Love is

Записка в кармане шубы все еще словно жжет пальцы сквозь перчатку, когда он бесшумно открывает дверь. Это дешевая гостиница в приграничном городке Снежной — неуютный, безвкусный номер со скрипучими половицами, отвратительное обслуживание и холод, ушатанная уже давным-давно постель. Но Е Лань абсолютно все равно — где, как и когда, и чем он занят, и был ли с кем-то… На фоне заполненного густой, непроглядной тьмой зимней ночи окна ее силуэт кажется особенно изящным и тонким, когда она бросает в сторону открывшейся двери взгляд - небрежно, вполоборота. На ней ничего, кроме той самой накидки. От чашки, когда она подносит ее к губам, поднимается теплый пар. От приступа ярости у Панталоне до боли сводит челюсти — не спасает даже ее нагота, от вида которой дух перехватывает даже столько ночей спустя. — Ты вломилась в мой дом. Опять. — Просто зашла навестить, — отставив чашку на подоконник, мелодично и тихо смеется Е Лань, делая шаг к нему, и ее смех журчит как ручей среди горных камней, а тело гибкое по-змеиному. — И, между прочим, не застав тебя дома, ужасно расстроилась. Подумай: много ли девушек проделывали ради тебя такой долгий и тяжкий путь, господин Панталоне? Измятую, скомканную записку, которую обнаружил в потайном ящике стола, когда вызванная вторжением в его дом, охраняемый лучше иной крепости, суматоха слегка утихла, Панталоне с обманчивым холодом роняет ей под ноги. — Надеюсь, ты нашла что искала, — кривит он в привычно невыразительной усмешке рот. — И оно окупило всю долготу и тягость твоей дороги. На самом деле Панталоне понятия не имеет что привело ее в Снежную на этот раз — политические ли интриги, очередное расследование или иные, не менее вредоносные интересы. И понятия не имеет что у него было похищено — беглый осмотр хранилищ и сейфов ничего не дал. Вызнать хоть что-нибудь у самой Е Лань — он говорит себе, что здесь только для этого, и совершенно ни при чем исходящий от нее аромат орхидей, особенно нежный, тонкий, манящий, посреди стылых просторов Снежной. Гибким, почти неуловимым глазу движением, словно одна из теней, мечущихся от дрожащего на сквозняках света расставленных тут и там свечей, она оказывается вдруг почти вплотную: вечный вопрос — поцелует или убьет, и у обоих на него никогда нет ответа. Сердце внезапно застывает, а потом заходится гулким, торопливым биением, разгоняя по венам кровь. На мгновение тонкие, сильные руки Е Лань вдруг ложатся на его плечи, утопая в густом, мерзлом с улицы мехе шубы. — Мне же от тебя ничего не нужно, Ленечка, — говорит она с отличающей самых искусных и прожженных лжецов искренностью и заглядывает ему в лицо. — Конечно, кроме тебя самого. Прежнее, почти забытое имя, которое она произносит с очаровательным, таким же напускным и фальшивым акцентом жителей Ли Юэ, абсолютная неприкрытость ее лжи, почему-то внезапно смешат его — искренне. — Списком того что ты украла у меня можно обмотать весь Полярный дворец. И еще немного останется. С невинным и даже немного обиженным видом Е Лань дергает обнаженным белым плечом, поправляя сползающую накидку. — Что за скучная мелочность, Ленечка! Она совершенно тебе не к лицу, — улыбка ее становится такой же тонкой, острой и отравляющей, но ее яд — в отличие от тех, что он сам иной раз использует — обладает живым ароматом таинственных орхидей. — В конце концов, ты и сам не раз и не два подкидывал мне дезинформацию и доставлял немало проблем. С усмешкой он вдыхает ее, отравляется ей как будто нарочно, позволяя кружить себе голову, и на мгновение наслаждается и почти болезненным биением сердца, и жарким, торопливым как в полузабытой юности бегом крови по венам. — Гостиница окружена моими людьми, — негромко напоминает он доверчиво прильнувшей к его груди Е Лань. — Распорядись послать им огненной воды или хотя бы вина, — беззвучно смеется та. — Им придется ждать тебя долго. Ее пальцы скользят и путаются в дорогом мехе, касаются его щек, осторожно снимают очки с переносицы. Тонкое, красивое лицо, глаза с расширившимися зрачками, больше обычного похожие на сверкающие аквамарины, слегка расплываются, утратив четкость. Опасность, безумие, риск вечно манят ее словно особые туманные травы магичек — цицинов, и похоже, это отчасти заразно. Иначе почему здесь, в Снежной, она еще жива? Почему он приходит? Жесткие, горячие даже сквозь перчатки ладони Е Лань мягко сжимают его щеки, его ладонь с непередаваемо чувственным наслаждением сдавливает ее тонкое, вздрагивающую горло — то ли лаской, то ли обещанием в одно мгновение перебить гортань. В конце концов, он такой же Предвестник, хоть и выглядит разумнее и миролюбивей других. — Назови хоть одну причину не убивать тебя, Лань-Лань, — выдыхает Панталоне в темную, растрепанную копну ее волос почти с той же почти нежной интонацией с которой, вспоминая, в мыслях обычно называет ее лживой сукой. В ответ Е Лань прикрывает глаза и чуть-чуть улыбается, так же удивительно нежно касаясь губами кончика его носа и лба. — Может быть, я единственная, Ленечка, кто среди шестерок и прихлебал, которыми ты себя окружаешь, видит в тебе не мертвый, донельзя унылый мешок моры, а тебя самого. Твои чувства, Ленечка, твои желания… — ее руки легко находят путь под множество слоев его теплой, богатой одежды, шуба соскальзывает на пол, но рядом с ней даже в Снежной нет места холоду. — Ты, конечно, можешь попытаться меня убить, но только представь, в случае успеха какой скучной и пустой станет твоя жизнь без моих записок в секретном ящике твоего стола. Отчего-то Панталоне снова становится немного смешно — и немного горько, так же как горькой бывает на вкус неприятная правда. Но чем думать об этом сейчас, он предпочитает грубо запустить руку в темные, шелковые волосы и заткнуть поцелуем ее жадный, нахальный, болтливый рот. Панталоне всем сердцем ненавидит ее — искренне, и не менее искренне хочет. Он, наверное, когда-нибудь все же убьет ее — если Е Лань не убьет его раньше. Все же, наверное — не в этот раз.