Заэльапорро прибывает слишком поздно, как бы он не спешил. Даже такой выносливый экземпляр не способен прыгнуть выше головы и сражаться без оружия, в замкнутом пространстве, куда попросту некуда отступать. Заэльапорро не сможет его вылечить, если не отогнать разъяренных фрасьонов. Но и отогнать их он тоже не сможет — удалив им часть мозга, он прекрасно знал, на что шел: фрасьоны не услышат ни единого приказа, когда уже разгорячились. Ему придется сражаться самому против своей же собственной армии, если Заэльапорро хочет отобрать у них синигами, которого они уже достаточно потрепали, превратив просто в кусок окровавленного мяса. И надеяться, что эта жертва не будет напрасной — синигами выживет. Иначе он совсем идиот. Какой сложный выбор: уничтожить свой эксперимент, чтобы спасти другой эксперимент... И решение нужно принимать немедленно.
— Sip, Fornicaras!
Маюри никогда такого не видел. Так вот откуда это ощущение чудовищной духовной силы, которое не покидало его все это время. Мощь развернувшегося перед ним в темноте существа потрясает и ужасает. Это находится где-то за гранью реальности. И синигами отчетливо понимает, что самоуверенность Заэльапорро возникла отнюдь не на пустом месте. Стены вокруг содрогаются, и его оглушает гул падающих глыб, засыпая сверху каменной крошкой и пылью. Даже тяжелые плиты под ним вздрагивают, вздымаются, будто волны в бушующем океане, и оседают в песок, расходясь глубокими трещинами. Маюри заваливается на бок и наблюдает совершенно безразлично, как из его открытых ран густым темным потоком вытекает кровь вместе с жизнью. И лишь огромное давление чужой рейацу позволяет ему до сих пор держаться в сознании, из последних сил цепляясь за эти ярко-розовые отблески, резкими вспышками вскрывающие пространство, — он хочет досмотреть до конца. Мгновение превращается в вечность, а вечность в мгновение, наполненное вонью паленой плоти, запахом крови, своей или чужой, — он не в силах уже этого понять, — каменной серой пылью, оседающей на растерзанном, уже не способном даже вздрагивать в предсмертных конвульсиях теле. Запахом смерти...
Все затихает так же резко, как и начиналось, и только воздух искрится духовными частицами. Маюри видит лишь расплывчатое пятно розовых волос рядом со своим лицом, уже не понимая, кто или что это. Краем зрения еще выдергивает из полумрака ампулу с зеленоватой жидкостью и пальцы в белых перчатках. И прикрывает глаза, чувствуя, что уже сейчас все закончится. Даже картины его жалкой жизни не мелькают перед внутренним взором — хорошо. Хотя бы получится уйти достойно и без всяких сожалений, когда сознание начинает медленно меркнуть. А потом, вместо ожидаемого покоя, его накрывает волной невообразимой боли, что Маюри сам глохнет от собственного крика. Его будто выдергивает из этой уютной и желанной темноты, совершенно жестоко и беспощадно. Но в глазах проясняется: он наблюдает, как его тело вздувается и пузырится, как сломанные, торчащие наружу из бесформенной груды окровавленного мяса, в которое превратилось его тело, кости срастаются как по волшебству. Как буквально заново вокруг костей оборачиваются мышцы, сосуды и кожа. И нет больше этих ужасных ран, нет крови, нет отрубленных пальцев, не остается даже рубцов на теле, будто ничего и не произошло. И боли тоже нет. Только собственное тяжелое дыхание, которое он теперь слышит, и ритмичный стук сердца в грудной клетке, наполняющейся воздухом при вдохе, слегка отдающийся пульсацией в висках и легким покалыванием в кончиках пальцев. Он не может поверить в происходящее. Как? Нет, он или умер и только что переродился в другом мире, или находится в жутком кошмаре, от которого никак не может очнуться. И взглядом останавливается на золотых глазах напротив, находящихся слишком близко к его лицу, которые будто бы светятся в темноте, не выражая совершенно никаких эмоций или все эмоции одновременно. И понимает, что все это вовсе не сон, не другой мир, не другое измерение и не другая жизнь — это реальность. Жуткая, отвратительная, нескончаемая реальность, от которой он никогда, никогда не избавится, как и от этих золотых глаз за белыми очками-маской, пристально наблюдающих за ним.
И накатывает такое странное чувство, которое никогда его раньше не посещало, которое нестерпимо жжется в глазах, от которого сжимается горло: он не хочет, не хочет проходить через все это вновь и вновь, словно в замкнутом порочном круге. Потому что это не прекратится. Потому что арранкар никогда не остановится и не оставит его в покое. Потому что Маюри только что видел его истинную силу и до сих пор ощущает ее отголоски в воздухе. Если до этого у него были хоть какие-то сомнения, надежда и твердая уверенность, что он сможет выбраться, то теперь и этого у него не осталось. Бесполезно — из этого мышиного лабиринта невозможно сбежать ни при каких обстоятельствах, если попал в лапы к этому монстру. Больше пытаться бесполезно, пока это существо находится рядом. И неожиданно для себя он хватает арранкара за одежду на груди, со всей силы рванув его на себя, стискивает челюсти с такой ненавистью, что слышно, как скрипят зубы. Стремительно перехватывает арранкара за горло, впиваясь острыми пальцами в тонкую шею, которая даже не проминается под ними, сколько бы усилий Маюри не прикладывал. И неожиданно, даже для себя, вдруг прижимается к нему весь. Теплый... Вот оно. Вот что ему сейчас больше всего нужно — просто маленькая частичка тепла рядом. Все равно, плевать, кто перед ним. Плевать, насколько сильно он его ненавидит. Плевать, что только что он тщетно пытался его задушить. Просто хочется прижаться и ощутить это тепло рядом: живое тело, настоящее, с биением сердца внутри. Иначе он не выдержит и потеряет рассудок.
Арранкар не насмехается над ним, не отталкивает и не отстраняется сам. Просто замирает и молчит. И позволяет прижиматься к себе столько, сколько Маюри нужно, хвататься руками за узкую, оказавшейся такой крепкой спину, пока не перестает так предательски щипать в глазах. И Маюри уже совершенно не соображает, что он делает, сколько проходит времени, словно в прострации прислушиваясь к размеренному медленному биению чужого сердца, которое успокаивает. И прижимается к чужой мягкой и теплой щеке, такой приятной на ощупь, совершенно не отталкивающей, не отвратительной, как он мог бы ожидать. И тихое сладковатое дыхание рядом возле самого уха тоже больше не кажется отвратительным. Наоборот, все становится естественным и правильным, и таким желанным, что он уже сам касается чужих губ своими, которые сразу же отвечают. Осторожно, чтобы не спугнуть, не отбирая инициативу, не подчиняя, просто повторяя жест синигами в едином с ним ритме.
— Это не то, что тебе нужно, — Заэльапорро все же останавливает его, аккуратно отстраняя от себя.
— Заткнись! Заткнись! Ты не знаешь, что мне нужно! — резко выпаливает Маюри. Все, что только что улеглось внутри, взрывается новой бурей эмоций, вспыхивающих на лице синигами: ненависть, возмущение, страх, сомнения, облегчение, горечь за свою поломанную жизнь и гордость, только что пережитая смерть и чудесное воскрешение. И он уже готов собрать остатки воли в кулак и хотя бы со всей силы ударить арранкара в переносицу, вбить эти очки глубоко в его череп, чтобы тот тоже это почувствовал, если еще раз посмеет открыть рот и что-то решить за Маюри. Но, к его удивлению, арранкар больше ничего не говорит. А через мгновение он уже чувствует касание теплых губ и языка на своей щеке. И неожиданно это полностью его успокаивает. Нет, он точно уже сошел с ума окончательно и бесповоротно... Обратно дороги нет. И Маюри хочет испытать все, что не было пережито. Все, что должен был бы, если бы его жизнь была нормальной, прежде, чем превратиться в такое же уродливое, лишенное воли, и смысла, и всего человеческого безобразное тупое животное, какие наполняют лабораторию арранкара. Именно так оно и будет. Он даже ничего не испортил: у него изначально не было ни единого шанса. Такой силе невозможно было противостоять. Ещё нет никого в этом мире, кто мог бы справиться с подобным. Ему следовало сдаться с самого начала, как и говорил этот безумный арранкар. Но стоило попытаться. А теперь Маюри окончательно сдается. Он не хочет пытаться. Он просто будет... наслаждаться моментом.
Он до конца не понимает, как они оказываются на мягкой постели, даже не расцепившись. Плевать. Маюри становится на удивление совершенно все равно, что происходит вокруг, где он, с кем он, чем занимается. В голове ни единой мысли. Но разве Заэльапорро позволит себе валяться в пыли, грязи и луже чужой крови? И синигами он тоже этого не позволяет, на удивление бережный и внимательный. И прикосновения арранкара такие же бережные и мягкие. Он ласков с ним и осторожен. Маюри нужно только одно — чтобы это не заканчивалось, чтобы не возвращаться к неприятной действительности, чтобы ему не позволяли думать, чтобы чужие прикосновения затуманивали разум. Потому сам подается навстречу. Сам вновь и вновь ловит чужие губы, требуя поцелуев, глубоких и горячих. Сам подставляет собственную шею, полностью открытый перед ним, для касаний влажных губ и нежных укусов. Сам стягивает перчатки с рук арранкара, чтобы он касался его обнаженной кожей. Сам расстегивает куртку его формы, касается его спины, чуть выступающих ребер, прижимается грудью к его груди.
И Заэльапорро его совершенно не останавливает, не пытается отобрать инициативу, принимая ласку и даря ее в ответ. Он не торопится, будто понимая все без слов, просто дарит удовольствие, в котором синигами буквально захлебывается, не стесняясь даже наполнять своими стонами и тихими мольбами комнату. Вот все, что нужно было с ним сделать, чтобы он стал совершенно безвольной и послушной игрушкой: немного нежности и умелые ласки. Легкие поцелуи на шее и подбородке, невесомое касание мягких волос к его разгоряченному лицу. И этот сладковатый пьянящий аромат чужих губ и кожи. Кто бы знал, что Заэльапорро может так соблазнительно и возбуждающе пахнуть, не химикатами и свежевыпотрошенными трупами, не ядовитой приторной сладостью, а теплым живым человеком и совсем немного похотью и страстью, достаточной для того, чтобы нестерпимо хотелось просить показать еще больше.
Маюри совершенно не замечает, как уже сам широко разводит бедра перед арранкаром, будто приглашая. Требовательно ерзает под ним, отирается напряженным членом об обнаженный плоский живот, подается навстречу, чтобы ощутить горячие касания там, в самых интимных местах. Пальцев или языка, или даже члена. Да, он этого хочет. Нет, не самого Заэльапорро — Заэльапорро ему безразличен. А вот его руки и тело, которые дарят столько ласки, — нет. Маюри прекрасно понимает, чего он требует — чтобы он, наконец, вошёл в него, слился с ним в одно целое, даруя освобождение. Он хочет скулить под ним и плакать, впиваться ногтями в крепкую спину до глубоких царапин, кусать шею и плечи, оставляя на бледной коже свои отметины, кричать и умолять не останавливаться, пока сильные бедра будут ритмично вбивать его в постель. От нарастающего желания безжалостно горят щеки и начинает кружиться голова. Он почти готов умолять. Но Заэльапорро вовремя затыкает Маюри рот поцелуем, выпивая с его губ рвущийся наружу очередной стон. И не дает того, что синигами больше всего сейчас нужно, лишь играется с ним. Обхватывает длинными пальцами член, медленно по кругу размазывая густо текущую по головке смазку, умело лаская самые чувствительные места, что тело синигами начинает невольно дрожать, и член дергается, требуя больше внимания, сильней и дольше.
Маюри вскидывается, резко толкает арранкара в грудь и переворачивается к нему спиной, уже сам откровенно подставляясь, выгибаясь, приподнимая ягодицы и стараясь прижаться промежностью к чужому паху, ерзая и покачивая бедрами, словно кошка в течке.
— Ну же! Сделай это! Пожалуйста...
Он чувствует, как напряженный горячий член ложится в ложбинку между его ягодиц. Чувствует чужое желание и возбуждение. Он отдается и чувствует, как ему отдаются в ответ. Большего ему и не надо — быть желанным. Легкий шлепок по ягодицам, узкая ладонь арранкара легко сжимает мошонку и возвращается снова на напряженный член синигами, рука обвивается вокруг его живота. А тот уже совершенно развратно истекает, пачкая длинные пальцы в прозрачной смазке. Касания влажного языка между его лопаток, чувственный укус. Кто же знал, что там у Маюри эрогенная зона? И он сам толкается в подставленную ладонь, трется, трется, до безобразия развратно и пошло, уже не в силах остановиться и просить большего. И оргазм настигает его, просачиваясь вязким семенем между пальцев арранкара, пачкая простыни под ним, настолько внезапно и остро, что Маюри лишь успевает издать тихий вздох, резко замирая на постели, пока собственный член не перестает пульсировать в чужой ладони. И арранкар разворачивает его к себе обратно лицом, нависает над ним, долго и внимательно разглядывая раскрасневшееся, горящие от возбуждения щеки и губы. Касается его лица тыльной стороной ладони, пальцами мягко ведет от уголка приоткрытых губ и зарывается в густые гладкие синие волосы, пропуская их между пальцев.
— А ты симпатичный... — произносит так, будто видит синигами перед собой впервые. Раньше эти слова звучали издёвкой, но теперь уже нет. Теперь это выглядит, как комплимент. И Маюри впервые за всё это время улыбается.
— Да?
— Определенно.
Маюри вновь тянется за поцелуем, обвивая шею арранкара руками — они точно ещё не закончили. Он чувствует это всем телом и во взгляде золотых глаз. И собственное возбуждение так никуда и не делось — он хочет продолжить, так долго, настолько это возможно. И Заэльапорро продолжает свои неторопливые ласки, срывая новые стоны с губ синигами. Теперь-то он знает, что любовь этого безумного арранкара к процессу — это особый, совершенно уникальный талант, недоступный многим. И всякий раз, когда напряжение достигает своего предела, и очередной оргазм уже так близко, Заэльапорро останавливает его. Он ещё много раз его останавливает, удерживая на грани удовольствия и боли от невозможности это удовольствие получить. Пока, наконец, член арранкара не упирается между ягодиц, мягко надавливая, но не входя — снова дразнит. Снова хочет заставить синигами его умолять. А синигами разгорячен, скользкий от смазки, податливый и мягкий уже настолько, что сам готов на него насадиться одним движением до самого основания. Заэльапорро не дает этого сделать, крепко держит Маюри за бедра и входит мучительно медленно, заставляя почувствовать каждый сантиметр пульсирующей плоти, каждую выступающую венку на нем. Само проникновение кажется настолько прекрасным, ярким, острым, отдается горячей тяжестью в паху и внизу живота, что Маюри закатывает глаза, хватая ртом воздух, — он уже уверен, что кончил. Возможно, не один раз подряд, содрогаясь, громко всхлипывая, со всей силы впиваясь ногтями в спину между выступающих лопаток арранкара, отчаянно кусаясь и царапаясь, пока длинный член размеренно и плавно двигается внутри, как бы синигами не извивался и не вскидывался под ним, не сбиваясь со своего ритма, и окончательно сводя его этим с ума от удовольствия. Именно так, как он и хотел. Так, как ему было нужно...
***
Маюри даже через закрытые веки чувствует, как луч света играет на его лице, такой теплый, будто похож на солнце. Но откуда в Уэко Мундо может быть солнце? Он не спешит открывать глаза, прислушиваясь к своим ощущениям. Боится? Возможно, все это ему просто приснилось. Еще никогда его ночные кошмары не были такими долгими, насыщенными подробностями и реалистичными. Хотя все происходящее своей логикой напоминало обычный сон, запутанный и непонятный, вытягивающий наружу все его страхи и опасения, сон. Только постель не его и пахнет не им, и в воздухе чувствуются частички совершенно чужеродной духовной энергии. Нет, это не сон. Это все происходит с ним наяву, на самом деле...
Он жмурится, готовясь снова испытать то чувство горечи, беспомощности и безысходности, когда ему придется все же открыть глаза и подняться с постели, посмотреть в лицо того арранкара. Но, к своему удивлению, Маюри обнаруживает, что ничего этого нет. Только облегчение. И странное, совсем непривычное чувство свободы. Да, той самой свободы, к которой он так отчаянно стремился. Свободы, которую не испытывал даже в Сейрейтее, просыпаясь в своей собственной спальне в бараках собственного отряда. Когда он попал сюда, в лабораторию этого безумного арранкара, он думал, что его свобода осталась там, в Обществе Душ, в его исследовательском институте, в его отряде, в его работе, в его службе в качестве капитана. Но сейчас, лежа здесь, переживая все произошедшее, он начал медленно понимать, что это вовсе не так. Он никогда не был там по-настоящему свободным, как и здесь. Здесь его ждала участь лабораторной крысы для странных, не поддающихся никакой логике экспериментов. А там? Там он был лишь частью системы, у которой не было права выбора: делать то, что приказано и приспосабливаться, или умереть. Из Готей 13 не уходят в отставку. Если ты синигами — у тебя нет права сменить профессию и заниматься чем-то другим, потому что так захотелось. Если у тебя есть способности, ты обязательно попадешь в Академию, потому что иначе умрешь с голоду. И дальше, как по конвейеру: отбор лучших и уничтожение неспособных. Он выбрался из Гнезда Личинок, но свободу так и не обрел. «Ты уверен, что тебя кто-то ждет?..» — тихим эхом звучат в памяти слова. Нет, никто его там не ждет и никогда не ждал. Он попал туда по чистой случайности, как и в Уэко Мундо, и вынужден был выживать и приспосабливаться, как вынужден был приспосабливаться здесь. Никто его там не спрашивал, что Маюри действительно хочет: хотеть там могут только избранные, а он лишь незначительный винтик в хорошо отлаженном механизме, который можно с легкостью заменить, если он поломается. Или припрятать в темный чулан, если в нем обнаружится брак. Он никогда не распоряжался там собственной жизнью. И теперь те слова арранкара, которые он воспринимал, как очередное унижение, как издевательство, как попытку задеть, погрузить его в отчаяние, неожиданно приобрели совсем иное значение: у Маюри не было права на свою собственную жизнь там. И здесь у него тоже такого права не будет. С одним лишь единственным, кажется, совсем несущественным отличием: арранкар оставил ему возможность самому выбирать, хочет ли Маюри приспосабливаться к жизни здесь добровольно или нет. И он решил приспосабливаться. Причем решил это еще задолго до того, как это понял. Маюри ведь никогда не задавал лишних и «неудобных» вопросов, никогда по-настоящему не сопротивлялся. Он просто хотел чувствовать себя жертвой, строить из себя жертву, а Заэльапорро ему с удовольствием в этом подыгрывал. Просто из любви к театральщине и процессу. Потому и задавал все эти вопросы, которые изрядно бесили синигами.
А теперь нет совершенно никакой разницы, где он будет находиться: там, снова подстраиваясь под существующую систему, которую никто не в силах изменить, или здесь. Там у него не осталось ничего. Да ничего на самом деле и не было — даже НИИ был не его. А здесь... здесь осталась его гордость. И Заэльапорро знал это, видел с самого начала, как будет вести себя синигами — это было не сложно угадать, когда Маюри привык к несвободе, привык подстраиваться, привык играть по чужим правилам, даже не замечая этого. И тут он привыкнет тоже. Уже привык. И ему от этого даже не горько. Потому что нельзя сожалеть о том, чего на самом деле никогда не было.
Маюри чувствует совсем невесомое прикосновение к своей разомлевшей ото сна теплой щеке, вырывающее его из задумчивости, и открывает глаза. Нет, ему показалось — арранкар стоит поодаль, скрестив руки на груди и разглядывая его без какого-то определенного выражения на лице. Синигами привык к подобному его взгляду и усмехается, садясь на постели, теперь обнаруживая, что он, оказывается, полностью одет. Как это получилось? Впрочем, ему не интересно, он даже рад, что не нужно лишний раз светить своей наготой, оказавшись в чужой спальне. Хоть и по известному поводу, но они с Заэльапорро вовсе не любовники — он уверен, что это была разовая акция. А еще обнаруживает, что сквозь большое окно в комнату действительно льется яркий, самый настоящий солнечный свет. Теперь ему уже плевать и на свои размышления, и на чужую постель, и на Заэльапорро: Маюри подскакивает, словно ребенок, и бежит к окну. Они не в Уэко Мундо?! Не может быть! Но нет, за окном все те же бескрайние пески пустыни, только залитые солнцем. Очередной обман, иллюзия. Даже солнце здесь не настоящее... Маюри разочарованно цокает языком.
— А ведь у тебя почти получилось... — Заэльапорро первым начинает разговор. Впрочем, как и всегда.
— Что ты имеешь в виду? — Маюри еще какое-то время медлит, глядя в окно — все же, он слишком редко в своей жизни видел солнце, даже если оно и не настоящее, прежде, чем обернуться и посмотреть на арранкара.
— Твой банкай. Мне было бы любопытно посмотреть своими глазами, как у тебя получится в следующий раз и на что это будет похоже.
— И не надейся! Второй раз я к твоим животным не сунусь, — резко отрезает Маюри. Заэльапорро лишь непринужденно смеется. А синигами уверен, что арранкар специально его не засунет в настолько опасные условия. Иначе бы он его не спасал. Уже второй раз...
— Действительно жаль...
Маюри хочет продолжить обмениваться колкостями, чтобы дальше все шло по привычной ему колее, но лишь удивленно распахивает глаза, утратив дар речи. Перед ним Заэльапорро уже разрезает ткань пространства, открывая гарганту. Мысль даже не успевает до конца оформиться в голове, как огромная духовная сила буквально выпихивает синигами глубоко в черный коридор между мирами. Он пытается оглянуться, несколько растерянно, совсем сбитый с толку происходящим, но обнаруживает, что стоит совершенно один, а проход позади него уже захлопнулся непроницаемой чернотой, не оставляя ему никакого выбора — только идти навстречу тонкой полоске света. В кармане короткого плаща неожиданно оказывается его устройство для перемещений, абсолютно такое, каким Маюри его создал. И ампула с зеленоватой жидкостью. Маюри не нужно объяснять, что это такое — сыворотка, специально разработанная для него. Что это? Нелепая и неуместная попытка извинений? Очередная не слишком удачная шутка? Новый бессмысленный эксперимент? Заэльапорро специально решил выкинуть его в другой мир, чтобы посмотреть, как синигами вернется? Он даже не успевает понять, что снова затеял этот сумасшедший, потому что сужающийся проход между мирами вынуждает его идти вперед, не останавливаясь...
Конец
