Красавцы и никаких чудовищ (18+)

Поцелуй был долгим... слишком долгим, чтобы свести всё к шутке или к простой неловкости. Нет, Сокджин чувствовал неловкость, но губы Чонгука были такими приятными, а руки — крепкими, что он искренне забыл обо всём, что его тревожило. И о своих подозрениях. И о своей обиде. И о том, как больно ударило по нему мужнее пренебрежение... Не мог тот, кто, прикрыв свои оленьи глаза, так нежно посасывал губы Сокджина, кто так вжимал его в горячее сильное тело своими руками, пока его зубы пытались поймать и прикусить робкий язычок мужа, — не мог он быть хоть в чём-то виноват! Слишком хорошо, слишком искренне, слишком тепло... Тепло... Тепло? Сокджин распахнул глаза. Нет, не показалось. Чонгук прижимал его к себе почти голому: тонкую нижнюю робу, которая к тому же была влажной от пота и распахнутой на груди назвать одеждой зимой получалось с трудом. Не задумываясь, он отстранился, ловя расплывающийся жаркий взгляд совсем почему-то чёрных глаз мужа, торопливо снял с себя плащ и накинул его на плечи альфы. И Чонгук снова прикрыл глаза, прижал его сильнее и застонал, заставляя тоже утонуть и в своих объятиях, и в плаще. — Так тепло, — прошептал ему на ухо альфа. — Ваш плащ... такой тёплый. И так пахнет... вами. — Я не пахну, — обидчиво вздохнул Сокджин, прижимаясь тем не менее к шее мужа и невольно обхватывая его талию под плащом. — Ты пахнешь нежностью... и теплом моей постели... и немного — мной... — шёпот Чонгука завораживал, его дыхание касалось шеи и уха — и опьяняло Сокджина. Так что смысл того, что сказал супруг, до него дошёл не сразу. Но когда дошёл, он невольно напрягся. — Чьей нежностью? — спросил он тихо и сердито. — Разве мне есть, к кому проявлять нежность? Тепло постели? Той, в которой вы меня бросаете? Не могу я вами пахнуть: вы слишком далеко от меня на этой постели. Последние слова Сокджин сначала сказал — и только потом понял, как это прозвучало. Он услышал, как тихонько и, кажется, удивлённо хмыкнул Чонгук, и попытался вырваться, чтобы заглянуть ему в глаза, а потом гордо уйти, пока не наговорил лишнего. Или не заплакал. Раньше Сокджин плакал редко: натура беты не позволяла. Но после чёртова замужества его как сглазили и ныть хотелось постоянно. Вот и сейчас. Его обиды и печали — они никуда не делись, лишь отступили под жаром молодого сильного тела альфы. Альфы, который пренебрегает им. Сокджин завозился снова, пытаясь вырваться. Но его не отпустили. Вот просто — не отпустили. Чонгук прижал его ещё сильнее, его пальцы впутались в волосы растерявшегося беты под бархатной шапочкой, и он почти насильно уткнул его носом в свою шею. — Чшш... Прошу вас... Давайте вот так постоим, — негромко и ласково попросил Чон. — Я обещаю, что после отпущу вас... И вы снова убежите от меня. К своим книгам. К своей столь любезной вам комнате. К своим вишням в снегу. На свою стену, откуда так любите смотреть на закаты... Вы снова отдалитесь — и я буду лишь мечтать, чтобы вы... — Как вы смеете издеваться! — дрогнувшим голосом произнёс Сокджин. Он дёрнулся решительнее — и Чонгук его отпустил. — Смеётесь мне в лицо?! Я? Это я от вас отдалился? Я вас бросил? Это я уезжаю каждый день и возвращаюсь чёрт-те когда — лишь бы вас не видеть? Это я прихожу в комнату, когда уже и звёзды тускнеют? Я, значит? Чонгук вдруг совершенно неуместно дрогнул губами в улыбку, но потом нахмурился, потянул к нему руки и повелительно сказал: — Иди ко мне. Холодно. А ты без плаща. — Ты тоже без плаща — выперся в снег на мороз, дрова он видите ли рубит! — язвительно и зло ответил Сокджин, даже не подумав сделать шаг в руки мужа. — Не буду рубить дрова — приду тебя трахать без твоего согласия, — негромко и чётко ответил Чонгук, сощурился и с любопытством уставился на онемевшего Сокджина. — Что? — проморгавшись и откашлявшись, переспросил тот. — Значит, вы всё же соскучились по мне, супруг мой? — поиграл бровями Чонгук. — И даже, кажется, сердиты, что я, исполняя ваше же желание, держусь от вас подальше? — Я... Не так же... я... М-мне не этого... — Сокджин успел проглотить слово "хотелось", иначе он сгорел бы со стыда прямо тут, у огромной сосны, под насмешливым тёмным взглядом мужа. Чонгук вдруг сделал шаг и схватил его в объятия, смыкая руки за его спиной и укутывая почти силой снова в плащ. — Не этого — что? Не этого вы хотели, когда говорили, что вам ни на чёрта не нужен этот принудительный брак с младшим сыном какого-то там обедневшего рода, заложником? — тихо спросил Чонгук прямо в ухо вздрогнувшему от этих жестоких слов мужу. — Нет, нет, — пролепетал Сокджин. — Это... Это неправда! Я не говорил об... об этом! — Неужели? — прошептал Чонгук. — Значит, это не вам я настолько не нравлюсь, что вы не побоялись прямо в лицо сказать мне об этом в алую ночь? — Я... я... — Голос Сокджина дал петуха, и он вынужден был покашлять от дикого смущения, но Чонгук молчал — видимо, ожидая ответа, так что бета вынужденно еле слышно прошептал: — Это неправда. Ну... неправда. Ты... Вы... Мне... — Он умолк, чувствуя, что если бы земля под ним сейчас разверзлась и поглотила его, он был бы искренне рад аду, как дому родному. — Неправда, значит? — ещё тише спросил Чонгук. — То есть это не ты плачешь каждый раз, когда я хоть немного пытаюсь быть к тебе ближе? Он взял губами мочку Сокджинова уха и втянул в рот, а потом быстро облизал само ухо мокрым и горячим языком. От этого Джин чуть не упал, так как у него подогнулись колени. Но альфа, хмыкнув, поддержал его и помог снова твёрдо встать на ноги. — Что ты... делаешь... — пробормотал Сокджин. — Ты... сошёл с ума... Не здесь... же... — А где? — шёпотом обжёг его ухо Чонгук. — В замке? Где ты постоянно прячешься и сбегаешь? Где ты заворачиваешься в одеяло и отворачиваешься, прижимаясь к стене, лишь бы я не коснулся тебя? Лишь бы не тронул? Последние вопросы он произнёс негромко, но в голос. И столько горечи было в этом голосе, что у Сокджина запылали щёки от стыда. Нет, нет! Это же... не так! Всё не так! — Вы бросили меня тогда! — захлёбываясь воздухом, вспомнил он. — После... после того как утром вы меня ... приласкали... — Он снова отчаянно покраснел. — Я проснулся, а вас... нет, вы на охоту уехали! Прямо с ложа! Даже... — Я не просто уехал, — прошептал Чонгук и вдруг стал мелко и нежно целовать его щёку и шею, вдыхая сладко у его плеча, — я бежал, как заяц, чтобы не напасть на тебя волком... Ты спал... такой... такой мой, понимаешь? — Он ткнулся носом в шею замирающего от странного трепета в животе и паху Джина, вдохнул и продолжил с томной тоской: — Ты был покрыт моим семенем, и я почти решился взять тебя силой — спящего, беззащитного. Ты не смог бы тогда оттолкнуть меня, ты бы... Я почувствовал, что хочу тебя так, что если не присвою сейчас же — то умру! — Он внезапно прикусил Сокджину шею и нежно стал посасывать тёплую под воротником кожу. И Сокджин застонал... Тихо и невыносимо жалобно — так, что и сам смущённо умолк, услышав этот свой стон. И мог лишь сжимать и разжимать пальцы на талии Чонгука — не понимая, отталкивать его или прижимать к себе сильнее, чтобы не вздумал отпускать... Чонгук вздохнул, оторвался от шеи мужа и чуть отстранился, заглядывая ему в глаза: — Я остановился. Хотя ты лежал уже подо мной на животе и я пальцами уже вх... мхм... — О, боже! — невольно вскрикнул Сокджин. — Вы с ума сошли! Нет! — Его щёки пылали, и он в первый раз не был рад своему слишком богатому воображению. — Как вы могли! Это... Это бесчестно! Я же спал! Он кричал... Но даже не пытался вырваться. Ему было слишком хорошо сейчас — горячему, смущённому, слушающему непотребства со своим участием из уст мужа, который признавался, что Сокджин желанен... безумно желанен! Боже! Можно ли было упасть ниже? Да ещё и с таким удовольствием! — Вот и я так подумал, — тихонько вздохнул Чонгук. — И бежал от тебя. Потому что слишком... — Он снова склонился над многострадальным ухом Сокджина. — ...слишком, слышишь? Слишком тебя... — Он опустил руки на задницу Джина и вжал в себя — ...хочу. Сокджин сдавленно пискнул, почувствовав огромную мощь железного ствола Чонгука, что сейчас так жутко и волнующе уткнулся ему в живот. И именно в этот момент снизу, со двора Сохёна, послышалось громкое: — А если кто-то думает, что его не видно, то пусть подумает еще раз, заберет уже из моего дома своего надоедливого мужа и валит лизаться в свой замок, а не обжимается с ним бесстыже у белок и лис на виду!

***

Сохён ворчал, Чонгук терпеливо что-то толок в ступке деревянным и очень неудобным для его широкой ладони пестиком, считая в уме корешки, которые надо было вмешивать в толченье особым порядком. Сокджин же лежал на своём любимом одеяле, свернувшись калачиком, смотрел на играющие языки пламени в очажке, ловил сонным взглядом странные тени на стене, на небольшом, очень старом, грубо, но прочно сколоченном шкафчике, потом отслеживал их дальше и неизменно останавливался на точеных скулах, мужественном подбородке, плотно сжатых или прикушенных пухлых губах, длинных иссиня-чёрных ресницах... Как же красив! И глаза... Умные, живые, добрые... Он не обидит, нет, не может обидеть. Сокджин вздохнул, сел и притянул к груди колени, склоняя к ним голову. Глупо, так глупо было верить красоте. Их было так много в его жизни — тех, кто был так же, а то и более красив, чем Чонгук, но не был к нему, Сокджину, добр. Юнги с его узкими и обворожительными кошачьими глазами и милой улыбкой... Он был сильным и мужественным воином, гвардейцем, которого по большей части волновали мечи и попойки, но когда он по долгу имени посещал балы, то с омегами был галантен и вежлив. Отличный сын, гордость отца и папы, верный товарищ, заботливый, хотя и насмешливый брат для Тэхёна, но с Сокджином... — Версвальт должен был отойти моему сыну, Джин! Ты ведь нарочно его попросил у отца, зная это? Молчи, всё ложь! Не верю. Никому из вас больше не верю! Было бы лучше, если бы и впрямь пошёл в монастырь. Подумай об этом там, в этом замке, и помни, что ты отнял его у моих детей! Своим существованием отнял. И ты тоже — предал меня! Сокджин никогда не сможет ему эти слова простить. И то, что он был пьян, и то, что только что пережил жестокий разрыв, когда ему изменил его омега, с которым они готовились к свадьбе — ничто из этого его не оправдывало. Это был последний их разговор, Сокджин тогда, перед отъездом в Версвальт, заехал в их столичный дом попрощаться с папой и нарвался на старшего брата, пьющего в коридоре под дверью своей комнаты, прямо из горла тёмной пузатой бутылки... Неважно. Что у трезвого на уме — у пьяного на языке. Он всегда был грубоват с ним, Юнги: — Ты не омега, и не надейся на моё снисхождение. Взялся за меч, захотел учиться — валяй. Вставай. Нечего задницей полы натирать, нытик. Но всё же было как-то ничего, и Сокджин им всегда втайне гордился — его силой, смелостью, некоторой безбашенностью... А тут... Всё стало понятно, однозначно и безнадёжно. Кажется, его письма он так и не сжёг? Вернётся сегодня и сожжёт. Потому что больно до сих пор. Вспомнил — и сердце снова закололо, а глаза помутнели от слёз. Больно, Юнги... Так больно. И письма ничего не решат. Сколько раз он уже решал растопить ими камин? Неважно. В этот раз точно. Так и не распечатанные — в огонь. Красавчик Юнги... Любимец омег Юнги... Жестокий и бездушно жадный Ким Юнги. Сокджин прищурился, нетерпеливо смахнул слезу и прикрыл глаза. И перед ними услужливо встало другое лицо. Томный взгляд тёмных, глубоких, идеального разреза глаз, прямые пушистые ресницы, точёные черты, обворожительного рисунка губы... Очаровательная родинка на кончике носа. Другие омеги пытались скрыть родинки, замазывая их белилами и пудря, но не Тэхён. Его она красила, делая совершенство безумно притягательным из-за маленькой несовершенной детали. Младший брат Сокджина был обворожительно хорош собой. Когда он приподнимал бровь и смотрел сквозь приопущенные ресницы, ни один альфа в его кругу не мог оставаться равнодушным. Тонкие длинные пальцы, сжимающие изящную ножку хрустального бокала, хрупкие запястья в пышных манжетах из лучших кружев Империи, стройное гибкое тело, ловко перехваченное шелками и бархатом, чтобы всё подчеркнуть и ничего не открыть до конца. Он был идеалом красоты. Сокджин горько сжал губы. — Зачем тебе его внимание, Сокджин?! Зачем? Почему именно тот — единственный! — кто мне нравится, постоянно смотрит на тебя?! Может, хватит его заманивать? Может, ты уже вспомнишь, что ты бета, и будешь вести себя соответственно? Ты мне не соперник, ясно? Не соперник! И то, что ты на два года старше, — это твой минус, ясно?! Не будет тебя рядом — он перестанет меня как ребёнка воспринимать! Убирайся! Всё равно ты не любишь охоту, зачем ты вернулся? Чтобы отбить у меня Намджуна? Да? Сокджин невольно вздрогнул и повёл зябко плечами. Он поклялся себе больше никогда не произносить этого имени, не вспоминать об этом человеке, он запретил себе видеть его во снах и мечтать о том, что было бы, если бы... Он смог, смог, смог! Нет, нет. Случайно получилось. Тоже, кстати, красивый... Ужасно, невероятно красивый. Завораживающе... Он украл покой, разум и сердце, он... разрушил Сокджина на полгода... Он поцеловал один раз — там, в Первой башне отцовского замка Тропоке — в ту ночь, когда пошёл первый снег. Сокджину было девятнадцать, и ему на миг показалось, что это судьба, что и ему, несчастному убогому бете, может улыбнуться счастье — улыбнуться ямочками на его щеках... Оно улыбалось одну ночь. Даже не так — те несколько часов, что они были в башне, стояли рядом у окна. Близко, слишком близко. А потом Намджун обнимал Сокджина — сзади, тепло прижимаясь грудью к его спине и смешно щекоча дыханием его шею.... Сокджин смеялся — и был счастлив. Альфа говорил много, он рассказывал о далёких странах, о которых много читал, о странных и нелепых людях, что там живут. Он говорил, что участь Первого в роду Ким — они были дальними родственниками — томит и угнетает его. Он не хочет родовых поместий и должности при Большом дворе, которая ему светит по праву рождения. Он не хочет договорного брака, не хочет принуждения в выборе места, где жить... Раньше они не виделись: Сокджина редко были рады видеть на семейных торжествах рода, а Намджун постоянно был в разъездах.... И тогда, на балу в честь именин их дядюшки, старейшего в роде альфы, который устроил отец герцог Ким, они увиделись впервые. Немного поговорили, Сокджин выслушал всё, что о нём и его проклятой красоте и умении соблазнять альф думает Тэхён, и убежал тосковать в Первую башню. Там его и поймал Намджун. И была ночь, были звёзды, был поцелуй — невинный, в щёку... А ещё альфа так сжимал пальцы Сокджина, так целовал его запястье, так говорил о звёздах в глазах беты, о целом мире для него одного... Сокджин поверил ему. А наутро узнал, что Намджун уехал: прискакал ночью гонец от наследного принца с письмом, требующим герцога Ким Намджуна обратно в столицу, в свиту, в которой он состоял. И ... всё. Ни письма. Ни намёка. Ни. Че. Го. Тишина. Сокджин ждал полгода. А потом узнал, что Намджун отправился в дальнее путешествие вместе с двумя принцами — в Большое посольство. Надолго. И запретил себе ждать. Он понял, что ничего не было — ни ночи, ни звёзд, ни поцелуя, ни слов — ничего. Для него, для Джина было, но больше... ни для кого ничего не было. "Если я захочу, Джинни, знаешь, я ведь смогу и звезду с неба достать", — сказал ему там, у окна, Намджун. Шутливо, мягко светя своими ямочками... "Если захочу", бета, понимаешь? "Если... захочу..." Сокджин сжался от тоски, которая снова коварно стала проникать в его душу — как и всегда, когда ему не удавалось справиться с проклятой памятью и образ Ким Намджуна являлся ему. Правда, последний раз такой был давно, но вот здесь почему-то... — О чём грустите? — раздался глубокий и мягкий голос у него над плечом. Чонгук ловко присел рядом, скрестив ноги. Глаза его лукаво блестели, и Сокджин невольно насторожился. — Откройте рот и закройте глаза! — торжественно приказал Чонгук. — Ещё чего! — приподнял бровь Джин и сжал губы. — Ну откройте, чего вам стоит? — вдруг обиженно надулся Чонгук. И Сокджин не смог не улыбнуться. Этот сильный и ловкий альфа сейчас выглядел совершенным дитятей. Бета цокнул, прикрыл глаза и чуть-чуть приоткрыл рот. — Шире! — потребовал Чонгук. Джин снова цокнул и открыл шире. Тёплые пальцы втолкнули между его губ какой-то липкий небольшой и очень сладкий шарик. — Попробуй, вкусно, — шепнул ему голос прямо на ухо, а пальцы вдруг нежно провели по по-прежнему удивлённо приоткрытым губам. — Это целебная конфетка. Я добавил для тебя мёд и немного корицы. Не открывая глаз, Джин улыбнулся и стал медленно и аккуратно катать шарик по языку. Он почувствовал древесный привкус, а ещё немного фиалки и базилика, кажется... И да, было странно, сладко и вкусно! И то, что пальцы Чонгука по-прежнему касались аккуратно его губ, как будто в рассеянности водя по ним, оглаживая и мягко лаская, уж конечно, было ни при чём. Джин не открывал глаз, пережёвывал тянущуюся и немного липнущую к зубам сладость и улыбался, не отталкивая руку мужа. — Вкусно, — прошептал он в ответ. Пальцы Чонгука задержались на его губах, как будто раздумывая, а не нырнуть ли внутрь. Джин тут же покраснел, как только эта ужасно пошлая мысль пришла ему в голову, и торопливо захлопнул рот. Чтобы скрыть смущение, он спросил как можно независимей: — А от чего же лечит эта прелесть? Глаза у него были по-прежнему закрыты, так что лица Чонгука, которое, видимо, было совсем близко, он не увидел. — От сердечной печали, малыш, — дохнул ему альфа в губы и приник к ним так жадно, как будто пытался слизать с них всю сладость, что подарила Джину волшебная конфетка. Голова у беты немного закружилась — только поэтому он был просто вынужден ухватиться за плечи Чонгука и позволить ему прижать себя к жаром отдающей груди. Печали... Он только что печалился — это точно. О чем он думал? О чём? Что-то грустное. Неважно, боже... как же сладко, эти губы... Крепкие, властные пальцы забрались Джину под рубашку и закружили у соска, сжали — и он выгнулся, застонав, но его губам не дали убежать, Чонгук прихватил их крепче, заставляя стонать прямо в свой жаркий рот. О, как же... как же... Этот альфа... — Я что сказал по поводу не лизаться в моём священном доме! Немедленно вон! Оба! Развратники! Вон! Вон! Слышать ничего не хочу! Вон!