом шаге, не болел в движении, но тепло это обещало последующие стреляющие боли в состоянии покоя. Похоже, ему предстояла ещё одна бессонная ночка. Путь его лежал к западным столбам. Этот район подземного города был назван в честь шести огромных, сравнимых с наземными гигантскими деревьями, сталагнатов, выросших близко друг от друга за столетия в величественные нерукотворные колонны. У западных столбов всегда собирались торгаши. Торговали всем подряд, в том числе и запрещённым. Во времена юности Леви никто особо-то и не следил за потоком товаров и покупателей. Наземным было начхать на подземных, главное, чтобы крысы не лезли из норы за бесплатно. Леви отчётливо видел каждого подозрительного гражданского, который, скорее всего, нëс дежурство, слившись с негустой толпой. Либо военная полиция, либо йегеристы, про которых по возвращению на Марли рассказывал ему Райнер. Стрëмные типы, опасные и фанатичные. Их следует обходить стороной. Леви усмехнулся, привычно пряча лицо под шляпой. «Стремные» — словечко из подземного лексикона. Одно из самых простых и приличных. Родные места, мать их, берут и отдают своё, хочешь ты того или нет. Узкая улочка вела к торговым рядам, перемежаясь тупиковыми колодцами двориков с чёрными ходами в полузаброшенные строения. Не дойдя пару кварталов до своей цели, Леви решил остановиться на несколько минут. Колено уже дважды неприятно кольнуло, грозя разболеться раньше, чем он ожидал. Необходим маленький привал. Аккерман надавил на пару ноющих точек в районе крепления связок, слегка помассировал, успевая при этом поглядывать в оба конца проулка. В этом месте, да и во всём подземном городе терять бдительность нельзя. Чревато последствиями. Всю свою сознательную жизнь Леви, в глубине души, очень гордился чуткостью своих инстинктов. В юности, списывал остроту восприимчивости на воспитание в условиях подземелья, став старше и узнав часть тайны своего происхождения, предпочёл объяснять для самого себя своё острое чутье силой крови Аккерманов. Ему тысячу раз спасало жизнь умение собственного тела реагировать на окружающую обстановку вперёд разума. То же самое произошло и сейчас. По затылку пробежал знакомый холодок, мышцы сами собой напряглись, готовые по старой памяти мобилизировать всё тело к атаке или бегству. Леви медленно поднял взгляд. Напротив, в зияющей черноте тупика маячил невысокий призрак. Маленькая белокурая девочка, не старше десяти лет, в грязно-белой, не по размеру рубахе, едва прикрывающей тощие синюшные колени, стояла чуть сгорбившись, не решаясь выйти за границу темноты. Первое впечатление от быстрого взгляда на детскую фигурку, укололо острым шилом понимания: худая — плохо ест, синячки на руках и ногах — сосуды хрупкие от того же недоедания, одета хуже бродяги, прячется по углам — беспризорница. Только волосы длинные, чистые, и на удивление, вся она не по-подземному чистая. Не чумазая, как остальные дети. Леви на секунду стало горько за эту бродяжку, за всех этих детей подземелья, таких же как она и он сам. Маленьких, брошенных, взрослых раньше своей поры. Жалость сменилась новой волной льда у затылка и ощущением жути под рёбрами — Леви поймал взгляд ребёнка. Голубые водянистые глаза смотрели на него чуть исподлобья. Что-то животное, пронзительное, потусторонне-всезнающее пробивалось через чёрные точки ее зрачков. Аккерману мимолетно вспомнился, похожий на этот, взгляд повзрослевшего Эрена Йегера. Леви стало не по себе, ладонь в кармане пальто сама собой нащупала верного «Друга». Девочка не моргала, долго, неестественно, проскользила взглядом пару-тройку раз вверх и вниз по фигуре капитана, сканируя. Склонила на бок светлую головку и мило улыбнулась тоненьким ртом, обнажая зубы. — Папочка! — тихий голос ребёнка был чуть сбрызнут хрипотцой. Будто бы малышка битый час до этого верещала. Леви поддался неведомой силе её голоса, шагнул вперёд, девочка же сделала шаг назад, — Эй папочка, подойди ко мне… Я знаю что тебе нужно, папочка! Сбитый с толку её странным обращением, Леви не сразу обратил внимание на характер расположения синяков на её запястьях, шее и лодыжках. Отметины были яркими, свежими, а рядом с ними бледнели жёлто-зелёным старые следы чьих-то цепких рук. — Подойди же, у меня всё есть… Аккерман сделал ещё несколько шагов к размытой черноте проулка. Девочка не двигалась, только смотрела пристально в глаза. Улыбка удовлетворения, заигравшая румянцем на её щеках, показалась ему странной и совершенно искусственной. — За медяк — дам потрогать… — она медленным движением собрала подол рубахи и потянула вверх, обнажая голый таз, костлявые бедра, и совершенно гладкий бледный лобок, — Дашь серебряный — возьму в ротик, — её розовый язык скользнул по тонким бескровным губам, с плеча сполз край ворота, обнажая ключицы и едва начавший формироваться крошечный холмик левой груди. Взгляд Леви зацепился за очевидный след от засоса под маленьким, бледно-розовым соском. — Золотой, и сможешь взять меня, как пожелаешь… — девочка нелепо покрутилась вокруг своей оси, поочередно прикладывая свою маленькую ладошку то к паху, то к худым впалыми ягодицам. — И здесь, и здесь! Вы ведь все этого хотите? Да, папочка? — Как тебя зовут? — Леви сглотнул комок в горле и нахмурился, окидывая взглядом её щедро демонстрируемые товары. — Жизель, папочка. Но ты можешь называть меня как тебе захочется. Это бесплатно! Аккерман бросил последний осторожничающий взгляд в концы проулка и пересёк границу темноты, протягивая пальцы к тонкой шее ребёнка.