Love is

Вместо будильника ее будит запах свежесваренного кофе, бодрящий, уютный, с легкой, пряной горчинкой специй. Кофе — это значит, выходной; в те редкие, редкие утра, когда скрепя сердце она позволяет себе не вставать спозаранку, Кэйя приносит ей кофе в постель. Может поэтому вместо того чтоб скорее встать, полусонно она позволяет себе еще пару минут понежиться в мягкой постели с закрытыми глазами, тянется… Спустя мгновение вскакивает с постели словно облитая ледяной водой — сегодня не выходной, не может быть выходной, потому что вчера была еще только середина недели, но ее будильник, ужасный громогласный будильник из Фонтейна с шестизначным кодом отключения, звук которого иногда по утрам вызывает у нее желание кричать, не сработал. Уже давно рассвело — значит, целый ряд пунктов в ее ежедневнике уже провален, и нет таких наказаний, что она себе не сулит. —О Архонты, Кэйя, ну как, как ты мог меня не разбудить? — врывается Джинн на кухню растрепанным, заспанным вихрем с расческой, запутавшейся в волосах и одной ногой в узкой штанине форменных брюк. Но кроме еще дымящейся кружки с кофе и той самой ее любимой пиццы из Охотника на кухне нет никого кроме тишины. Даже городской шум — голоса, тяжелые шаги патрулей, поскрипывание воздушных аэростатов и мельничных лопастей — сквозь закрытые окна кажется далеким, словно бы приглушенным. «Дражайшей госпоже действующему магистру!» Строчки знакомым ей острым, угловатым почерком на листке бумаге, сложенным гармошкой под кружкой кофе, привлекают ее внимание. Сквозь досаду и недовольство собой Джинн позволяет себе полюбопытничать. «… боюсь, когда ты прочитаешь эту записку, каждый рыцарь Ордо Фавониус уже будет знать, что к несчастью ты заболела чрезвычайно редкостной болезнью — лихорадкой выходного дня…» Кэйя… Во имя ветров Барбатоса, что за детские выходки! Поморщившись, Джин как есть, растрепанная, неодетая, усаживается на табурет, раскрывая строчку за строчкой. «… и сегодня приближаться к тебе чересчур близко чревато неприятными последствиями вроде, к примеру, обморожения. Симптомом этой ужасной хвори — которая несомненно до завтра пройдет без следа — можно счесть то, что вчера ты уснула прямо за ужином в своей тарелке с рагу. И если мои способности начинающего диагноста и вызвали у иных сомнения, слов милой Лизы было достаточно, чтоб всецело развеять их. Определенно, там было что-то о суперпроводнике…» Невольно с губ, когда Джинн представляет себе это зрелище, срывается смешок. А рука сама собой тянется к кружке с дымящимся кофе — все же дать остынуть ему преступление. «Поэтому прошу, не подвергай мою правдивость сомнениям, и позволь себе спокойно переболеть… И да, почтенная госпожа Гуннхильдр в полной уверенности что ты все еще с головой занята на работе». Строчку с упоминанием блистательной, великолепной матери Джинн разворачивает за мгновение до того как подумать что свободное утро — не день, упаси архонты не день — можно потратить на визит, от которого она ускользнула в прошлом месяце, больше обычного обложившись делами. И это внезапное облегчение. Всякий раз под острым и безжалостных как лезвие клинков взглядом по семейному голубых глаз Джин чувствует себя мягкотелой, слабой, недостаточной… Всегда недостаточной, и после визитов к матери работает вдвое больше, а наказывает себя за промахи втрое суровее. За прогулянную работу Джинн тоже чувствует себя виноватой. Видела бы ее сейчас безупречная госпожа Гуннхильдр… Растрепанную, проспавшую, поджимающую под табурет босые, подмерзшие ноги. С кружкой горячего кофе и куском невероятно вкусной пиццы в руках. Вместо болезненного укола в сердце мысль оказывается неожиданно смешной. «Позволь себе отдохнуть» «Проведи этот день с человеком, во времени наедине с которым ты нуждаешься больше всего» О последнюю строчку Джинн спотыкается как о скрытый упрек — невинное напоминание что их отношениям время тоже надо бы уделять, заставляет ее внутренне сжаться. Насколько же в последнее время она была невнимательной, черствой, эгоистичной… Она и сама желала бы проводить больше времени вместе с Кэйей, но ее долг магистра, ее обязанности перед городом, слово данное Варке. Теперь она снова болезненно чувствует себя недостаточной, недостаточной и для него. «Пожалуйста, проведи этот день с собой» Но завернувшаяся и поэтому незамеченная сразу строчка едва не заставляет Джинн расплакаться. Он что, приготовил ей завтрак и... просто ушел? Дома и правда тихо… Необычно тихо — ни требовательных или просительных голосов, ни звуков, и может быть только в этой едва заметной, непривычной тишине Джинн Гуннхильдр впервые за много дней пытается расслышать собственный, еле слышный обычно голос. Яркое уже солнце мягко касается ее разлохматившихся светлых волос, кофе приятно обжигает рот. Невольно Джинн улыбается, краем глаза заметив на подоконнике целую стопку новеньких, пахнущих свежей краской романов модного издательства Яэ. Как минимум два она успеет залпом прочесть за день — если начнет прямо сейчас. Впрочем, начинает она с кофе — горячего, пряного, крепкого — после которого она снова падает в постель, чтоб проспать час — или может все пять. В шкафу натыкается на легкий, бледно-голубой костюм, который носила всего один раз на отдыхе, и поддавшись охватившему ее духу безумия и авантюризма, решает не стягивать тугим бантом светлые волосы. Позже, устроившись под деревом неподалеку от залива Сокола, Джин в тишине читает свою книгу, дремлет, немного думает о том, о чем так давно не было времени хоть чуть-чуть подумать, рассеянно слушает шелест морских волн, пока диск солнца не тонет за расплывчатой линией горизонта в вечернем тумане. В тишине, нарушаемой только плеском волн, ее мир все равно не становится полным. В тишине она, наконец, отчетливо слышит себя. Искать не приходится долго — ведь она более-менее знает, где: старая роща за винокурней возле реки. С тихим смехом Кэйя роняет на нее маленькую шишку, позволяя найти себя среди густых веток высокого дерева. С укоризненным взглядом и едва заметной улыбкой Джин думает попросить его спуститься. Но внезапно сама оставляет книги на траве и забирается наверх к нему. — Тяжелый был день? — чуть насмешливо спрашивает она, как в детстве свесив ноги с ветки и спиной прижимаясь к его широкой груди. В глазу Кэйи мелькает веселая тень лукавства. — Не особенно, — отстегнув застежки, он набрасывает свой теплый плащ на ее открытые легким костюмом плечи. — Ты не представляешь, сколько горожан Мондштада осознали что могут сами найти своих котят, очки и ключи, стоило мне достаточно убедительно выразить свою веру в их способность сделать это. Клянусь тебе, им просто надо было немного веры! — И обморожений? — качает головой Джин, но уголки ее губ предательски вздрагивают в улыбке. Впрочем, рабочее беспокойство тут же вцепляется в нее безжалостной, хищной рукой. — А встреча с послами Натлана? — Перенесли на завтра. А сегодня Венти ознакомительно развлекает их песнями и вином в Доле ангелов. — О? — За их счет. — А. Это многое объясняет. — Дилюк обещал побыть там, — успокаивающе заверяет Кэйя. — Он присмотрит чтоб послы по крайне мере не залезли в долги. Его пальцы всегда прохладные, от реки тянет свежестью и морозным холодом — должно быть, криослаймы собрались опять у воды, и Джин кутается в его плащ, прижимается ближе. — Знаешь, все это время мне словно бы не хватало чего-то… — задумчиво признается она. Откуда-то словно из птичьего гнезда в ветвях Кэйя жестом фокусника извлекает ее бесценный ежедневник. — Ты забыла его вчера в Старом Охотнике, — смеется он мягко и смахивает с ее волос запутавшийся сухой лист и замолкает, не отводит шершавую, жесткую ладонь от ее щеки. Джинн и самой говорить ничего больше пока не хочется. Ежедневник... Ежедневник пока полежит в стороне. Пальцы Кэйи прохладные, а прикосновения самые теплые, и в самом конце этого дня ее тишины, она хоть ненадолго позволяет себе забыть обо всем на свете. Завтра будет новый, полный дел и забот день действующего магистра Ордо Фавониус, и Джинн ни на мгновение не жалеет об этом. Но пока что она там где она хочет быть. С тем, с кем она хочет быть.