Небо темнеет

      Они рождаются из пепла, из слез, из застывшего, кристаллизованного желания, ведь реацу способна на все; из замершего на устах вопля боли и бессилия, из ненависти и гнева, из желания жить, столь сильного желания существовать, что оно мало кому известно.       Шинигами — Боги Смерти, как называют они себя. Те, кто управляет реацу, в глазах других и правда напоминают богов, кажется, способные воскресить мертвого и излечить неизлечимое. Они вовсе не творят чудес и титул «Бога» так им и недоступен, но, прикоснувшись к реацу, к техникам, они будто… дотронулись до Него.       Однако рожденные из пустоты отчаянья — несмотря на прародителя — не Боги Смерти. Они — воплощение горького и уже полузабытого желания оставить след в этой жизни — последний шаг, неосознанный — ключ к продолжению их рода. Нечто иное. Такие, как они, появляются на свет не благодаря крови, не благодаря искреннему чувству любви, жгучей ненависти или жестокости. Просто так совпадает. Невозможное встречает невозможное, и ребенок, искалеченный, неспособный даже самостоятельно сделать вдох, — живет, а дитя двух противоположностей приходит в этот мир.       Король Душ — сильнейшая из существующих душ, один из первых шинигами, закованный в свою тюрьму, почитаемый как божество, почти теряется в долгом и бессмысленном существовании; полумертвый, он хочет вырваться, жить, заставить других почувствовать то, что чувствует он. И реацу слышит — воплощает его желание, создает существо, которое не должно быть, — ребенка абсолютно другого вида, изгнанного, вне системы — разрушителя.       Разрушитель — Яхве, ведомый яростью к проигрышу, лишенный тела, силы, себя. Он ненавидит и презирает, так отчаянно ярко желает жить и созидать, создавать свой мир и свою Империю, невоплощенный и растоптанный идеал. Ища того, кто поймет его существование, Яхве толкает и формирует реацу. И во вселенную приходит еще одно дитя. — Сын, рожденный во тьме, — замирает усмешка на губах.       Горькая ирония и горькая правда их существования, которая побуждает других делать выбор, позволяет изменить курс, позволяет истории повториться, исказиться и связать тех, кто, возможно, и не должен быть связан, совсем другими узами. Еще один лишний элемент дестабилизирует систему, и он, качаемый, как лодка во время шторма, может обрести покой и не быть уничтоженным, только когда два других перестанут существовать. Будто естественные враги, они вместе — невозможны. Они — не семья, как бы похоже ни звучало. — Я умру, — шепчет Хашвальт о своей возможности, — и это никак не повлияет на исход. — Усмешка превращается в гримасу; он поставил на темную лошадку. — О чем ты? — устало, ничего не понимая, спрашивает Исида Урью. — Его Величеству ничего не грозит, — звенят слова на губах Грандмастера, когда он умирает, игра слов веселит его, — а ты должен оценивать свои решения и следить за последствиями, ты должен знать, что произойдет, и не пожалеть о том, что произойдет. — Потому что когда-то Хашвальт не смог.       Уже спустя долгие, мучительные часы битвы и нескончаемой агонии, увидев яростную усмешку на устах умирающего Яхве и услышав его последние слова, изнеможденный Куросаки Ичиго так и не сможет понять их смысл. — Так вот, что ты имел ввиду, Хашвальт, — это горечь поражения, ликование победы и гордость.       После Исида Урью будет стоять рядом с Куросаки Ичиго у трупа Яхве и задаваться вопросом: «Что значит, Его Величество не был подвергнут никакому риску? Он мертв!». И как известно, мертвецы и правда не могут ответить на вопросы, навсегда стертые с лица физического плана существования. Ответы имеют свойство приходить гораздо позже.

Вознесение

      Кончики пальцев покалывает и иногда чудятся звезды, сияющие в ладонях, танцующие от запястий, переливаясь чистым светом и золотом, а во внутреннем мире подозрительно тихо. Зангецу только иногда отводит взор, а иногда грустно наблюдает за ним — Ичиго не понимает, но пока предпочитает игнорировать и не задавать вопросов. Старшая школа вот-вот закончится, остаются последние экзамены. И порой границы реальности размываются, порой нечто иное приходит в этот мир: усеянные цветами, кажется, со всех уголков мира луга, сады и дендрарии; океаны, чьи приливы разбиваются у ног, и сияющие ночи с бесчисленным количеством сверкающих сребром лун.       Ичиго знает, что рассеян, что друзья временами встревожено смотрят на него, но он не знает, как объяснить свои видения и чувства, потому что это — безумно и невозможно даже для мира мертвых. Кто ему поверит?       Он не знает, что труп — подделка, которая не заменит оригинал. Что цепи падают, что на слове «Король» слишком многое отныне завязано. Ведь вера — страшная вещь. Она начинает войны. И шинигами верят, что их Король на законном месте. Что человек, один оставшийся от охраны, вряд ли сможет пойти против бытия.       Ичиго, снова уставившись в пол — на небольшую стайку рыбок, снующую у его ног, не замечает Исиду. Тот, нервничая, смотрит на него пристально, с тревогой касается плеча, заглядывает в лицо и со страхом в голосе просит: — Нам надо поговорить. — Его голос подрагивает, а пронзительно голубые глаза не отрываясь смотрят прямо в карие. — Идем, — кивает Куросаки, провожая ярко-красных неизвестных ему обитателей океана рассеянным взглядом.       Проследивший за его взором Урью только хмурится, и наконец Ичиго, тряхнув головой и схватив сумку, идет впереди; кузен направляется к укромному месту за ним. Пусть уроки и закончились, но футболисты опять могут подкараулить его где угодно. Ичиго больше не горит желанием столкнуться с ними. После войны просто хочется немного покоя.       Исида, встревожено оглядывая пустующий класс, подозрительно спрашивает: — Сюда никто не зайдет? — Не-а, — качает головой Ичиго, устраиваясь на парте. — Раньше здесь был один из клубов, но теперь кабинет заброшен давно. Говорят, проклят. — Отлично, — цедит Исида, мгновенно разворачиваясь к нему. — Ты не чувствуешь? Ничего не чувствуешь? Ничего странного?       Ичиго настороженно и немного недоуменно оглядывает одноклассника, наклоняясь чуть поближе. — О чем ты говоришь? — Моя буква, — шепчет кузен. — Она не только осталась, — он внимательно смотрит на Ичиго, — она изменилась, теперь это «В».       На секунду внутри юноши все замирает в недоверии, но какой-то внутренний голосок, чувство, предчувствие, тонкая связь, ниточка реацу шепчет: «Он не врет». Ичиго, наверное, впервые в жизни мнется, неуверенно глядит на Урью, а потом на океан, плещущийся у его ног, и тихо спрашивает: — Ты сейчас ничего не видишь странного? — Что? — вскидывает голову квинси, внезапно обращая внимание на усталость кузена. — Что я должен видеть? — спрашивает он, присаживаясь рядом. — Ичиго, — Урью смотрит на брата, — я должен знать.       Ичиго не отвечает, он просто берет чужую ладонь и вливает немного реацу, и внутри Урью что-то взрывается; ликующе ревет внутренняя сила, реацу становится больше и больше — будто девятый вал, топит она его внутренний мир, заливает лучами багрового света, и еще сильнее вспыхивает буква «B», но отчего-то руку выдернуть совсем не хочется. Чувство доверия, и так крепкое, становится несокрушимым и кажется… не так плохо было бы доверить Куросаки свою жизнь, а потом все внезапно стихает и ясность ума возвращается к Урью. — Какого черта, — шепчет он, но голос его срывается. — Я не знаю, — отвечает Ичиго.       Вокруг них — лес, вдалеке поют птицы и медленно сквозь едва слышный хруст веток доносится рычание. Перед ними предстает волчья стая, готовая броситься на молодого оленя, который остановился у ручья; но тот, ведомый не иначе как инстинктом, прыгает в воду, гребя изо всех сил. Волки остаются на другом берегу. — Что это, Куросаки? — сглатывает Урью. — У меня галлюцинации? Менос побери, что…       И он оборачивается, смотря на звезды у запястий, на золото и сребро реацу, капающее, словно капли-души, с кончиков пальцев, на вспыхивающие язычки пламени в янтарных волосах и на собирающуюся рядом матовую тьму-реацу. Урью чувствует привкус пепла на языке — тысячи сгоревших душ Аусвелена, и в карих, таких знакомых ему карих глазах непонимание такое же испуганное, как и у него. — Я думаю, это мир, — признается тихо Ичиго, продолжая вместе с ним наблюдать.       Они так и держатся за руки, сидя в тишине, взирая, как закаты сменяют рассветы и как изумрудно-лазурное северное сияние развевается над их головами, как отцветают розы и как золотится пшеница, как гудят киты, медленно переплывая океаны, и как тысячами оттенков рассвечивает небо над прериями восход утреннего солнца.       «Его Величеству ничего не угрожает», — смеется над Урью голос Грандмастера, вершившего свой собственный дворцовый заговор, перейдя на другую сторону и провозгласив нового Короля.       «Ты должен знать, что произойдет, и не пожалеть о том, что произойдет», — и честно говоря, Урью ни черта не знает и не понимает, не может даже предугадать, смотря на такого рассеянного и грустного Куросаки, но уж точно не жалеет. Что-то в этом печальном взоре, направленном на «мир», будто Ичиго уже подозревает, чем это обернется, беспокоит его, и спустя некоторое время Урью понимает. Понимает, принимает и благодарит за то, что Яхве не смог забрать его душу.       Где-то в глубине внутреннего мира квинси довольно сияет шрифт всеми оттенками алого.