***
Сложно сохранять серьёзное выражение лица и спокойствие, когда глазам своим не веришь. Микасе очень хотелось по-детски разинув рот вертеть головой во все стороны и впитывать тысячу и один нюанс представшей перед ней картины. Когда же она была последний раз в столице своей Родины? Пять лет назад? Митрас совершенно изменился. Старые здания и улицы не узнать: мостовые, проспекты, маленькие площади и скверы — всё было обновлённым, чистым, прилизанным, красивым. Кажется, даже горожане — не живые разномастные люди, но идеальная картинка, нарисованная рукой чрезмерно педантичного художника. «Кое-кому бы точно понравилось…» — про себя подумала Микаса, лишь совсем недавно остановившая свой поток размышлений и переживаний о мужчинах из прошлого. Она отвлеклась от тяжёлых мыслей о покойном любимом, увидев в дали очертания королевского дворца. Ощутив сильное волнение, поправила тоненький шарфик на шее, отряхнула невидимые пылинки с пальто. Дорога утомила ее, но предстоящая встреча со старыми товарищами наоборот бодрила. Хотелось выйти из кареты, размяться, подвигаться. Жан уже час как проснулся, и лениво разглядывал то пейзажи столицы, то сидящую напротив Аккерман. — У нас с тобой помятый видок. Подумает ещё кто чего, — ни с того, ни с сего, обронил он, поиграв бровями и тихо рассмеялся. Микаса фыркнула. Всё-то об одном мысли у Кирштейна. Армин встречал их у конюшен каретного двора. Микасе показалось, что он ещё немного вырос с момента их последней встречи. Её сердце трепетно и радостно подпрыгнуло от объятий старого друга. На крошечную секунду, зажмурившись и ощущая заботливое кольцо рук Арлерта, она вернулась в детство, где они втроём с мальчиками были не разлей вода и ближе всех на свете. Жан подозвал к карете слугу, который помог донести поломанный чемодан, а сам коротко распрощавшись удалился. Армин провёл Микасу через один из дворовых входов. Ничего не поменялось во дворце: цвет стен, картины, гобеленовые портьеры, паркет — всё помнилось ей таким-же, как восемь лет назад, когда королева награждала званием героев их недобитый легион. Они прошли через коридор заднего холла, примыкающего к залу торжеств. Микаса ухмыльнулась, припомнив, как в этом самом коридоре нашептывала Хистории надавать тумаков капитану. Из нового в интерьере, пожалуй, появились необычные люстры. Под сводом высоченных потолков россыпью мерцающей крошки, подвешенной на невидимых нитях, слабо сверкали световые кристаллы. — Ночью они смотрятся волшебно, — заметил Армин, проследив за её взглядом. — Вот увидишь. Рослый молодой слуга следовал за ними до самого четвёртого этажа, в дальнее жилое крыло дворца, легко удерживая одной рукой подмышкой багаж Микасы. Наконец-то они дошли в самый конец коридора. Армин отпер простую лакированную дверь тёмного дерева, отступил, пропуская Микасу войти первой, зашёл сам. Следом на порог прошёл слуга. Микаса поблагодарила его за помощь и забрала протянутый крепежный болтик от отломанной ручки. — Если госпоже будет угодно, я мог бы починить ваш чемодан. Попросите горничную снести его в хозяйственный блок. Я быстро с ним управлюсь. Молодой человек, не дожидаясь ответа, учтиво поклонился и поспешил по своим делам. — Располагайся, Микаса. Уборная за той дверью. Я пришлю к тебе помощницу через час. Думаю, тебе хватит этого времени, чтобы освоиться и привести себя в порядок. Микаса остро ощутила еле-уловимую отстранённость в голосе и повадках старого друга. Заметила, запомнила, задумалась. — Спасибо, Армин. Я очень рада тебя видеть! — И я тебя, прости. Мне нужно спешить. Армин вышел, оставив ключ на кожаном шнурке в пустой пиале, стоящей на вычурном комоде. Обстановка пришлась Микасе по душе. Белый цвет преобладал, разбавляясь нюансами кремового текстиля и натурального дерева. Пахло чистотой. Неужели, королева загодя знала, что она согласится приехать, и приказала подготовить комнату? Какая самонадеянность. Или дальновидность? Микаса с любопытством направилась в личную уборную. Такой роскоши в её жизни ещё никогда не случалось. Помещение напомнило сказку из давно позабытого детства, которую ей и мальчикам читал дедушка Армина. В сказке говорилось о зефирной принцессе, что жила в пряничном замке и каждому своему подданному жаловала еженедельно вкуснейший десерт. Плитка и краска на стенах были нежно розоватого оттенка — действительно, цвета свежезаваренного зефира. Краны и трубы блестели медными бочкáми, так и маня потрогать гладкость белоснежных рычагов. За ширмой розового дерева скрывался аккуратный фаянсовый клозет. Микаса подивилась на незнакомое ей устройство смыва. Какая роскошь. Она пообещала запомнить себе пребывание здесь как погружение в ту самую сказку. Ванна, расположенная у окна с матовым стеклом, поражала своим размером. Принять её, наполнив до краёв пышной ароматной пеной — ещё одно мечтательное предвкушение. Микаса вздрогнула и рефлекторно сгруппировалась от движения на периферии зрения. Секундный испуг сменился тихим смехом — то зеркало в полный рост, обрамленное в медную гладкую раму. Она оглядела себя с ног до головы. Да, уж. Сама себе пугалище. Зато рефлексы всё ещё работают. Вовсе и не помятый видок. Вполне, такой приличный: аккуратный и скромный наряд, гладкие отросшие волосы. Микаса заметила по пути — молодые девушки Митры носили длинные полузаплетенные косами волосы, короткими завитыми локонами обрамляя лицо и лоб. Такая, значит нынче мода в столице? Стоит ли ей примерить подобную причёску? Будет ли уместен её нынешний провинциальный вид во дворце королевы? «О чем ты только думаешь, Микаса? И с каких это пор тебя заботит такое?» Не дождавшись от отражения ни одного ответа, Микаса вернулась в комнату и принялась распаковывать свой багаж.***
Леви давно не испытывал этого щекочуще-свербящего ощущения в нижнем веке. Очень давно. Ещё со времён наставничества у горстки подростков. В те славные деньки, его глаз дергался так часто, как часто проказничали его подопечные. Дергался он и сейчас. Аккерман вглядывался в разложенный на двуспальной кровати мужской костюм. Брюки, рубашка, старое позолоченное нагрудное монисто и… «Тьфу, Дьявол! Неужели, не могла чего иного выдумать? Ох, и чертовка, Оливия!» На бархатном покрывале распростерлась новехонькая, точно по его размеру, сутана служителя культа стен. После того, как белокурая красотка провела его в роскошные апартаменты на втором этаже, Леви накрыла с головой лёгкая паника. Капитан Аккерман не был трусом в военном деле, да и в гражданской жизни слабостей старался не демонстрировать. А сейчас вот — подсдал. Буря мыслей не давала покоя: вдруг добыть информацию окажется сложнее, чем он надеется? Что, если придётся применять силу? Не подрастерял ли он навыки, прохлаждаясь столько лет в инвалидном кресле? Или все-таки, ещё способен, например, пырнуть человека ножом ради своих интересов? Леви сник. Страннее всего было размышлять, как ему действовать потом. Получит он все, что ищет, и что дальше? Что с этим всем делать? Сложить в чемодан и увезти на Марли? Опять, сплошь навязчивые вопросы. Он этот момент не продумал. Увы. Дверь в апартаменты открылась, на пороге возникла молодая чуть полноватая женщина высокого роста, облаченная в роскошное чёрное корсажное платье. Она зыркнула посторонам глазами и манерно вошла внутрь. Леви обдало волной парфюма. Браслеты на запястьях женщины тоненько звенели, сопровождая звуком каждый её шаг. Когда её пышный бюст стремительно приблизился к лицу Аккермана, тот отпрянул и процедил: — Я не того рода гость, девушка! Я от госпожи Бюллер. Пышнотелая красавица разом сменила облик и отошла на почтительное расстояние. Вся её кошачья грация и искорки в глазах мигом исчезли, в сторону, на кресло, полетел кудрявый рыжий парик. Перед Леви предстала обычная уставшая молодая женщина, отыгравшая свой первый цвет, но всё ещё необычайно привлекательная. Она двумя руками взъерошила свои коротко стриженные чёрные волосы, стянула с запястий кипы безделушек и застегнула на груди достаточное количество пуговиц, чтобы счесть наряд приличным. Незнакомка деловито окинула Леви с макушки до пят, протянула ладонь для рукопожатия: — Добрый вечер, пастор Хоффман! Прошу прощения за это недоразумение, я неверно истолковала ситуацию. Можете звать меня Бетс. Я, своего рода, управляющая здесь. — Кагого… Кхэм… Добрый вечер, — Леви пожал мягкую прохладную ладонь, недоуменно вытаращившись на свою визави. Та в ответ стиснула его кисть крепко-крепко, и подняла соболиные брови, указующе кивая головой. — Присядем, так будет проще. Бетс постучала по мочке уха указательным пальцем и взглядом дала понять Леви, что их могут подслушивать. Они расположились у кофейного столика на обшитых вездесущим алым бархатом стульях. — Удобно ли будет вам отслужить мессу прямо в нашем заведении? Мы подготовили наше молельное помещение, ручаюсь, там никогда не совершалось ничего непотребного! Леви опешил. Месса? Он должен отслужить? Гори-ка ты в пекле, дорогая Оливия! — Мне нужно ваше ухо, госпожа Бетс. — Позже, дражайший пастор, я попрошу у вас личной исповеди, тогда-то и будет вам моё ухо. Женщина выудила из тайника под столешницей большую шкатулку, раскрыла ее и принялась раскладывать содержимое на столик. Внутри оказались писчие принадлежности, свитки и бланки документов типографского образца. Некоторые показались Леви смутно знакомыми. — Тридцать шесть лет? — Что?.. Да. — Стенопись есть с собой? — Нет. — Обряд провести сможете? — Обряд? — Исповедание грехов. — А, да… Конечно, я же пастор. Бестия, оказавшаяся вовсе и не рыжей, что-то сосредоточено писала за потайной канцелярской планшеткой, периодически задавая шепотом уточняющие вопросы. Леви отвечал осторожно, памятуя о прослушке. Наконец, женщина аккуратно оттиснула на толстой бумаге семь круглых печатей, просушила чернила мелким песком, и поднявшись с места, разложила листы на кровати рядом с одеждой. — Наше заведение премного благодарно вам, за то, что вы приехали к нам из самого Орвуда. Давайте условимся о начале исповедальной мессы в десять вечера? Я распоряжусь собрать всех… Всю паству. Что скажете? — Я настаиваю на личной исповеди вас, Бетс, и немедленно. Как мне может помогать в таком святом деле непокаянная душа? Бетс с упреком покачала головой, злобно сверля глазами Леви — И то верно, пастор Хоффман. Что ж, давайте используем то покрывало вместо святого покрова, а этот стул — вместо покаянной стены. Она переставила стул, на котором сидела до этого в центр комнаты, взяла сложенное в изголовье кровати гобеленовое полотно с алыми розами, встряхнула его и подошла к импровизированной исповедальне. Судорожно припоминая виденные им много лет назад обряды культистов, Леви, сдерживая болезненный вздох, преклонил колени по одну сторону от бархатной боковины стула. Женщина вторила ему, накрывая их головы и плечи непроницаемым пологом. — Именем Богини и великих Стен повелеваю, назови себя, дитя. Леви не мигая всматривался в темные изумруды глаз Бетс. Тишайшим шепотом, он задал так беспокоивший его вопрос: — Я-то думал, вы просто поможете мне с документами! Другого варианта, кроме как вырядить меня святошей, Оливия не придумала? Как вообще исповедуют?! Что мне говорить? Женщина улыбнулась уголками накрашенных губ, принимая его условия игры. — Мое имя Беатриче Зингер. — Поверьте, это лучшая и легчайшая из версий конспирации для вас. Вариантов было крайне мало. Два всего. Касаемо документов — они готовы. Спросите меня о прегрешениях. Повысокопарнее. Леви опешил, приоткрыв рот, бесконечно долго подбирал необходимые слова, и наконец-то выдал: — Поведай о своих прегрешениях, Беатриче Зингер, над сей покаянной стеной и под пресвятым покровом ночи. И да услышат Роза, Мария и Сина твои секреты, и да сохранит их в тайне Великая прародительница. — Слабо верится, что было мало вариантов. Баронесса решила сыграть со мной шутку, как я погляжу? Чокнутая... — Я грешна перед Богиней и стенами. Я блудила. Лгала и излишествовала в еде и питье. Я была жестока с вверенными мне в подчинение людьми. — Обьект вашего интереса отшельничает, господин Аккерман. Не подпускает к себе никого, все время окружая себя вооруженной до зубов охраной. А так же, он смертельно болен и ударился в религию на старости лет. Вы предпочли бы нарядиться врачом? В таком случае, вас крайне быстро бы раскусили. Сомневаюсь, что вы обладаете достаточными для конспирации познаниями в медицине. Леви нахмурился. Она звучала весьма убедительно. Колено начало печь. Духи Бетс драли нос невыносимой сладостью. Завершить бы разом эту бестолковую постановку, но у него осталось еще так много вопросов. — Смелее, дитя! Поведай о всех своих грехах, даже о самых тяжких. — Вы чертовски правы. Я полный профан в медицине. Но равно тому, я профан и во всех этих религиозных делах! И зачем мне служить в борделе мессу, скажите на милость? Как ее вообще служить? Я ни слова не знаю из Святого Стенописания! Бестия Бетс хихикнула и накрыла его стиснутый кулак своей ладонью. — Самый тяжкий грех я совершила три месяца назад, пастор Хоффман. Я преднамеренно скинула дитя из своего чрева. Да простит меня Всемать! - Я написала для вас краткую последовательность действий. Выучите за два оставшихся часа эти указания и три молитвы из Стенописания, а в остальном — импровизируйте. Вроде, у вас неплохо выходит. Настоящих месс в столице не служили уже так давно, что никто и не усомнится в вашей подлинности, Леви. Тем более, исповедальная месса коротка и легка. Радуйтесь, что не приходится служить полную, семичасовую! Верьте мне. Я вам не враг. Повторите за мной: Грехи твои тяжелы и скорбны. Но великие стены и Всепрощающая Мать милостивы к своим чадам. Спросите, каюсь ли я. — Грехи твои тяжелы и скорбны. Но великие стены и Всепрощающая Мать милостивы к своим чадам. Раскаиваешься ли ты, Беатриче Зингер, в своих деяниях? — Вы не ответили, с какой стати я должен участвовать в ваших цирковых представлениях! Леви выдернул кулак из-под ладони Бетс и не удержался от судорожного вздоха. Колено жгло всë сильнее. Женщина принялась имитировать рыдания и всхлипы, перемежая ими сухую язвительную отповедь. — Вы многого не знаете, Леви… О, смилостивись надо мною Великая богиня! …Йегеристы и военная полиция ведут свои жестокие подпольные войны уже три года. Слухачи с обоих сторон прячутся за каждым простенком столицы. В каждом кирпиче… Грехи мои, тяжелее камня в основаниях стен! …Я и мои подопечные, этим цирковым представлением, как вы изволили выразиться, создаем вам надежную легенду, подставляя в то же время под дуло свои задницы. Понимаю, вам нет дела до горстки каких-то там проституток… Дайте же мне сил, Роза, Мария и Синна, вынести этот тяжкий груз человеческих слабостей! …Но вы откликнулись на приглашение госпожи Бюллер, вы доверились ей. А она поручила обезопасить вашу драгоценную голову мне и моим девочкам. Поэтому, будьте добры, довериться мне в ответ. Вам придется, иначе ваше важное дело провалится. Вы сами не заметите как.. Я молю о прощении и искуплении своих прегрешений! …Скажите, что прощаете мои грехи. Леви очень захотелось громко истерично рассмеяться. Благо, хоть выдержка его никуда пока что не делась. Позволяет еще сохранить лицо. Сумбур и фарс происходящего вокруг развеяли его сомнения и страхи, отодвинули их на второй план. Гротескный балаган, главным клоуном в котором ему придётся стать на некоторое время, уже даже начал забавлять мужчину. Его натура, привыкшая всю жизнь рисковать и ходить по грани, угасала в четырёх стенах спокойствия, несмотря на то, что о том самом спокойствии, он в тайне мечтал уже очень давно. Ввязавшись в эту шальную авантюру, Леви ощутил как плечи и лёгкие расправляются, а мозг начинает работать быстрее. Старые инстинкты обострились, рефлексы забыться ещё вроде бы не успели. Если это будет его последним приключением в жизни, то пусть хотя бы окажется достаточно весёлым. — Грехи твои, да будут прощены, дитя. Молись об очищении души своей, о защите сердца своего проси у великой Всематери. Да крепки будут стены! — Я не верю ни вам, ни Бюллер, буду честен. Но принимаю ваши условия и ваш план. — Да крепки будут стены! Да славится Великая Богиня! — На этом и сойдемся. Давайте заканчивать. Вам следует переодеться и подготовиться к мессе. Леви сдернул с себя и Бетс покрывало, и тяжело опираясь на стул поднялся. Колено ныло. Нужно было поскорее вытянуть ногу. Он сел на край кровати, помассировал сустав и принялся снимать пиджак. Бетс, поймав его взгляд, тактично кивнула и вышла из комнаты. Переодевшись в сутану и нацепив звенящее монисто, Леви прилёг на кровать, вытянул обе ноги на подушки и пробежался глазами по указаниям и разъяснениям, написанным рукой женщины. Текст занимал целых четыре листа убористого почерка. Все оказалось гораздо проще, чем ему думалось сначала. Бетс вошла обратно без стука, поставила на стол поднос с едой и чайной парой. — Мы ждём визита госпожи Бюллер в ближайшие дни. Можете разместиться в дальнейшем у нас и подождать ее для личной встречи. — Что вы, госпожа Бетс, — голос Леви сочился сарказмом — Негоже пастору оставаться в блудном доме на ночлег. Я отправлюсь по своей работе дальше, сразу же после вечернего молебна, разумеется. С баронессой, дай Богиня, свидимся позже. У меня есть для нее пара важных напутствий.***
Едва Микаса успела одеться и просушить свои влажные после быстрого душа волосы, как в её дверь постучали. Она поспешила открыть. На пороге стояла пожилая нарядная дама. Микасе в первую очередь бросилась в глаза её искусно вытканная шаль, укутывавшая старческие хрупкие плечи. — Добрый день, госпожа Аккерман. Позволите войти? Микаса смущённо поздоровалась в ответ и распахнула дверь перед гостьей. Та прошла, как к себе домой, села в кресло у низкого столика и кивком головы пригласила присоединиться. Микаса села в кресло напротив, испытывая некоторое смущение от столь внезапного нового знакомства. — Меня зовут Эрнестина Шеффер. Я старшая фрейлина королевы. Хистория поручила мне позаботиться о вас. — Приятно познакомиться, госпожа Шеффер. По правилам приличия, им бы сейчас чай пить за такой светской беседой. Микаса с ужасом подумала, что очень плохо помнит все уроки этикета, которые им в разведке спешно вдалбливали в головы перед редкими зваными приёмами. Снарядить УПМ и правильно застегнуть ремни она смогла бы хоть сейчас — жизненно важные навыки оттиснуты на подкорке каленным железом. А вот вспомнить, какая вилка полагается для рыбы, а какая для мяса, из какого бокала пить красное вино, а из какого белое — совершенно не сумела бы. — Мне, признаться, тоже приятно познакомиться поближе с бывшими сослуживцами нашей королевы. Хистория рассказывала мне о вас много интересного. Вы, насколько я знаю, последняя представительница клана Аккерман, верно? — Да… То-есть нет. Есть ещё Леви Аккерман. Последний мужчина в клане. Он остался после войны в Марли, но… Микаса осеклась. Она не знала о степени осведомлённости придворных в таинственной истории исчезновения капитана, и потому боялась сболтнуть лишнего. — Я в курсе ситуации вокруг этого человека. Хистория доверила мне и это, в каком-то роде. Господин Аккерман затерялся где-то на Парадизе, буквально пару-тройку дней назад… Микаса встрепенулась и охнула. — Что такое, милая? — Ничего, простите. Я просто не знала, жив ли он. — Ну, пару дней назад, уж точно был живее всех живых. Микаса не нашлась что ответить, лишь коротко кивнула. — Его след ведёт, предположительно, в столицу, весьма окольными путями, надо сказать. А дальше — неизвестно. Фрейлина вновь окинула Микасу изучающим взглядом и продолжила. — Увы, в нынешнюю военную полицию набирают кого попало. Провалили элементарную слежку за объектом. Эх, не в тех уж я годах, иначе бы… Ну да ладно, не будем отвлекаться. – Шеффер подалась вперёд, продолжая рассматривать Аккерман, отчего той стало очень неуютно. — Кем вам приходится Леви? Кузеном? Дядей? — Наше родство весьма условно. Главнокомандующая Зоэ когда-то изучала этот вопрос. Моя ветвь побочная, его же — идёт от основателя клана. Я затрудняюсь ответить, кто мы друг другу, слишком уж разбавлена кровь. – Сухо и буднично ответила Микаса. Фрейлина покивала головой, продолжила расспрашивать. — Ваши родители поддерживали связь с кланом? Какими они были? — Мой покойный отец совсем не был похож на виденных мной Аккерманов. Мама – азиатка. Последняя на парадизе, как думал отец. Мне кажется, из-за страха гонений, мои родители вообще ни с кем особенно не поддерживал отношений. Мы жили уединённо, пока не… Микаса смутилась ещё больше от пристального и пронизывающего взгляда фрейлины. Та, словно изучала её, как какое-нибудь насекомое. — Простите меня за мое любопытство, милая девушка. Я знаю о вас и вашей семье и эту скорбную деталь. Не ворошите неприятных воспоминаний, не нужно. Глаза Эрнестины поймали взгляд Микасы, и та прочла в них лишь доброту и сочувствие, сменившие вмиг отстранённость и холод. — Ох, время то уже обеденное! Мне пора, да и вы, милочка, с дороги устали. До скорой встречи! Женщина поднялась с кресла и поспешила к выходу. Обернувшись в дверном проёме она проговорила тихим смягчившимся голосом. — Вы мне понравились, госпожа Аккерман. Думаю, вы хорошая и добрая девушка. Я хотела бы видеть побольше таких, как вы рядом с нашей королевой. — Спасибо… — Микаса не знала что ответить, едва не заалела от контраста этого доброго замечания и былой резкой напористости. — Скажу вам по секрету, Хистория лелеет идею устроить приём в честь вашего приезда. Я, по правде сказать, не считаю эту шумиху хорошей затеей. Во дворце происходят подозрительные вещи, и меня это всё очень беспокоит. Не время сейчас для торжеств. Берегите себя, Микаса, и запирайтесь на ночь, пожалуйста. Всего доброго. — Досвидания… — скупо от растерянности выдавила из себя Микаса. Эрнестина кокетливо, совсем по-девичьи, помахала на прощание жилистой ладошкой и удалилась. Взгляд Аккерман отчего-то зацепился за качнувшиеся в чуть отвисших старческих мочках лиловые, усеянные росой бриллиантов, эмалевые цветы орхидей. Решив, что предосторожность лишней не будет, Микаса взяла ключ и заперла на два оборота входную дверь изнутри.***
— Фалько? Ты что-же, куришь, оказывается?! Жанна Штейн, по чистой случайности, как сама она себя пыталась убедить, шла мимо подъезда дома, в котором жил Леви. Увидев знакомого паренька, сидящего прямо на холодном камне крыльца с папиросой в зубах, остановилась. — Вам показалось, — нервно буркнул Грайс, пряча окурок за спину. — Ну, ну, не стреляй-ка в меня своим злым взглядом, молодой человек. Лучше расскажи, что стряслось? Вижу, ты чем-то огорчен. Фалько рассеяно мотнул головой. Пульнул щелчком окурок в клумбу, и тут же был схвачен цепкими пальцами за ухо. Жанна легонько дёрнула его, не желая причинить боль, но журя. — Что бы сказал Леви, увидь он это безобразие? — Двинул бы мне костылём по спине и поросëм обозвал. Фалько кряхтя поднялся с крыльца, пролез в клумбу меж цветущих тюльпанов и густого лилейника, выудил из-под травы помятый бычок, прихватив ещё парочку чужих, и выбрался обратно, отряхивая колени. — Идёмте, покажу вам кое-что интересное. Жанна удивлённо вскинула брови, но от предложения отказываться не стала, когда Фалько учтиво придерживая дверь, пригласил ее войти.***
Молельня, в которую Бетс провела Леви, оказалась небольшим залом в подвале борделя. Без окон, с низким потолком и поскрипывающим отполированным паркетом. Здесь не было ковров и картин, не было вычурных светильников и роскошной лепнины — просто голый камень стен, и тонкий отголосок аромата благовоний. Аккерман разложил на грубо сколоченном столике потрепанный томик Стенописания, золоченую круглую лату с изображением трёх дочерей Имир и тонкое чёрное шёлковое полотно, с вышитыми на нём золотой нитью звёздами. В зале все еще было пусто, эхом разносились шаги Бетс, которая зажигала многочисленные разномастные свечи, расставленные в канделябрах по периметру помещения. Закончив, она окинула задумчивым взглядом плоды своих трудов, убрала спички в карман платья и подошла к Леви. Тот стоял у столика, с бормотанием пролистывая ее записи, повторял заученное наизусть. — Не волнуйтесь, пастор. Вы справитесь, я буду вам помогать. — Откуда это? — мужчина кивнул на предметы культа, разложенные на столе. — Старая история. И грустная. Я росла в Орвуде, в прихрамовом приюте. Бетс поправила книгу и лату, разместив последнюю четко посередине поверхности, вздохнула, и принялась за рассказ. Аккерман удивился ее откровениям. Он никогда не задумывался, чем занимались культисты, кроме своих обрядов и проповедей. Сам, лишь пару-тройку раз присутствовал с Эрвином на коротком стенослужении. Смит тогда плёл свои изощрённые интриги, обзаводился нужными связями, порой, самыми странными путями. Высокопоставленный богатый чиновник, ставший на тот момент крупным финансовым интересом командира, оказался донельзя набожным человеком. Леви пришлось сопровождать своего начальника в его «совершенно случайных» встречах на стенослужении с этим толстосумом. Судьба Бетс сложилась удачно, если сравнить с судьбами ровесников из приюта. Парней её возраста отправили на войну с титанами, которая была лишь предлогом для сокращения численности голодных ртов. Девицы же, были отправлены кто куда: в поля и на тяжёлые работы. Кто-то самостоятельно избрал путь прикабачной проститутки, кому-то посчастливилось освоить ремесло. Многие из тех, кто самонадеянно отправились в кадеткий корпус и умудрились его окончить, погибли в первой же своей вылазке. Сама Бетс, попала в служанки в столичный дом Бюллеров, работала прачкой много лет, пока не приглянулась Оливии в качестве тайной посыльной. Наследная баронесса, с оглушительным скандалом вернувшаяся в отчий дом, не собиралась тихо отсиживаться в своих покоях. Притворившись кроткой для всей своей семьи, молодая женщина потихоньку начала плести собственные сети интриг. Бетс помогала ей тогда, продолжала служить и сейчас, пусть и в весьма неординарном амплуа. — Эти безделушки — память о моём духовном наставнике. Бетс ещё раз прикоснулась к потрепанной обложке, с нежностью и почтением очертила силуэт Розы на золоченном металле. — Наш пастор был настоящим отцом всем детям из приюта. Всю свою любовь он отдавал не столько Стенам и служению им, сколько страждущим прихожанам, нуждающимся в божественном утешении, — женщина грустно улыбнулась, встретившись глазами со взглядом Леви — Я прислуживала с двенадцати лет во время обрядов, знала наизусть молитвы и песнопения. Никогда и нигде больше я не чувствовала себя настолько на своём месте, как там, в молитвенном кольце. Когда наш пастор отбыл на своё последнее Великое стенослужение в столицу и погиб там от рук титана, мне разрешили забрать себе эти вещи. Я не верю уже давно. Ни в стены, которых больше нет, ни в богиню, ни в дьявола, — женщина посмотрела поверх головы Аккермана, в сторону двери. Зал постепенно наполнялся людьми, и она перешла на шепот. — Я верю в человеческую доброту и милосердие. Поэтому я здесь. Я помогаю всем моим девочкам в их нелегкой жизни, потому что имею на то силы и желание, — она невесомо похлопала Леви по плечу, отчего монисто на его шее тихо звякнуло. — Давайте начнём. Я буду рядом, по вашу левую руку. Удачи. Леви закрыл глаза, в сотый раз прокручивая в голове порядок действий и тексты заученных молитв. Вдохнул и рвано выдохнул, с тихим дрожащим свистом, как перед первым в своей жизни прыжком со стены на УПМ. От тепла живого огня и странного, спонтанно возникшего доверия к Бетс, ему стало на удивление спокойно. Сомнения покинули его сознание, остались лишь целеустремлённость и чуткий напряжённый слух. Свет сотни жёлтых огоньков падал на каменную кладку, создавая особенную атмосферу таинственности. Женщины, около тридцати или сорока, выстроились одним большим кольцом, сплетаясь меж собой руками. Их рабочие наряды, смененные на простые целомудренные платья в пол, остались там, наверху, в апартаментах. Вместе со всеми страстями и пороками, страданиями и удовольствиями Алого будуара. Леви стоял в центре этого сакрального круга, перед столиком и двумя принесенными Бетс напольными канделябрами. Мысли его, странным образом упорядочились, страх прошёл, и лишь лёгкая дрожь предвкушения заставляла пальцы искать в страницах книги тайную опору. Свечи потрескивали, нарушая тишину вместе с людским дыханием. Пастор прочистил горло, открыл первую закладку книги и, воздев обе руки к потолку, начал покаянную мессу. — Великие Мария, Роза, Сина, и матерь Имир, молим Вас: обратите взор свой на страждущих, примите молитвы наши и покаяния во грехах. Очистите души наши от злой скверны, вселите святость и чистоту в помыслы… Мужской голос, натренированный в далёком прошлом отдавать чёткие приказы, воспарил над покрытыми головами молельщиц. Слова эхом отскакивали от стен и потолка, увязая в шепоте вторящих ему голосов. Страшно и волнительно было его душе ступать в эти тёмные ледяные воды. Поклонение стенам всегда было для него пустым звуком. Он не понимал странного желания культистов тратить свои силы и время на стеностояния и бормотания древних текстов. Фанатики окружали себя атрибутами своей религии, носили нашейные украшения, набивали татуировки с божественными символами. Боялись ли они, что без всех этих обозначений принадлежности, иссякнет их вера? Или же, этой самой веры было в них столь много, что она выходила такими причудливыми путями наружу? Его религией была война. Ремни УПМ — веригами, дарующими усмирение плоти и свободу душе. Молитвой, которой он всегда вторил, был приказ командора. Исповедью служили нашивки, которые он сам себя обязал собирать и отдавать семьям погибших соратников. Епитимией, накладываемой за грехи, становились плевки, стенания и оскорбления от обезумевших от горя матерей и жен его подчинённых. Его мир, пропитаный кровью павших, сотканый из лязга оружия, свиста баллонов с газом, шелеста кип бумаг и одинокой предрассветной тишины, наполняли смыслом не слепая вера, но долг и стремление следовать за Эрвином. Со смертью всех друзей, тут, внутри него, осталось так мало смысла. Пришлось цепляться за возможность найти себе новый. Так-то он и оказался здесь — в прохладе бордельного подвала, в старомодной сутане, возносящий молитвы давно мёртвой богине и несуществующим более стенам, среди света столичных блудниц. И снова на подкорке возникал насущный вопрос: А что же потом? Что делать дальше? Искать себе новый смысл? Затылок и левое плечо Леви, волной покрыли колкие мурашки — это Бетс, тонко и тихо затянула молельное песнопение: «Освети светом звезды путь к искуплению, о, всепрощающая прародительница! Даруй очищение от грехов, прими души наши, скорби наши и помыслы под сень своих святых стен. Да не поддадимся мы всякому соблазну, да не свернем с пути истинного, да не вкусим плодов знания, отравленных скверной… » Леви, в который раз, мысленно назвал всё происходящее гротескным — пресвятые грешницы, ещё несколько часов назад всеми возможными способами ублажавшие мужскую плоть, сейчас крепко сжимали ладони в благоговейности своей молитвы. Воздевали наполненные влагой глаза к низкому потолку, словно там, вот-вот должен был собраться и пролиться на них очищающий дождь. Блаженные соблазнительницы и падшие праведницы — Леви отвлекал себя придумыванием новых эпитетов для всех этих несчастных женщин. Ему вспомнилась мать. Он знал, что вспомнится в этих стенах, рано или поздно. Но всё равно не был до конца готов. Вспомнились её тёплые руки, серые глаза и тихий голос, твердящий: «Мой любимый сынок…» Её редкие радости, вроде новой сорочки или шоколада, оставленного клиентом, словечки, принадлежащие лишь им двоим и стишки, которые она сочиняла для него в свободные минуты — всё проносилось калейдоскопом перед внутренним взором. Блеск её глаз, в моменты насыщения свежей едой и чистой водой — когда ел и пил, в первую очередь, маленький Леви. Вспомнилась вся её любовь и тщательно скрываемые слезы. А следом за слезами — чёрный морок пыльного платяного шкафа и гул в ушах, зажатых детскими ладошками. Сдавленные всхлипы и стоны матери, скрипы кровати и натужное рычание посторонних мужчин, осквернявших ежедневно его гиблое детство. Леви склонил голову, отдаваясь и поддаваясь наваждению молитвы. Лучше так, чем вновь прокручивать в голове день и час мучительной смерти Кушель. Голос его становился громче, проникновеннее. Послышался приглушённый плач — то рухнула чья-то стена самоконтроля. Месса, начавшаяся, как покаянная, превратилась в оплакивание обречённых судеб. — Под пологом ночи и в свете дневном, да не направлю я взора за грань, да не переступлю черту. Не возжелаю чужого и запретного, не воспротивлюсь судьбе, дарованной Богиней. Сути бытия, смерти и возрождению, свету грядущих дней и тьме ночей, поклоняюсь я и принимаю их, как ценнейший из даров… Молящиеся, не разрывая круг опустились на колени, продолжая нашептывать слова. Леви отстраненно, самым краем сознания приметил, что построение слов и предложений молитвы больно уж смахивает на марлийский диалект. Что-ж, у всех людей Имир одно начало. Женщины начали раскачиваться, образуя волну, пение, доносящееся слева — убаюкивало и ласкало оголённые нервы. В его памяти, сами собой, возникали образы самых сложных и изнуряющих сражений. Горечь от потери близких и гнетущий страх собственной смерти. Волной, высоким валом, его захлестывали давно пережитые эмоции. Следом вспомнились все те, кто делили с ним постель. Голоса и видения некогда любимых им женщин, нежных и сильных, трепещущих и гневающихся, давно мертвых и все еще живых. Кощунственно ли воскрешать эти образы во время молитвы? Леви не знал, но и не запрещал себе, не останавливал потоки сознания. Лишь созерцал внутрь себя, преисполняясь благоговением и горечью. Выдавал слова, наспех заученные, новые для него и абсолютно ничего не значащие. Вспомнились и те, кого он любил тайком, запрещая себе, казня собственное гнилое нутро за непозволительные взгляды и мысли. Борьба с демонами плоти и разума, изнурявшая его и в ранней юности и в зрелости, напомнила о себе. Влила свою порцию яда, во все переполняющуюся чашу чувств. — Единой Стеной сердец наших, защитим помыслы свои от всякой греховности. Укроем в сени камней свои души ото всякого зла. Ниспошлите, Роза, Сина и Мария нам стойкость и благоразумие, откройте путь к неприятию зла и ненависти. Сохраните нас от всякого зла и искушения, помилуйте и благословите. Слова молитвы давались ему до странности легко, не в пример привычному косноязычию, порой нападавшему на него в неподходящий момент. Шёпот десятков женских голосов, заставлял что-то давно умершее и похороненное под его, вдруг ставшими тесными рёбрами, тянуться и тоскливо сжиматься. Бетс распевно вторила протяжное: «Ниспошли искупление, прародительница наша…», и голос её, звоном клинков отсекал в душе Леви всякое желание сдаться на своём пути. Мог бы он, переступив себя поддаться демонам своей души? Мог ли стать завсегдатаем подобных заведений, предателем памяти о матери и ее мучениях? Мог ли вторгнуться в совсем юные жизни, со своей неуместной похотью и тысячей тяжких грехов? Мог бы, в угоду личным предпочтениям, убить дитя и воскресить покойника? Мог бы не воспрепятствовать спасающему их крошечный островной мирок злу? Мог, но не стал. Не станет и впредь. — Даруйте же нам, Мария, Сина, Роза и великая матерь всех живших, сущих и грядущих Имир, прощение в смертный час и в минуту святого перерождения! И да замкнется круг, и да вырастет новая крепкая стена, и да повторится жизнь во смерти, и посмертие в вечной жизни! Последнее слово молитвы и отзвук песнопения переплелись под каменным сводом, слились, совокупляясь и растворяясь, и осели на головы и плечи страждущих, тонкой пеленой благоговейного экстаза. Леви слегка запрокинул голову, расслабляя напряженное тело. Он позабыл о ноге, о боли и злости, о своей важной цели и горечи утрат. Дух его, отсекая все земное и суетное, воспарил, чистый, отрешенный, изливающийся в собственном безмолвном катарсисе. Он постоял так еще немного, пока едва проступившие под нижними веками зачатки слез не впиталась обратно, увлажняя горящую роговицу. Умиротворение медленно схлынуло, вернулась тупая боль. Почти все женщины плакали. Беззвучно продолжая шептать искупительные мольбы, не обтирая слез, лишь тихо вздыхая. Первая из них, стоявшая напротив столика, подошла и остановилась перед Леви. Наклонилась и с почтением коснулась золота латы губами. На профиль Сины упала крошечная капелька слезы. Леви знал, что должен накрыть ее и свою голову тканью и выслушать слова покаяния. Принять как родную мать, дочь, сестру, жену — каждую, кто подойдет и решится открыть ему душу. Не хотел, но должен был. Как и всю жизнь, не желал, но исполнял с педантичной безупречностью любой приказ. Ему припомнились бесконечные годы бытия в кабаке при борделе, где его работницы не отказывали себе в удовольствии поделиться с ним, подростком, самыми скверными и непотребными подробностями своей жизни. Первая, вторая, седьмая… Он сбился со счета на очередном заплаканном женском лице. Сама суть таинства исповеди заставила его отрешиться от своей мужской сущности на это короткое время. Жар и трепет обнажаемых словами сердец и душ, был различен и, в то же время, так схож с откровением первой интимной близости. Стыд и горечь этих женщин, омывали его бурлящими потоками, но вовсе не продирали насквозь. Он слушал, глядя в глаза и вставлял в нужный момент подходящие реплики. Кающиеся все выкладывали сами, без понукания и ненужной скромности. Насилие, удовольствие, грязь, экстаз, боль, зависть, страх, мертворождение и осознанные аборты, слова и мысли, деяния и бездействие — все прощалось пастором Хоффманом под сенью черного с золотыми звездами покрова. Ни одна блудница не покидала его святые объятия неочищенной. Под пологом оставалась вся скверна, а наружу, сияя и ликуя выходила новая, возрожденная и окрыленная молодая душа. Наконец, последнее исповедание было завершено, лата, в последний раз поцелована и вновь окроплена слезами, святое Стенописание захлопнуто, а покров аккуратно свернутым прямоугольником, вновь лежал на столе. Все женщины кроме Бетс, покинули молельню, шепча слова благодарности в адрес пастора. — Вышло славно, — женщина тушила свечи, снова обходя комнату по периметру — Спасибо вам. — Мне бы воды. Глотка пересохла, — Леви опирался руками на столик, пытаясь дать ноющей ноге передышку. — Разумеется, напьетесь как только вернёмся в апартаменты. Вам следует немного отдохнуть. Бетс смекнулa о проблеме мужчины, деликатно взяла его под локоть и повела прочь. Со стороны их тандем казался лёгким в передвижении по лестницам и коридорам, будто-бы пастор прогуливался под ручку со смотрительницей публичного дома, но на деле, она почти тащила его, вымотанного и взмокшего от боли в колене, на собственном плече.***
— Фалько, мне кажется, это очень-очень неправильно. — Знаю. Но вдруг, это сможет дать нам зацепку? Медсестра Штейн сидела за столом гостиной, нервно постукивая кончиками ногтей по тонкому фарфору чайной чашки. В это время, Фалько развязывал бечеву, обмотанную крест-накрест вокруг толстой кипы писем. На каждом из конвертов отправителем была указана фамилия Бюллер. Юноша достал из давно распечатанного конверта первое письмо. Сложенная вдвое дорогая мелованная бумага едва уловимо отдавала запахом лаванды. Фалько протянул ее Жанне, и та нехотя взяла лист в руки. — Нехорошо читать чужие письма. Леви будет огорчён, ведь мы вторгаемся в личное! — Я прочитал четыре последних. Он переписывался с женщиной, какой-то элдийской аристократкой. И она пишет об очень странных вещах. Посмотрите. Жанна с недовольством пробежалась глазами по строчкам, замерла, сосредоточилась, стала вчитываться с самого начала. «Здравствуй, Леви! Я долго ждала твоего ответа на прошлое письмо. Море у наших берегов неспокойно, всё чаще штормит, вот письма и опаздывают. Да вот, видимо, от высокой влажности клей размокает, и конверты иногда оказываются открыты раньше, чем достигнут адресата. Странно, не правда ли? Надеюсь, ты здоров и полон сил для того, чтобы осуществить наконец-то нашу задумку. Я почти подготовила для тебя всё необходимое, включая кров, бумажки и добрую историю о кротком смиренном человеке, которым тебе суждено стать совсем скоро. Ручаюсь, ты оценишь мои старания по достоинству. Я подсдала в последние дни, Леви. Непогода и снежные бури заставляют ужасно ныть кости. Ты вряд-ли поймёшь сейчас мои старческие горести, но уверяю, наигравшись со своей новой подпоркой, и через пяток-десяток лет, догнав меня в нынешнем возрасте — оценишь те мериносовые наколенники, что я высылала тебе в прошлом месяце. Хочу чтобы ты носил их и глубоким стариком. Кряхтел и вспоминал о своей доброй подруге с Парадиза. Ладно уж, болячки и песок в портках — не лучшая тема для обсуждения. Наш с тобой дружочек тоже сильно мучается. О, я так рада за него! Слышала, ему грозит ампутация в худшем исходе его болезни. Но я от всей души желаю ему долгих лет жизни. В мучениях. В связи с этим, прошу тебя немного поторопиться. Вдруг, нога потянет за собой на тот свет бедолагу целиком? На острове, как я уже не раз упоминала, плоховато с медициной и с лекарствами, так что и такое возможно, имей в виду. Я узнала, что малютка Хис пытается решить эту большую проблему нашей маленькой страны. Хочется мне пожелать ей удачи, конечно. Но, судя по тому, что я периодически снимаю с хвостов моих канареечек, ей очень много кто хочет помешать. Будь осторожен и запасись своими таблетками впрок, здесь тебе не достать ничего нужного без специального рецепта. Твои детишки, в целом, пока не оступаются, будь спокоен. Я даже разок видела живьём чету Спрингеров и их чудненьких малюток. Ты был бы ими доволен, думаю. Советник, правда, немного киснет, зато полковник вовсю цветёт сладкой черёмухой. Знаю, ты не любишь о таком трепаться, но мне так его нахваливала одна из младших фрейлин королевы… У этого юноши, помимо прочих преимуществ, острый ум, закалка лидера и железная хватка. Я бы ставила на него, если честно. Твоя бывшая подопечная всё там же. Но уже вовсе не так мрачна. Армин говорил, что за ней даже кто-то ухаживает. Надеюсь, она пришлёт тебе приглашение на свадьбу. Поведёшь девицу к алтарю, вместо отца? Хотела бы я это увидеть. Товарищество на костях процветает. Мне, честно говоря, не по себе, и даже страшно, от того, что я вижу их длинные носы уже и в своём городе. Я сильно осторожничаю на каждом шагу теперь, Леви, и тебя прошу — будь внимателен. У меня совсем нет доступа в их круг, и это беспокоит втройне. Нынешний их лидер очень амбициозный. Он якшался с нашим дружочком довольно долго. Не знаю, сотрудничают ли они теперь, но этот человек опасен не меньше, если не больше. У него есть влияние при дворе, деньги, связи и совсем нет жалости. Чуть не забыла! Хочу поделиться с тобой доброй новостью — я стала двоюродной бабушкой! Мои голубки наконец-то снесли славное румяное яичко. Её назвали Анабель. В ней так много моих черт, хоть ей всего лишь пару недель от роду. Но волосы у нее мои, и нос, однозначно, будет точно как у меня. Знаешь, я давно не чувствовала в себе так много любви, но держа эту малютку на руках, я опять вижу смысл жизни и истину радости в проживаемых днях. С нетерпением жду нашей встречи, по завершении всех твоих важных дел. Я очень давно хочу повидаться с тобой и просто поговорить, как в старые добрые времена. Хочу верить, что ты будешь так же рад меня видеть, как я буду рада видеть тебя. Приезжай поскорее. Я по тебе скучаю.С самыми тёплыми
и искренними пожеланиями
Твоя старушка, О. Б.»
— Что-ж, они, похоже, довольно близки. — И у них какое-то совместное дело в Элдии. Вы же заметили, сколько скрытого подсмысла в её словах. Фалько мерил шагами гостиную, рассуждая вслух. — Допустим, эти письма объясняют его предполагаемый отъезд. Но кровь? Чужая кровь в его спальне. Я всё ещё не понимаю что произошло. Жанна осторожно сложила письмо обратно в конверт, в нерешительности покосилась на остальные в стопке. Ее подмывало прочесть каждое. Выведать и вычитать всё, что касалось мужчины, который отвлёк её от старых безответных чувств. Жанне нравился Леви Аккерман, пусть и вовсе не был в её вкусе как мужчина. Но его стойкость, мужественность и запрятанная под толстой бронёй неприступности доброта, привлекали её. Чужак в их мире, он освоился и принял образ жизни марлийцев. Стал почти своим. Проявил силу воли в борьбе со своими недугами, не унывая, но сражаясь, в первую очередь с самим собой. Принял неотвратимость увечий с достоинством, без сожалений и оглядки. В нём она видела силу. С таким мужчиной уверенно можно было и идти в бой, и отдаваться любви. Ей было хорошо рядом с ним. Спокойно, уютно, порой даже весело от его своеобразных редких шуточек и размышлений о насущном вслух. Пожалуй, предложи он вдруг ей поздний брак, пусть и не основанный на чувствах, а лишь на взаимном уважении, она бы недолго думала. Встречать закат жизни с подобным человеком было бы чудесно. Но Жанна была ещё довольно молода, и в тайне лелеяла надежду родить. Фалько прервал её отвлечённые размышления, усевшись напротив за стол. — Я прошу вас не говорить никому о том, что я вам показал. Пусть это останется тайной. — Девочку свою хочешь уберечь? — Жанна допила глоток остывшего чая и подошла к раковине, чтобы вымыть кружку. — Хочу. Хватит с неё страданий по капитану. Фалько обернулся ей вслед с самым серьёзным видом. — Она что-же, влюблена в него? — спросила буднично, так, словно ничего несуразного в этом вопросе и не было. Она прибирала последние улики их спонтанного чаепития, ставила кружки и жестянку с чаем на полку. Юноша поднялся с места, подошёл к ней поближе и протянул початую пачку папирос. — Не думаю… Это скорее любовь иного рода. Как к отцу, или к старшему брату. — Договорились. Я ничего не видела, а ты, пообещай мне завязать с табаком. Вредно это, — она вытянула тонкую сигарету из пачки и забрала свою сумку, намереваясь уходить. — Знаю, но я слышал, это помогает когда нервничаешь. Решил попробовать, — Фалько поспешил за ней, параллельно с запиранием дверей, вытягивая зубами и себе дозу никотина из пачки. — Помогло? — Ни капли. Они молча покурили на крыльце. Весенний ветерок нежно трепал светлую макушку юноши, что невероятно умилило Жанну. Какие же юные и чуткие у Леви друзья. Беспокоятся за него, до того, что дом обыскивают. А женщина, к которой он уехал… Кто она ему? Быть может, любовница? Жена? Жена бы его в чужом краю не бросила. А бросила бы — значит дура. Жанна качнув головой, одернулась от странных размышлений. Фалько отдал женщине остаток папирос, попрощался и ушёл. Она усмехнулась его смятению и серьёзности. Ей тоже нужно было отправляться по делам, и вскоре крыльцо дома номер тридцать семь опустело.***
Женский плач и причитания выдернули Леви из короткого тягостного забвения. Он успел подремать всего час. Колено, заботливо обложенное подушками, остыло. Под веками кололся песок. Бетс, караулившая его дрему, разговаривала в дверях с какой-то молодой девушкой. Леви услышал обрывок фразы о смертном одре и напрягся. Бетс обернулась и посмотрела на него с сочувствием и грустью. — Простите, пастор Хоффман, Но у нас возникло ещё немного работы для вас. В комнате, куда его привела Бетс было темно и душно, запах мятной кодероиновой настойки щекотал нос. — Бетс… Это ты? Женщина, изможденная, восково-бледная, со впалыми щеками и глазницами, слепо пыталась разглядеть силуэты, очерчиваемые тусклой свечой. — Я, Адель. Я с тобой. Смотри, кого я привела. Это пастор Хоффман. Сейчас он проведёт для тебя маленькую личную мессу. Он очень добрый человек. Леви подошёл к постели, не раздумывая долго, взял в свою руку иссушенную пергаментную ладонь умирающей. — Пастор… Отпустите мне грехи? Я чувствую, что уйду совсем скоро. Леви знал что говорить. В отличие от мессы и молитв, держать вот так умирающих за руку, провожать за грань — было в прошлом для него обыденностью. — Твои грехи будут прощены, Адель, — он чуть сжал пальцы, и женщина ответила ему тем же. Жизнь ещё теплилась в её ледяных фалангах, упрямо не желала покидать сломленное болезнью тело. Леви осторожно подбирая верные слова продолжил утешать страдалицу. В его плечо мягко толкнулся корешок Стенописания — Бетс протягивала ему книгу, раскрытую на отпевальной литании. — Я сам. Бетс кивнула, отошла в темноту комнаты, недосягаемую для пламени свечи и села в старое кресло. Ей тоскливо потянуло под рёбрами от вида этого невысокого мужчины, склонившегося в дрожащем круглом ореоле света над её подопечной. Он всё держал в своих руках тонкие птичьи лапки Адель, смотрел на неё пристально, с теплом и даже, (не может ведь быть того!), нежностью. И всё говорил и говорил. Адель улыбалась ему в ответ, тихо отвечала, и лишь по движениям губ Бетс понимала что эти двое ведут диалог. Женщина усмехнулась своим мыслям: в омут с головой — точно про этого странного друга баронессы. Спустя полчаса Леви сложил ладони Адель на её груди, кончиками пальцев аккуратно и трепетно опустил веки и прошептал: — Спи сладко. Ты жила вовсе не напрасно. Бетс тихо заплакала. Новопреставленная была её любимицей. Аккерман покидал бордель в странном оцепенении чувств. Думалось: весь хаос ощущений ещё догонит его и хорошенько наподдаст, но позже. Так часто бывало в прежней жизни. На поле боя — холодная решимость и чёткое следование плану. Потом, в ночи после окончания миссии — сбитые костяшки и горькие до тошноты, выматывающие самоистязания. Вряд ли в этот раз будет иначе. — Пастор, постойте! Хитч. Хитч Дрейс. Леви вспомнил имя. Той, зелёной, хнычущей в лесу от ужаса девицей она, конечно, уже не была, но стала красивой молодой женщиной. С цепким взглядом и натренированной хлесткостью слов. Смотрела на него не мигая, оценивала и анализировала. — Сменили род деятельности, капитан? — последнее слово — полушёпотом. Леви сглотнул. И ведь, оружия при нем нет — всё в чемодане. Западня и дерьмо. — Мы знакомы? — попытался блефовать, но по её кривой ухмылке понял, что выставился глупцом. — Расслабьтесь. Передо мной вам не надо ломать комедию. Или трагедию? Я вам сочувствую, сама почти всплакнула в конце вашего чудного представления. Браво! Леви стрельнул быстрым взглядом по холлу борделя: заплаканная Бетс раздавала указания троим горничным у рецепшена; за драпировками, у столиков сидели всего три клиента — молодые пижоны с коктейлями в руках. Лишних ушей и глаз не видно. Чутье шепнуло ему: пиджак девушки чуть топорщится с правого бока не с проста. Он тоже понизил голос, оборачиваясь всем корпусом к Хитч. — Переговорим снаружи? — Нет, пастор Хоффман. Не угадали. Мы с вами сейчас сядем в карету и поболтаем по дороге.