Love is

Они исследуют самые дальние закоулки Разлома в поисках следов Ордена Бездны, когда Люмин вдруг сворачивает в темноту старой штольни за каким-то хиличурлом и бежит. Ее легкие, быстрые шаги исчезают в неохотно уступающей свету адьюванкта темноте прежде чем Дайнслейф успевает выругаться и даже летунья-Паймон лишь успевает пронзительно крикнуть вслед: — Люмин! — всплескивает она маленькими ручками. — Ты куда, Люмин?! Паймон уже готова рвануться в темноту за Люмин следом, но он успевает придержать ее за шиворот и велит ждать их здесь. Но прежде чем его глаза привыкают к темноте, где-то в глубине штольни раздается глухой, угрожающий грохот обвала, от которого под ногами все словно вибрирует. По детски испуганно Паймон втягивает голову в плечи и даже при тусклом свете факела заметно бледнеет. Дайнслейф молча кусает губу. Впрочем, когда он находит место обвала, Люмин уже кое-как сама выбирается из-под камней. Повинуясь ее гео-силам, камни разлетаются в стороны так что это ему уже приходится от них укрываться. У нее расшиблен лоб, светлые волосы в рудничной пыли и под глазом царапина. Из серьезных травм — опухшая щиколотка. — Это хиличурл… — вздыхает она и обиженно вскрикивает, когда Дайнслейф надавливает сильнее пальцами чтоб понять не сломана ли кость. — Он вел себя так, словно понимал каждое мое слово. Как будто ему нужна помощь, а потом его приятели обрушили на меня потолок. Где-то здесь маг, не иначе. У нее кости прочные — нечеловечески. Она и сама немного не человек. Но не неуязвима. Нет. — Сколько раз мне надо повторить, что в них уже ничего человеческого не осталось, чтоб ты услышала? — цедит сквозь зубы Дайнслейф, втайне ненавидя себя за то мучительное мгновение страха, что испытал пока не услышал ее забористую ругань из-под обломков камня, не увидел — помятую, злую… живую. — Сколько, Люмин? Сколько ты еще будешь рисковать собой, пока не поймешь? Эта твоя детская, наивная доброта… Пыльной, тонкой рукой с некрасиво поломанным ногтем на большом пальце Люмин цепко сжимает его запястье. — Просто скажи что испугался за меня, господин Дайнслейф, — говорит она очень мягко. — Этого более чем достаточно. Подумаешь, немного сглупила. Его голос понижается до свистящего, злого шепота, от которого Паймон ежится и молчит. А потом и вовсе юркает в свое загадочное подпространство. — Я же тебе говорил! — Даже если они больше не люди и никогда вновь ими не станут, — говорит Люмин так же негромко, и приходится слушать лучше чем если б она кричала так чтоб эхо терялось под потолком штольни, и сжимает его ладонь в своей. — Они страдают, и мне жаль их. Я не могу оставить мысль хоть чем-нибудь им помочь. — Мы поможем им, окончив их страдания, — угрюмо бросает Дайнслейф, пальцем стирая кровь и пыль с ее щеки. И не хочется думать, что вместе со страданиями хиличурлов окончится и его собственный путь. Страх смерти стал много сильнее страха боли, с тех пор как Люмин вот так берет его за руку. — Твоя доброта и попытки помочь всем и каждому на пути слишком похожи на слабость. — Ты так думаешь? — спрашивает она вдруг задумчиво. — А мне кажется, что слабость противоположна от доброты. Надо быть сильным, чтоб быть добрым. — Ты вечно бросаешься всем на помощь очертя голову. — Если чья-то боль и несправедливость меня задевает и огорчает — почему я должна пройти мимо и все стерпеть? Я никогда не бываю доброй в ущерб себе, а помогаю другим только когда у меня хватает силы на это — ну или за мору, — посмеивается Люмин и тут же вновь становится очень серьезной. — Я защищаю то, что могу защитить. — Может, именно поэтому ты так и не смогла найти брата? — кривит он угол рта в усмешке. — Сумеру, Инадзума, Ли Юэ… Чего ради ты вечно решаешь чужие проблемы? Измазанное пылью лицо ее становится холодным и каменным — это было несправедливо, это удар в больное, и Дайнслейфу становится правда жаль. — Я нашла Итэра — но он меня оттолкнул. Теперь я ищу ответы, и нахожу их там, где казалось бы, их быть не может. Я нахожу и друзей, и воспоминания, в которых набираюсь силы… Мне пришлось врасти в этот мир, Дайн. Полюбить его, хотя из нас двоих с Итэром я всегда говорила первой, что пора идти. Двумя пальцами Дайнслейф сжимает ее подбородок пальцами, наклоняется ближе пытаясь рассмотреть что-то скрытое, невидное в плящущем свете факела, воткнутого в расщелину. — Иногда мне кажется, что это просто маска. Ты видела столько миров, столько грязи в людях, что я понять не могу как в тебе сохранилась еще доброта. Почему то, что творит Итэр не кажется тебе глупой блажью слабого, утонувшего в обидах мальчишки, который так и не смог отпустить мертвый мир и тащит его за собой как любимую игрушку на веревочке. И то, что я здесь… с тобой. Говорить об этом противно и жалко, но это действительно в нем — неизбытая преданность и стремление защищать с наивной, глупой благородностью, бессмысленность чувств, которые он испытывает спустя пятьсот лет своей нежизни, небытия… Если трезво смотреть на все — мелкие, глупые страстишки и боль людские должны казаться до скуки смешными с высоты ее миров. Внезапно Люмин кладет ему на плечо подбородок, и ее запах — тепла, цветов и солнца все равно пробивается сквозь затхлость и поднятую каменную пыль. — Я и правда была такой как ты говоришь, — мягко смеется она ему на ухо, перебирая волосы. — Миров пять или шесть назад. Думала что выше всего этого, упивалась высокомерием, пресыщенностью и циничностью до оскомины и до скуки, но обычно это проходит. С юношескими прыщами проходит как правило, Дайн. А быть добрым много, много сложней. Мой брат теперь совершенно изломан и болен, — ее негромкий голос становится полным нескрываемой грусти. — Ты несчастен и потерял совершенно все что имел. Как же мне считать это скучным, смешным и глупым, скажи? Сглотнув, он помолчал. Это было слишком — куда она копнула сегодня, в какие глубины его души так случайно, походя запустила свои пыльные, расцарапанные о камни пальцы. — Надо выбираться отсюда. — Если я перестану сопереживать чужой боли, это будет значить что сердце — мертвое. А жизнь с мертвым сердцем, — ежит Люмин голые, покрытые пылью плечи. — Знаешь, Дайн, наверное, даже для богов и Архонтов это уже не жизнь. Но я и правда в следующий раз постараюсь быть аккуратнее… — соглашается она совершенно внезапно и встает, недовольно морщась когда наступает на ушибленную ногу. — Если ты до поверхности понесешь меня на себе. Это и впрямь было опрометчиво, — улыбается она уже немного лукаво, а карие глаза блестят без намека на раскаяние. — Бросаться за тем хиличурлом не глядя. И Люмин не изменить, не переделать — этот стержень в ней прочнее металла и камня, и Бездны, и самого мира Тейвата. Может, как раз за это он ее полюбил. С тяжелым вздохом Дайнслейф позволяет ей забраться себе на спину, руками придерживая за теплые, крепкие бедра под платьем и уже нет никакого смысла с прежним торжеством упиваться ее оплошностью и повторять то самое тщеславное «а я говорил», пусть по логике это заслуженно. Правда Люмин от этого никогда иной не станет. Пусть он действительно сотни раз — и себе самому — об этом говорил.