Красавцы и никаких чудовищ (18+)

За столом на предцеремониальный семейный обед собрались люди, которые явно друг друга если не недолюбливали, то точно были друг другом недовольны. "Ммм... Чувствую, будет свадьба мечты, черти вас дери", — горько подумал Сокджин, осматривая высокомерные лица своих отца и папы, сидящих во главе стола. Напротив них, на другом конце стола, сидели так же парой родители Чон Чонгука: высокий черноволосый альфа, удивительно молодо выглядящий, замечательно красивый и столь же замечательно самоуверенный. И его супруг, который был старше его — и это было, увы, слишком сильно видно — а кроме того, имевший вполне себе заурядную внешность серой высокородной мыши. Понятно было, что Чонгук пошёл в отца, которого традиционная знатная блёклость внешности обошла стороной. И именно поэтому взгляд тёмных, почти чёрных глаз свёкра, томно сжигающий Сокджина, заставлял того смущённо ёжиться: уж слишком откровенно оценивающе и восхищённо смотрел на него Чон Чонджин. Не стесняясь ни своего слегка похожего на обиженную лошадь мужа, ни родителей самого Сокджина — своего сюзерена и его высокородного супруга. Ни даже своего сына — мужа этого самого Сокджина. Пока — будущего, но через полчаса уже — мужа. Муж... Сейчас, когда Сокджин украдкой смотрел на него и натыкался на неизменно восторженный — и даже преданный? — взгляд больших, красивых, выразительно вырезанных глаз с длинными пушистыми прямыми ресницами, Чон Чонгук казался бете не таким уж и юным. Его лицо ещё имело некую юношескую мягкость, волосы всё время непослушно лезли в глаза, и альфа вынужден был их откидывать с высокого лба нетерпеливым движением головы. Но взгляд был прямым, мужественным, серьёзным, хотя иногда и казалось, что он не может понять, что он здесь делает и зачем всё это. Фигуру своего будущего супруга Сокджин тоже успел оценить и оценил как "ого... ах ты ж чёрт...": высокий, и впрямь одного роста с Джином, даже, кажется, чуть-чуть выше, широкие, хотя ещё и угловатые плечи, длинные крепкие, чуть кривоватые ноги бывалого наездника... Но главное... Твёрдые, сильные, привыкшие к поводьям и гарде руки — трогательно тёплые. Когда юноша, торопливо сдёрнув перчатку, подал правую руку Сокджину, чтобы проводить его в зал, бета смог это оценить. Как оценил и совершенно потрясённый, искренне восхищённый взгляд, которым окинул невольно Чонгук фигуру своего жениха, затянутую в белый свадебный сюркот и шёлковые шоссы с вышивкой, его пышной волной лежащие волосы и — и Сокджин это отдельно с трепетом заметил — алые, чуть тронутые кармином губы. Ну, да, да. И что? Пусть и нежеланная, пусть и глупая и такая несвоевременная, но это всё же была его свадьба. Сокджин с презрением всегда относился к стремлению омег украшать себя всякими средствами, потому что считал, что чистота и естественность — вот самое главное украшение любого человека. Но тут... Кармин принёс папа. Просто поставил на трюмо и улыбнулся: — Не надо испепелять меня взглядом, Ким Сокджин. Не хочешь — не используй. Но на твоих пухлых губах он будет смотреться просто умопомрачительно. Так что сам смотри. Сокджин смотрел. Долго смотрел. А потом взял немного и провёл пальцами по этим самым пухлым губам. Тут же пожалел: губы запылали пожаром и, кажется, ещё больше припухли. Он судорожно попытался стереть, но эта дрянь не оттиралась, так что... Так что вот. Чонгук только глянул — и облизнулся. Понятно было без слов и не требовало пояснений, о чём подумал. "Только попробуй, — подумал с дрожью по всему телу Сокджин, с трудом удерживая какую-то странную улыбку. — Даже не думай, развратный альфа. Только одно и надо. Такой же, как все." А Чонгук не удержался — и посмотрел снова. Чуть прикрыл глаза и снова быстро облизнулся. Хмм... Мда. Спасибо, папа. Вот уж — спасибо. Поданной альфой руки он, естественно, почти не коснулся и сделал вид, что эта формальность ему ни к чему: он не омежка и в таких тонкостях этикета не нуждается. И Чонгук, кажется, сначала растерялся, по коридору они прошли молча и не глядя друг на друга, рука Сокджина, почти не касаясь, плыла над ладонью Чонгука. Но когда двери перед ними распахнулись, приглашая в большой зал, альфа вдруг решительно перехватил её и крепко, но осторожно сжал. И перед родителями они предстали мило держащимися за руки. Сокджин возмутился и восхитился одновременно: альфа сыграл умело. Выдираться из его захвата перед родственниками было глупо, так что бете пришлось смириться, но он поклялся в дальнейшем быть осторожнее и помнить о том, что наивный оленёнок, может быть, не такой уж и наивный. С другой стороны... Что он, зря что ли мазал нежным, купленным в Столице специально для него папой кремом свои руки ("Ты возишься с землёй, Джини, это недопустимо для человека нашего положения. Мажь каждый вечер перед сном, не позорь меня") Обед прошёл почти в молчании. Отец Сокджина вообще мало разговаривал, когда ел. Папа думал о чём-то своём и к обеду почти не прикоснулся. А чета Чон, видимо, и так была слишком уязвлена своим положением людей, которых заставили принять весьма унизительные условия как вассалов: сына забрали, да ещё и заставили взять в зятья бету... Не до радостей общения, в общем. Так, несколько общих этикетных фраз о прелестях погоды. Молчаливым был и путь в часовню, где замковый капеллан в присутствии нескольких семей местных баронов и богатых соседей-дворян, приглашённых на скромное торжество (бета и младший сын — к чему пышная свадьба? чем хвастаться?), сделал своё дело и скрепил узами брака двух людей, которые совершенно не знали друг друга, представления не имели о том, что друг с другом делать, и были теперь обречены томиться рядом — в горе и радости, в богатстве и бедности, в болезни и здравии — в общем, мрак нашего просвещённого времени во всей красе. "Интересно, как скоро он начнёт нарушать эти клятвы, — с тоской думал Сокджин, стараясь не смотреть на точёный профиль своего новоиспечённого супруга, который, казалось, слушал пространную речь капеллана очень внимательно. А бета всё сильнее тосковал и злился: — Ты ещё запиши его слова да выучи. Если умеешь писать, конечно. Кстати, интересно было бы знать. Братец Юнги, например, не умеет, потому что ему, высокородному благородному альфе, не пристало сидеть за книгами да марать пальцы в чернилах, как какому-то бете: он до охоты да до столичных кабаков всё больше охоч. А ты, Чон Чонгук, тоже считаешь, что книги — удел убогих бет да монахов?" Увы, он ничего, совершено ничего не знал о человеке, от которого теперь зависела его судьба. Вот да, кстати. Ведь Чонгук был альфой, а значит, первым супругом, верхним, будет он. А значит, Сокджин в этом чудесном, чёрт его побери, браке — омега, сторона подчиняющаяся. И Чонгук имеет очень... о-о-очень много прав. "Всегда мечтал зависеть от сопляка восемнадцатилетнего с внешностью редкостного похабника, который обрюхатит мне здесь всех омег-служек. Боже, боже, за что?" — И Сокджин впервые с искренним чувством посмотрел на окружающие его изображения бога. Посмотрел с чувством глубокой тоски и пропустил из-за этого самое забавное в церемонии: — Можете поцеловать своего супруга. И когда лицо Чонгука внезапно оказалось слишком близко, Сокджин дёрнулся из его рук от неожиданности. Но альфа, надо отдать ему должное, ухватил его крепко, перехватил за талию и затылок — и приник к губам, пахнущим кармином. Горячо и мокро. Первый поцелуй с супругом Сокджину не понравился совершенно. У беты была пара опытов, противно было всегда — и этот поцелуй не был исключением. Чонгук, видимо, от волнения, накрыл его губы не сухим и нежным, лёгким свадебным поцелуем, а настоящим, почти неприличным: рот альфы оказался приоткрытым, и он забрал в него беспомощно дрогнувшие под ними губы Сокджина. Да ё-ёханое древо! Он спятил? Джин снова дёрнулся, заливаясь краской, но альфа лишь сжал крепче, чуть втянул в рот нижнюю губу совершенно теряющегося беты и отпустил — с громким, совершенно неподобающим случаю чмоком. Кажется, Сокджин услышал похабно-весёлый хохоток своего отца. И, видимо, отца альфы. А потом и более явственный одобрительный гул остальных альф. Он сжался весь в руках мужа, и тот отпустил его, отступая на шаг и испытующе глядя на него из-под своих чёртовых длинных ресниц. А потом, не успел задыхающийся от возмущения бета прошипеть ему проклятье, он облизался (снова!) и довольно, сыто улыбнулся. Сокджин чуть не задохнулся от возмущения. Недооценил он щенка. Ох, недооценил. Капеллан что-то ещё пел про "долго и счастливо", но Сокджин не слушал: он был как на иголках. Его вдруг пронзила совершенно ужасная мысль о том, что он будет делать дальше с ним — с этим нахальным мальчишкой, который только что на глазах у родителей, ничего не стесняясь, чуть не высосал из него душу. Было совершено ясно, что просто так, бодрым разговором о равноправии и братских отношениях вместо постельных утех, в этом браке дело не обойдётся. А ведь Сокджин рассчитывал именно на это. И какое-то время сегодня ему даже казалось, что у него всё получится: юный альфа выглядел милым и прекраснодушным. А оказалось, что этот Чонгук хитёр, умён, дерзок и — силён. Очень силён. Что там говорил Сокджин отцу насчёт насилия? Не сможет, потому что, мол, Сокджин не омежка? Сейчас у него не было уже никакой уверенности в том, что это так. Взгляды взглядами, а этот поцелуй... Он о многом сказал Сокджину и перепугал его насмерть. Их объявили супругами, но бета думал только о том, насколько часто он слышал, когда ещё жил в замке отца, о насилии в Алую ночь. И когда Чонгук, крепко ухватив его за руку, вёл по залу на праздничное застолье мимо приветствующих их криками и хлопками гостей, Сокджин думал о том, что, возможно, даже запертая на ключ дверь спальни его не спасёт: с такими плечами этот малолетний наглец выбьет её на раз. И когда Чонгук налил ему Первую Чашу — вино с травами, преподносимое альфой своему мужу — Сокджин, поднося кубок к губам и глядя застывшим взглядом в горящие таинственной страстью глаза супруга, думал о том, что он будет сопротивляться, что не дастся живым. Нет, нет! Никогда... Этот.. он не посмеет, не сможет! Сокджин ему не покорный омежка-девственник, чтобы послушно подставить задницу на растерзание его похоти! Он не позволит так с собой обойтись ему — этому так горько обманувшему его альфе. Красивый? Юный? Взгляд восхищённый? Руки тёплые? Ага, ага. А на самом деле... Такой же, как его отец: наглый и жадный. Как и все они... О, Сокджин знал таких. Он до сих пор с ужасом вспоминает, как еле отбился от двоюродного брата Хёнгу, который решил его "осчастливить" своим вниманием: зажал бету в тёмном коридоре отцовского замка, стал грубо и жадно лапать, забираясь под одежду, а потом начал облизывать Сокджину лицо горячим языком, воняющим остро и противно брагой и жареным мясом с чесночной приправой, и толкаться пахом в его бедро. Если бы Сокджин, еле сдерживая рвотный позыв, не укусил этот язык и не ударил наобум куда-то вниз коленом так, что альфа взвигнул диким кабаном и повалился на пол, давая возможность Джину убежать, то... Бррр... От воспоминания об этом Сокджина передёрнуло — и он чуть не пролил на свой белый сюркот алое вино. И лишь рука Чонгука, которая поддерживала по традиции его кубок, пока он пил, не дала пролиться и капле драгоценного (а в эту чашу наливали самое дорогое вино из подвалов мужа-альфы) напитка. Было вкусно. Пряно. Жаром дало вниз до самого паха — и дальше до колен. И потом осталось во рту приятное послевкусие душистых трав. А ещё мягко катнулось до головы, стукнуло в затылок и чуть закачало... Вкусно, сладковато. И Сокджин улыбнулся: наверно, эту чашу он и запомнит как единственное, что понравилось ему на собственной свадьбе. Ну, может, ещё взгляд тёмных глаз — такой же жаркий и ласковый, как вино. И шёпот: — Вы в порядке? Сок... Эй, Сокджин? Шёпот пах сладостью того же вина. А тёплые руки, которые вдруг тревожно сжали его плечи, подарили дрожь — такую острую, такую пронизывающую... Чон — Чон — Гук... Красивое имя, правда. Красивый мальчик, который никогда его не полюбит. Красивый мужчина, который однажды посмотрит с презрением и скажет: — Я хочу наследника! Что ты можешь дать мне, убогий бета? Красивый, сильный, такой... такой сильный?.. Сокджин и сам уловил, что шатается, даже сидя на высоком кресле с неудобной твёрдой спинкой — специальном месте для молодожёнов. Чёрт... Чёрт, чёрт, чёрт... Да что такое? Что было в этом вине? Сокджин придушенно шепнул: — Во... воды... Пожалуйста. — Да, да, сейчас, — забормотал альфа, который очень мягко придерживал его плечи. Почти обнимал. Тёплый, добрый, приятный на ощупь альфа... Ха-ха... на ощупь... — Сокджи-и-ин... Что ты... ахм... что ты делаешь? Сокджин помотал головой — и увидел свою руку на бедре Чонгука. Он лапал своего мужа, забираясь всё выше. Это было очень волнующе. Ээээ... ну, то есть... В общем, слава богу, дело было под длинной алой скатертью, так что это вызывающее поведение Сокджина, чувствующего, как у него в голове начинают разрываться шутихи, никого, кроме Чонгука, не возмутило. Да и тот выглядел не столько возмущённым, сколько... возбуждённым? Его рука осторожно сжимала запястье Сокджина, он сконфуженно-робко улыбался. — Про...ффухх... да что со мной?.. — пробормотал Сокджин, резко вырывая из его захвата свою руку и стирая дрожащими пальцами пот со лба. — Прости! Простите, пожалуйста... Чёрт... С каким дьяволом вы вино мне налили? — Я не знаю... — растерянно ответил альфа, странно сверкая на него глазами. — Это не я.... Мне отец дал кувшин... Прости... те... — А не пора ли нам проводить наших юных супругов в их покои? — раздалось вдруг посреди зала Провозглашение, которое должно было знаменовать начало того, чего Сокджин так боялся. Это говорил его отец — красный, уже пьяный и довольный. И отец Чонгука, снова сверкнув на Сокджина своими бесстыжими глазами, согласно выкрикнул: — Да начнётся Алая ночь! — Выпьем за Алую ночь! — закричали вразнобой гости. — О, нет... — прошептал Сокджин, чувствуя, как снова всё внутри него холодеет от ужаса. — Пожалуйста... не надо... Дальше всё было смутно и смешалось в один жуткий сон. Он помнил, как подхватил его Чонгук: по традиции он должен был внести супруга в спальню на руках. Сокджин не смог сопротивляться: на него накатила такая слабость, что сам он бы и не дошёл. А свист, улюлюканье и пошлые выкрики гостей, что сопровождали их почти до самых дверей, не помогали прийти в себя совершенно. Потом Чонгук опустил его на постель, белеющую жертвенным камнем в углу комнаты, — камнем, на котором Сокджин собирался умереть. Он тут же сжался у стены и умоляюще посмотрел на Чонгука. Его зрение плыло, в голове всё кружилось, и он не мог вспомнить ничего из того, что приготовился сказать супругу о том, почему им необходимо держаться друг от друга подальше — ни одной мысли, кроме робкого и странного: — По... жалуйста... нет.. пожалуйста... Чонгук, присевший напротив на край постели, приподнял брови. — Я... я настолько Вам не нравлюсь? — кажется, спросил он. — Не... не нравишь... тесь, — кажется, пробормотал Сокджин. — Совсем? Сокджин ещё смог разобрать это слово. Оно было сказано тихо и как-то... Джину вдруг захотелось плакать. Он закрыл глаза, в которых всё медленно начало кружиться, и услышал свой голос как будто издалека: — Совсем... не надо. И больше ничего. Сокджин провалился во тьму, где царствовала тишина. Были ещё какие-то мутные ощущения... Кажется его раздевали. Но он не был уверен и не посчитал это поводом, чтобы проснуться.

***

Разбудил его ласковый голос папы: — Эй... Эй, замужний мой бета... Ты как? Эй, сынок... Сокджин открыл глаза, ощупал взглядом его мягко улыбающееся лицо и резко и испуганно поднялся: — Пап... — Тшш... — Лица папы и стоявшего за ним папы Чонгука ( Чонгука?! а где, собственно... ) внезапно вытянулись, и они встревоженно заахали. — Тише, тише, сынок... Осторожнее, тебе же, наверно... больно? Что ж ты так... — Больно? — мучительно сглотнул Сокджин. У него немного болела голова, так что он сказал: — Да... Да, немного... — Немного? — удивился папа Чонгука. — Где этот альфа? почему?.. — Ты уверен, милый? судя по... — Он выразительно посмотрел куда-то вниз. — Судя по следам, болеть должно... Мой сын, конечно, тот ещё зверь... так тебя... Боже, милый, ты точно в порядке? Сокджин проследил его взгляд — и у него внутри всё заледенело от ужаса: под ним и рядом были пятна крови. И его ночная рубашка тоже была в небольших алых пятнах. Сокджин смотрел на кровь и пытался понять: это что вообще... Что здесь произошло? Откуда?... И учитывая то, что у него ничего — ничего! — не болело, вопрос был отнюдь не праздный.