Квир-личности

Глава семьдесят девятая ЕЩЕ НЕ СТЕМНЕЛО (НО ЭТО УЖЕ БЛИЗКО) Краткое содержание: Брайан видит темноту впереди и берет La Diva на последнюю прогулку… Лос-Анджелес, декабрь 2003 / январь 2004. Брайан «Опускаются тени, а я здесь весь день, Слишком жарко, чтобы спать, время убегает. Чувствую, что моя душа превратилась в сталь, У меня все еще есть шрамы, которые не заживило солнце. Даже места не хватит, чтобы остаться там — Еще не стемнело, но уже близко. Чтож, мое чувство человечности пошло коту под хвост, За каждой прекрасной вещью скрывается какая-то боль. Написал мне письмо и написал его так любезно, Изложил в письменном виде то, что было на уме. Я просто не понимаю, почему меня это должно волновать — Еще не стемнело, но уже близко… *** Канун Нового года должен быть снежным. Не то чтобы я когда-либо обращал много внимания на то, что происходит снаружи в канун Нового года. Я всегда был внутри, пил, принимал наркотики и трахался. БОльшая часть снега, который я чувствовал в эту ночь, была дурью, попавшей мне в нос. И все же странно сидеть на лодке, под теплым бризом с Тихого океана и смотреть на фейерверк. Я не знаю, зачем здесь фейерверки. Сейчас не четвертое июля. И для полуночи еще слишком рано. Может быть, нет никаких фейерверков, и все это у меня в голове. Наверное, нет — я еще не под кайфом. Но скоро, Кинни. Скоро. По всей Марина-дель-Рей то тут, то там проходят небольшие вечеринки. Одна из них на следующем причале. Я слышу музыку и женский смех. И пара парней на большом паруснике кричат через пристань, спрашивая, есть ли у кого-нибудь еще шампанское. Я слышу всплеск, и какой-то идиот падает в воду. Гребаные недоумки. Люди, которые ни хрена не умеют пить, всегда выбирают канун Нового года, чтобы зарядиться. И День Святого Патрика тоже. Мой старик называл это Любительской ночью. Но я не любитель. Я практически профессионал. Слушайте, люди! Я алкоголик и наркоман! Вот, доктор Джулиус Горовиц! Я сказал это. Разве ты не гордишься мной? Я Брайан Кинни, и я алкоголик, и наркоман, и сексуальный наркоман, и все, что еще у тебя есть. Но в данный момент какая разница? Кого это волнует? Ответ — или скоро будет — никакой разницы и никого. Кроме, может быть… Нет. Это не имеет значения. Он забудет. Он переживет это. На самом деле он уже пережил. Он сделал это кристально ясным еще в Питтсе. Обо всех позаботятся. Я им больше не нужен. У Майки есть Бен и этот пацан — его идеальная маленькая гейская семья. У Деб есть Карл. У Тима есть его гребаная вера. Вик мертв и покинул этот грязный мир. У Гаса и Чарити есть Линдси и Мелани. И доля моих денег. Они не могут сожалеть о том, чего у них никогда не было — обо мне. Итак, я был дерьмовым отцом. Кто-нибудь удивлен? Линдси должна была выбрать другого донора по лучшей причине, чем тот факт, что я сногсшибательно выгляжу в 501-х. Господи, я никогда не должен принимать решения под кайфом. Хотя признаю, что о Гасе я не сожалею. Он… нечто, что будет жить дальше. Еще долго после того, как «Олимпиец» покроется пылью на какой-нибудь полке. Когда-нибудь Майкл откроет старый журнал или фотоальбом и скажет: «Эй, я знал этого парня. Он был никудышным актером, который ни к чему хорошему не пришел. Но у него был красивый член.» Да, и оба яйца. Как два солдата плечом к плечу. Никто, блядь, не отрежет мне яйцо и не превратить меня в однояйцевое чудо! Вы можете отнести это в банк. И Джастин… У него будет пара рисунков моего члена и память о множестве потрясающих трахов. Никогда не забывай — с кем бы ты ни был, где бы ты ни был, я всегда буду рядом. Всегда. Говорят, невозможно забыть свой первый настоящий трах. Ну, я никогда не забуду свой. Какая-то свинья, которая заплатила ублюдку Стэну, а потом обслюнявила меня и ворвалась в мою задницу, как Гитлер в Польшу. Ха-ха. Это должно быть шуткой. Так почему же я не смеюсь? Этой сцены не было в сценарии «Красной рубашки». Я не мог написать это, даже сейчас. Я никогда не говорил об этом Рону. Никогда не говорил Майклу. И никогда не говорил Горовицу. Я никому не говорил. Кроме… Должно быть, я был сентиментально пьян, когда рассказал об этом Джастину. Может быть, я хотел, чтобы он пожалел меня. Или, может быть, я хотел шокировать его. Но ему не было меня жаль. И он не был шокирован. Он просто… обнял меня. И ничего не сказал. Именно этого я и хотел. Именно это мне было нужно. Никакого фальшивого сочувствия. Никакой жалости. Просто… ничего. Тишина. И понимание. Я смотрю на часы. Уже почти полночь. С Новым годом! Сбрасываю веревки и вывожу лодку из гавани. В это время ночи лодок не так много, поэтому на воде темно и одиноко. У меня включены ходовые огни, и когда я выхожу за волнорез, это единственное освещение. Луна — маленький кусочек белого в небе, и я вижу миллион звезд, особенно когда плыву прямо на запад, прочь от Лос-Анджелеса. Вдаль от земли. В открытую воду. Я хочу быть вне поля зрения. Мне не нужны никакие вуайеристы, туристы, папарацци или зеваки. На самом деле, если все пойдет хорошо, никто никогда больше меня не увидит. Никакого тела в гробу. Никаких любопытных глаз. Никакого дерьма. Только тайна. Это было бы идеально — последняя тайна. Что случилось с Брайаном Кинни? Я заглушаю двигатель. Все, что остается — это благодарная тишина, за исключением плеска волн о корпус, шелеста ветра и крика чайки в темноте. Но голосов нет. Никто не указывает, что я должен делать, что я обязан делать, что мне необходимо делать. Больше никаких увещеваний. Больше никаких долбаных лекций. Больше никаких осторожных уговоров. С меня хватит благонамеренных слов и благонамеренных друзей. С меня хватит. В конце концов, речь идет о контроле. Речь идет о том, чтобы сделать выбор. Мой выбор. Последний выбор. Я открываю «Джим Бим». Зачем тянуть время? Делаю пару хороших глотков из бутылки, а затем прикуриваю толстый косяк. Начинай медленно, Кинни, и дойди до грандиозного финала. Грандиозный финал. Какая гребаная ирония судьбы! Я всегда думал, что не доживу до тридцати, и вел себя соответственно. Рискованно? Черт возьми, да. Но я знал цену этому риску и принял его. Но были другие вещи, на которые я никогда не рассчитывал. Другие риски, которые я никогда не рассматривал. Гребаная любовь. Гребаный маленький пизденыш. И Гас, еще одна ошибка, которую я совершил, когда был под кайфом. Ошибка… Блядь. Перестань думать о нем! Просто прекрати, черт возьми! Он, конечно, узнает, что произошло и почему. Он всегда понимает меня. И он не удивится. Если кто и поймет, так это Джастин. Ему не нужно будет пытаться объяснить это кому-либо — в конце концов, это никого не касается. Да, он поймет. Я знаю, что так и будет. Я начинаю чувствовать себя приятно пьяным и под кайфом. Но это слишком мягко. Это не поможет. Такими темпами я просто засну и проснусь с жутким похмельем. У меня есть Белый китаец — чистый героин для кайфа всей жизни. Но к этому я пока не готов. Это проводы. Вот в чем загвоздка. Я вынимаю Е, но боюсь, что это сделает меня слишком возбужденным. Я действительно не хочу дрочить — по крайней мере, пока. Потом вспоминаю про таблетку ЛСД, которую взял у траха в клубе. То, что надо. Идеально. Я мельком взгляну на рай, прежде чем отправлюсь в ад. Беру две подушки с коек и устраиваюсь поудобнее на задней палубе. Если вы напиваетесь, это всегда помогает расслабиться. Не хочу, чтобы в последние часы меня преследовал дракон, похожий на мою гребаную мать! Кладу таблетку на язык и делаю еще один глоток бурбона. Я смотрю на звезды, пока они не начинают пульсировать, затем мерцать, затем кружиться. Это всегда похоже на Мир Диснея, когда ты пьян, за исключением того, что вместо «Пиратов Карибского моря» видишь, как вся гребаная вселенная сходит с ума. Я вспотел и онемел одновременно. Не очень хорошо, но и не обязательно плохо… Плохо. Безумно плохо. Безумно хорошо. Я поднимаю руку и вижу сквозь нее все вены, кости и кровь. Они дышат, как будто у них есть собственная жизнь. Держись, Кинни. Это нормально. Такова наркотическая реальность. Мои руки дышат. Поверхность неба сияет светом и цветом. Тьма просыпается. Я могу видеть во тьме ночи. Луна открывает свой глаз и смотрит на меня. Звезды падают вокруг меня, как искры дождя. Я не могу закрыть глаза. Не могу перестать видеть. Я вижу своего старика. Он мертв, но в то же время жив и снова молод. Но он никогда не был молодым. Он всегда был старым ублюдком. Никогда не хотел быть семейным человеком. Никогда. Ублюдок. Ублюдок. Ты не можешь заставить меня плакать. Ты никогда больше не заставишь меня плакать. И Вик — ты тоже снова молод. Я помню, как восхищался тобой. Я хотел быть тобой. Вик был красив и сексуален. Он приезжал из Нью-Йорка, Сан-Франциско или Ки-Уэста с рассказами о барах, клубах и мужчинах. Он был свободен и жил той жизнью, которой хотел жить я. Тогда он мог заполучить любого парня, которого хотел. Конечно, мне пришлось его соблазнить. Это было нетрудно. Мы оба этого хотели. К счастью, он был достаточно умен, чтобы быть в безопасности, и он напугал меня достаточно, чтобы быть охуенно уверенным, что с тех пор я тоже в безопасности. Ну, большую часть времени. Да, я увернулся от этой пули больше раз, чем заслуживал. Вик, каково это — быть мертвым? Старик не хочет мне говорить, эгоистичный ублюдок. Вик только улыбается. — Тебе нужно быть живым, Брайан, — говорит он, — на Небесах нет траха. Но ты уже знаешь это. — Я не хочу попасть на Небеса! — говорю я ему. — В аду тоже нет траха, — признается он, — все то, что ты ни за что не хотел делать на Земле, ты должен делать в аду. Вот что делает его адом. — Если ни там, ни там нет траха, то какой в этом смысл? Вик смеется. — В том-то и дело. Здесь ты ничего не хочешь. Все, что ты хочешь, есть там, на Земле. Чушь собачья. — Ты сам создаешь свой гребаный рай и свой гребаный ад. Я это знаю. Рон создал свой собственный рай. Я видел его с Джеком. Они вместе навсегда. — Но ты же Джек, — говорит Вик, — если Брайан и Джек — одно и тоже. А ты жив, значит, Джек не может быть с Роном. Это был всего лишь сон. Еще один безумный сон. Я слышу музыку. Но все смешалось. Это не песня, это просто звук. Музыка исходит от звезд. Из моих рук. Музыка вырывается из моих гребаных штанов. Из моего паршивого яйца. Стоп! Я не хочу об этом думать! Уберите это! — Они это сделают, — это мой старик, и он смеется надо мной, — они заберут твое волшебное яйцо, и тогда ты станешь сказочным чудом с одним яйцом! — Заткнись! Ты мертв! — Я знаю, — ухмыляется он, — ты хочешь пойти тем же путем? Давай, будь идиотом. Ты проведешь вечность, играя со мной в карты и стоя на коленях на мессе с надзирательницей! Так тебе и надо, маленький педик! — Я сказал заткнись на хрен! Но он продолжает смеяться. Я обхватываю руками свой член и яйца, но они не успокаиваются. Искры летят из моего тела. Цвета, кружащиеся в небе. Я вижу, что я создал. Гас. В ту первую ночь, которую он провел на Земле, я обнял его. И трахнул Джастина в первый раз. Двое младенцев. Два сына. Я не хочу об этом думать. Лучше оставить их обоих позади. Но теперь Гас уже не ребенок. И не взрослый тоже. Я вижу мальчика. Он такой же, как я -дерзкий и настороженный. Где его старик? Вот что он хочет знать. Он ненавидит меня. Ненавидит меня за то, что меня нет рядом. Ненавидит меня за то, что всегда знал, что я — гребаный неудачник! — Гас, постарайся понять. Тебе будет лучше. Ты сможешь пройти свой собственный путь. Ты станешь сильнее. — Пошел ты! — кричит он мне в ответ. — Ты ни хрена не понимаешь! Так что не говори мне, что для меня лучше! Я вижу Чарити. Но она еще туманнее. Я не очень разбираюсь в маленьких девочках, но знаю, что она что-то ищет. Ищет меня. — Не ищи меня, малышка. Я дерьмовый отец. Мел может сделать лучшую работу. Но она смотрит только на меня. Я не слышу ее голоса, хотя ее рот открывается и закрывается. Это моя дочь, и я ее не знаю. Я никогда ее не узнаю. Никогда. А потом… есть кто-то еще. Теперь я в замешательстве. Кто это, черт возьми? Я вижу ее. Маленькая белокурая девочка. Она в объятиях Джастина. Джастин смотрит на меня сердито. — Это то, чего ты никогда не хотел, Брайан. Это то, чего у нас никогда не будет. — Это чушь собачья! Педики притворяющиеся натуралами! Погоня за фальшивыми семьями. Ты же знаешь, что это безумие, Джастин! — Почему это безумие? — возражает он, его глаза светятся, как небо. — Ты позволил гомофобам победить. Пусть они указывают нам, что нам позволено. У тебя уже двое детей. Это пощечина ненавистникам, Брайан. Но ты все еще не можешь заглянуть за пределы своих собственных страхов, своих собственных предрассудков. И кому ты причиняешь боль? Себе. А как же я? А как насчет твоих детей? А как насчет нас? Уходи. Я устал. Мои глаза горят. Небо горит. Звезды горят. — А как насчет нас, Брайан? Вода поднимается вокруг лодки. Поднимается в небо. Поднимает меня. — Послушай меня, Брайан! Не уходи! Не надо! Выше… Взрывается в свете. В огне. Внутри… Стоп! Я сдаюсь. Я… *** Когда я просыпаюсь, уже почти рассвело. Океан спокоен, а небо полно низких темных облаков. Будет дождь. У меня все болит, и я чувствую себя так, словно только что пробежал марафон. Кроме того, меня вырвало на палубу. И на себя. Черт. Это была одна чертовски неудачная поездка. И я все еще жив. Я, спотыкаясь, поднимаюсь на ноги и снимаю одежду. Мне нужно смыть с себя блевотину. Подушки испорчены, поэтому я выбрасываю их за борт вместе с испачканной рубашкой. Я не могу снова надеть джинсы, они грязные. Я скатываю их и засовываю в угол, чтобы потом постирать. Иду в каюту. У меня там есть лишние шорты и пара футболок, но сначала я ополоснусь. Я также чищу зубы, потому что у меня во рту вкус гребаного пола в бане. Дерьмо. На лодке полный беспорядок. Я собираю пустые бутылки из-под бурбона и другие остатки моего ночного безумия — пару косяков, горсть таблеток и пакет Белого китайца, который я планировал нюхать в забвение. Выбрасываю их за борт и смотрю, как они уплывают, а затем медленно погружаются в Тихий океан. У меня тоже все внутри тонет. Меня тошнит физически. И тошно на душе. Я включаю двигатель и смотрю на восходящее солнце. Мне не нужно смотреть на компас, чтобы знать, в какую сторону идти. Разворачиваю La Diva на солнце и направляюсь обратно к земле. И тут я вспоминаю, что сегодня Новый год. *** Я чувствую себя гребаным идиотом, но это должно быть сделано. Сначала я должен позвонить, но не знаю, что сказать. Поэтому просто еду туда. — Брайан, — говорит Дориан. Армани тявкает, виляя нелепым хвостом, — тише, ты, невыносимое чудовище! Я слабо улыбаюсь. — Я сделал все, что в моих силах. — Только не ты, мой дорогой, — смеется Дориан, -это сюрприз. Я думал, ты все выходные проведешь на своей лодке. — Я был там последние пару дней, — говорю я, — мне нужно было кое о чем подумать. Дориан кивает. — Я знаю. Входи. Я колеблюсь. — Диана здесь? — Нет. Она обедает со своим публицистом. — Хорошо, — отвечаю я, — нам нужно поговорить. Только мы вдвоем. Дориан ведет меня в свой кабинет и закрывает дверь. Я сажусь на диван, а Дориан придвигает стул. — Итак, что бы ты ни хотел сказать, Брайан, я охотно выслушаю тебя. На мгновение я задумываюсь о том, что собираюсь ему сказать. Но здесь не нужно ходить вокруг да около. — Мне нужно в больницу. — Я так и думал, — Дориан берет меня за руку, — ты хочешь вернуться в «Спрингхерст»? Или, может быть, куда-нибудь поближе? Я знаю, что «Гавань надежды» никуда не годится, но в Пасадене есть реабилитационный центр, который, как говорят, довольно хорош. — Нет, — говорю я, — не туда. Не на реабилитацию. Дориан в замешательстве. Это будет сложнее, чем я думал. — Не на реабилитацию? — спрашивает он. — Тогда зачем? Я не понимаю. Я сглатываю. — Я был у своего врача в Питтсбурге, но мне нужно найти врача здесь. Мне нужна биопсия. Лицо Дориана бледнеет. — А… биопсия? Но это наводит на мысль… — У меня рак, — прямо говорю я ему, — и мне нужно что-то с этим сделать. — Рак? — шепчет он, его темные глаза широко раскрыты. Вот тогда я и ломаюсь. — Да, — говорю я, задыхаясь, — и, кажется, я чертовски хочу жить. *** «Чтож, я был в Лондоне, и я был на гей-параде, Я шел по реке, и добрался до моря, Я был на дне мира, полного лжи, Я ничего не ищу ни в чьих глазах. Иногда мое бремя кажется мне непосильным — Еще не стемнело, но уже близко. Я родился здесь и умру здесь против своей воли, Я знаю, что это выглядит так, будто я двигаюсь, Но я стою на месте. Каждый нерв в моем теле путой и онемевший, Я даже не могу вспомнить, что это было Я приехал сюда, чтобы убежать от Шопота молитв и не слышать. Еще не стемнело, но уже близко.» Боб Дилан