Красавцы и никаких чудовищ (18+)

Рука Сокджина, который так увлёкся своими захватническими планами, что не заметил, как вошёл в комнату Чонгук, предательски дрогнула — и на грудь ему, прямо на прекрасные кружева, пролилось дорогое вино. Он ахнул — жалобно и растерянно — и чуть не уронил и сам бокал. Но Чонгук перехватил его руку, сжал крепче и помог поставить его на стол. Он стоял всё ещё за плечом Сокджина, который растерянно пытался смахнуть капли вина с робы, досадливо прикусив губу. — Я напугал вас? — склонившись над ним, тихо спросил Чонгук. Его рука поглаживала опущенную на стол руку Сокджина. — Немного, — тихо ответил бета и прикрыл глаза, стараясь успокоить бешено забившееся сердце. Из-за неожиданного появления мужа, из-за смущающей влажности на груди с алым пятном, из-за руки, всё более настойчиво сжимающей его пальцы, из-за чёртова голоса у своего уха: — Вы прекрасно выглядите, мой дорогой супруг... И что на ваших губах? Мне показалось? Твёрдые пальцы повернули подбородок Сокджина в сторону — прямо под пронзительный, медленно темнеющий взгляд выразительных, откровенных глаз. Сокджин — ну, да, да — махнул кармином. И совсем о нём забыл, когда накинулся на курицу и вино... Неужели что-то ещё осталось?.. — Вы сыты? — немного изменившимся, странно дрогнувшим голосом сказал Чонгук и вдруг облизнулся, не сводя глаз с беспокойно прикушенных губ Джина. — Могу и я?.. Хотя бы немного… Сокджин сначала не понял, но когда Чонгук вдруг выпрямился и потянул его с кресла за плечи вверх, он — не в силах отвести взгляда от огненно-чёрных озёр в глазах мужа — чуть побледнел, осознавая. И покорно поднялся, чуть пошатнувшись, — нельзя было пить, Джин, нель... Чонгук дёрнул его, прижал к себе и впился в его губы жадным, жёстким, голодным поцелуем. Тогда Джин по-настоящему и осознал, что имел в виду Чонгук, когда говорил, что вынужден был съесть кармин с его губ при поцелуе в часовне. Альфа именно кусал, втягивая в рот его губы, посасывал и облизывал их, несдержанно и очень развратно постанывая. И, увы, это было слишком возбуждающе-прекрасно, чтобы Сокджин мог благоразумно осудить своего юного супруга за то, что тот напал на него, даже не попытавшись поговорить для начала, на что вообще-то очень рассчитывал бета. Очень быстро Джин потерялся в том, что делал с ним Чонгук, отдался полностью его страстному рычанию, его бесстыжему языку, который очень скоро проник в беспомощно приоткрытый рот растерявшегося беты и стал горячо всё там, внутри, облизывать. Куда девалась брезгливость и неприязнь Сокджина к подобным вещам и таким ужасно мокрым прикосновениям? А кто его знает — но, когда очнулся, Джин обнаружил, что одной рукой крепко обнимает мужа, а другой, зарывшись в длинные кудри у него на затылке, прижимает его голову к себе, как будто боясь, что Чонгук перестанет целовать, прекратит... приставать к нему. Хотя то, что Чонгук не прекратит, было сразу понятно по тому, как сладко и уже не так торопливо выкусывал альфа губы Сокджина, сосредоточившись, очевидно, на ощущении обнажённой задницы беты под широкими своими ладонями. Муж лапал его грубо, и очнулся Джин именно потому, что Чонгук, хрипло рыкнув, слегка шлёпнул ладонью по его ягодице, вновь сжав её после этого сильно и откровенно. Сокджин прогнулся, отстраняясь, и с возмущением прошипел: — Ты что делаешь? Пусти!.. Ты зачем дерёшь...ся... Глаза, которые посмотрели на него с искажённого страстью лица его супруга — мутные, опожаренные желанием, с диким огнём в глубоких зрачках — мгновенно подсказали Сокджину, что он слишком далеко завёл своего альфу, чтобы тот мог дать ему обстоятельный ответ на этот вопрос. — Красивый... желанный мой... я уже не остановлюсь... — прохрипел Чонгук. — Прости... Юноша подхватил его на руки и потащил на постель. Потащил — а не понёс красиво — потому что Сокджин по-глупому попытался вырваться, внезапно облитый страхом перед этой животной страстью своего юного мужа, но у него не вышло, и через несколько секунд его бросили на до боли знакомое ложе. Он, даже не пытаясь больше ничего сделать, с гибельным, отчаянным восхищением смотрел, как нетерпеливо срывает с себя Чонгук свою шёлковую робу, не отводя при этом взгляда от лица Сокджина, как он торопливо дёргает пояс на своих штанах и, чуть не с мясом выдирая пуговицы, стягивает их с себя. Джин тут же невольно опустил глаза — и сжался от ужаса: естество Чонгука он уже несколько раз ощущал, но что оно настолько внушительно, он даже и представить себе не мог. У него невольно вырвался жалобный скулёж, он приподнялся на локтях и попытался отползти от края постели, на которой Чонгук устраивал ему демонстрацию всего того, чем ещё несколько минут назад бета так уверенно решил завладеть. Теперь Сокджин был бы не против, если бы этого всего было хотя бы немного поменьше, но... — Не бойся меня, — глухо и бархатно сказал Чонгук, правильно оценив его действие, — я постараюсь... чтобы было не очень больно... Иди ко мне, малыш... Мой сладкий малыш... Джин почувствовал, как внизу живота у него что-то внезапно отозвалось томным и жарким, его собственное естество стало наливаться стыдной, сладкой силой, приподнимая тонкое кружево робы. Это проклятое "малыш"... почему?.. — Я боюсь, — торопливо, срывающимся голосом сказал он, — ты... слишком большой... Но Чонгук, кажется, его не услышал, он, склонившись и навалившись на него, уже приник горячими губами к его шее и выцеловывал на ней алые узоры. Жадно и невозможно приятно, хотя и больновато, он бесстыдно метил Джина, ни о чём не спрашивая, не давая ему думать и отвлекаться. Его рука скользнула вниз и обхватил естество беты — крепко, уверенно. И Сокджина невольно выгнуло от того, что муж трогает его там, где всё так чувствительно и слишком... слишком жаждет его прикосновений. Джин простонал, и по привычке у него получилось жалобное: — Нет... нет... не... — Да! — жарко шепнул ему Чонгук, мгновенно оказавшийся около его уха. — Правильно будет — да! Он вдруг взял половину этого самого ушка в рот и чуть прикусил, а рука его между тем начала мерное и томительно-сладкое движение по естеству Джина. И тот потерялся снова. Он только помнил потом, как разливалась волна жадного желания по его телу, как выгибался и отзывался он на каждое движение мужней руки дразняще-громкими и ужасно развратными стонами, как позволил без слова развязать на себе робу, которую Чонгук почему-то не стал снимать... Ах, да... Альфа просто дёрнул сильнее — и ткань треснула, давая ему доступ к жарко трепещущей груди, в которую он и впился жадными губами. Зарычал, мокро облизал, стал жадно сосать, а потом укусил, зажав пальцами второй сосок, и словно десяток молний пронзил бедного, никогда в жизни ничего подобного даже близко не испытывавшего Сокджина! Это наслаждение было... просто... ...ахм! О, боже, боже, бо!... же!... Да-а-а-а! Чон! Гу-у-у... да!.. Забившись пойманной птичкой под супругом, Сокджин кончил бурно и обильно, растекаясь по собственному животу и торсу облизывающегося и сумасшедше блестящего на него глазами Чонгука. Альфа, не давая ему продыху, снова впился поцелуем в его приоткрытые от сбитого яростного дыхания губы, коротко укусил и сильным движением перевернул плохо соображающего Сокджина на живот. Навалившись сверху на его спину, он пробормотал: — Моя очередь, малыш... Ты же согласен, да? — Н-не... зна...ю... — пролепетал Сокджин, пытаясь поймать ускользающую от него мысль, которая не давала ему яростно застонать "Да, да! Да, мой господин, муж мой! Да, сделай меня своим!" — хотя ещё несколько секунд назад только это и крутилось в его залитой мутью возбуждения голове. — Я возьму тебя, Джинни, — настойчиво шепнул ему Чонгук, — я слишком долго ждал... И Сокджин почувствовал длинные горячие пальцы между своими половинками. Остро почувствовал, слишком остро, чтобы не очнуться и не ухватить, наконец, мысль, что так от него убегала. — У меня нет смазки! — почти крикнул он. — Я же... я же не омега, Чонгук, нет... Он попытался вывернуться из-под горячего обнажённого тела вдруг тяжело задышавшего мужа, но тот его не отпустил. — У меня есть, малыш, — прошептал он, стискивая его ноги своими и плотнее налегая на его спину, чтобы не вздумал вырваться. И изумлённый Сокджин услышал, как стукает ящик небольшого комода, что стоял около постели, а рядом с ухом снова жаркий шёпот: — Твой папа принёс, ещё на Алую ночь... Сокджин услышал звук открываемой пробки, и по комнате мягко поплыл запах нежного лавандового масла — драгоценного, так оберегаемого папой и используемого им только в особых случаях, когда надо было приглушить свой запах перед важным многолюдным балом. Значит... значит, папа дал его зятю, чтобы тот позаботился о его сыне... Именно его, потому что оно ещё и обладало обезболивающими свойствами. Подумать о том, как благодарен он своему папе, Сокджин не успел, потому что неугомонный альфа, который уже успел сползти с него, но всё ещё одной ужасно сильной рукой придавливал Сокджина, чтобы тот не дёргался, к постели, проник снова между его половинками и стал оглаживать смазанными маслом пальцами средоточие своего желания. Сокджин тут же струсил, потому что почувствовал, что не может, просто не может расслабиться. Он заёрзал под рукой Чонгука и умоляюще зашептал: — Пусти, не надо… слышишь?.. прошу, пусти, Чонгук… Не надо, не надо… Но альфа лишь настойчивей стал выглаживать его вход, чуть надавливая, а потом вдруг дёрнулся, сильным, жёстким движением развёл ноги Сокджину — и втиснулся, лёг между ними. Он ухватился за мелко задрожавшие бёдра беты, сжал их покрепче своими пальцами — и уткнулся лицом прямо между половинок только и успевшего, что вскрикнуть мужа. Сокджин замер, не веря в то, что происходит, а потом почувствовал горячий, мокрый, жаждущий язык альфы у себя почти внутри. Чонгук зарычал громко, несдержанно — почти так же, как застонал от прошившей его иглы удовольствия Сокджин. Альфа лизал жадно, мокро, всасывался с силой, а потом, когда Сокджин невольно расслабился — потому что было слишком, даже как-то нереально хорошо — воспользовался этим и проник языком внутрь. Сокджин выгнулся, схватился за простынь и стал выстанывать, забывая себя, где он и что он: — Как... как! О... да… да... О… мне… ах... ещё… бо… же... что ж… ты… ахх-х… Он невольно выкрикивал это на каждое движение Чонгука внутри него, совершено теряя способность мыслить. И именно поэтому он не успел и не остановил Чонгука, когда тот, вдруг отстранившись, вздёрнул его бёдра вверх, заставил подняться на колени и выпятить совершенно бесстыдно задницу. А потом, надавливая на бёдра пальцами, чтобы держать крепче, начал входить в него. Когда он толкнулся первый раз, у Сокджина из глаз брызнули звёзды, а потом слёзы. Больно было адски. Он вскрикнул, застонал жалобно, попытался вывернуться, но руки хрипло дышащего и упорно насаживающего его на себя Чонгука держали его крепко. Он входил медленно, но Сокджину казалось, что от боли он сейчас умрёт, и, задыхаясь от ужаса, он снова умоляюще застонал: — Больно, нет! Проклятье! Гук! Не надо! Больно! Мне… Чон... гук, мне боль… но! — Тш, — коротко хрипнул альфа и втиснулся в него ещё немного. — Я еле… сдерживаюсь… Прошу… О, чёрт... чёрт… как же тесно… как жарко... Малыш, расслабься, прошу тебя! Он продолжал тянуть бёдра жмурящегося от страдания Сокджина на себя, потом качнулся обратно — и снова толкнулся, вызвав резкий болезненный стон у Джина. — Не надо, Гук... Не надо! Выйди... сс-ук-ка-а-а, нет! Выйди... Нет!.. Толчок. Ещё, ещё и ещё — и тянущая боль от того, что Чонгук толкнулся туда-обратно. Если бы знал, что будет так — он бы никогда! Никогда бы не согласился… нет! — Умоляю! Гук! Мне больно! Больно! Проклятье! Как больно! Не-е-ет… Последний стон был отчаянным и высоким, потому что Чонгук, который как будто не слышал его мольбы, двинулся в последний раз и замер, войдя до конца. Сокджин краем сознания уловил, что пах мужа полностью прижат к его половинкам, и застонал от ужаса, осознав, что всё то, что так напугало его, теперь находится внутри него. И это всё его распирало, наполняло, казалось, до горла, сжатого рыданиями, пронзало насквозь странными, бешеными, острыми молниями, которые раньше дарили такое удовольствие, а сейчас — только боль. Только… Или не только… Он застонал и, пытаясь вытолкнуть Чонгука из себя, поднялся на руках, мучительно потряхивая головой, прогоняя хмарь странной слабости, томно охватывающей его. Чонгук был неделим с ним сейчас. Он взял его — и ему ничто не помешало: ни Сокджин, ни его мольбы. Он настолько хотел своего бету, что даже его стоны и проклятья не остановили дерзкого мальчишку. Сокджин переминался с руки на руку, поводя всем корпусом и задницей, как норовистый жеребец: он пытался сбросить намертво прилипшего к нему Чонгука. Но тот, наоборот, перехватил его поперёк груди и живота и вжал в себя как будто ещё плотнее, вызвав у него мучительный стон: слишком… всего слишком много… Чувств — странных, почти нечитаемых. Ощущений — руки на теле, пальцы, задевающие ужасно чувствительные соски и нежно ласкающие естество, жаркое дыхание на шее, влажные губы на плечах, зубы у основания шеи — царапающие грозно и предупреждающе, чтобы не смел рыпаться, чтобы не вздумал дёрнуться. Этого седока жеребчику не сбросить, нет. Этот вцепится в холку зубами, вопьётся всем своим существом в тело бедного попавшего ему в лапы беты — и возьмёт своё, присвоит, захомутает! И объездит, приручит, приучит к себе… Сильный, молодой, дерзкий… Нуждающийся. Уверенный в том, что имеет право. Так глубоко… он так глубоко… Так невозможно, возмутительно, странно волнующе — глубоко… Сокджин снова простонал, когда Чонгук начал медленно и осторожно двигаться. Альфа потянул его на себя, заставил подняться на колени и прижаться к его груди мокрой от пота рубахой. Он двигался осторожно, мелко, но не останавливаясь ни на секунду, приучая к этому ощущению недовольно и плаксиво постанывающего Джина. — Мой нежный, — прошептал Чонгук в ухо ухватившемуся за его руки мужу, который выгнулся и невольно упёрся затылком в его щёку, — мой самый любимый… такой послушный… ты такой послушный… о, я так хочу тебя... Ты такой красивый, ты меня с ума сводишь… Ты такой горячий, такой упругий там… внутри… такой... мм… я хочу тебя… мне так… хорошо… так хорошо с тобой… Он задвигался быстрее. Сокджин было забылся в этой пелене искрами сияющих в его сознании слов, половину из которых он, правда, не понимал — лишь слышал неповторимую страстную нежность в голосе Чонгука и невольно млел от неё. Но когда альфа ускорился, зарычал, боль снова начала томить Джина, и он со стоном обессиленно опустился на локти. Однако Чонгук тут же накрыл его собой, нависнув сверху, поставив руки по бокам от его головы, и начал двигаться ещё шире и свободнее. Пытаясь — но уже лениво, понимая, что всё бесполезно — затормозить его, Сокджин просто вытянулся, лёг на влажные горячие простыни, сбитые их вознёй. Однако Чонгук тут же догнал, не дал уйти, улёгся прямо на него, нашёл одной рукой мучительно сжимающиеся пальцы мужа, который постанывал и всхлипывал уже не столь горько и громко — так, просто от безысходности. Он по-прежнему чувствовал боль, растекающуюся по телу и становящуюся из острой — томной какой-то, странно будоражащей, обещающей что-то иное… Сокджин прислушивался к себе, поэтому позволил Чонгуку завладеть своей рукой. Альфа переплёл их пальцы и прижал руку к телу Сокджина, а другой опёрся о его бедро, привстал, задвигался решительнее и застонал. Этот его глухой жаркий стон — стон наслаждения, стон страсти — поразил Сокджина. Он уже слышал, и не раз, как рычит его муж, как постанывает, но вот так — призывно, яростно, хрипло и безумно возбуждающе — не было никогда! И Сокджин отозвался на этот стон своим — жалобным, но... уже иным: без протеста и мольбы, просто обиженным что ли. — Маленький мой! — зашептал Чонгук, снова укладываясь ему на спину и продолжая размеренно и мощно двигать бёдрами. — Маленький мой… такой желанный… нежный мой, ты такой горячий… так хорошо… в тебе так… хорошо… — Ты жесток! — выстонал Сокджин. — Ты делаешь мне бо... — Малыш… мой малыш… мой… — забормотал вдруг Чонгук, начиная двигаться ещё резче и быстрее. И Сокджин понял, что сейчас альфа его не слышит, что он, видимо, и сам не осознаёт, что говорит, — настолько он поглощён собой, своими ощущениями, вбиваясь в нутро своего супруга, забирая его себе, получив, наконец, то, чего так долго хотел. — А! Ах! А! А! Тяжёлые, сочные удары Чонгука о его половинки стали частыми, горячее естество внутри стало толкаться в чувствительные стеночки как-то уж очень глубоко, так что Сокджин закричал — больше от страха, чем от боли, так как это было ново и неожиданно. И, видимо, от этих криков — высоких, протяжных, отчаянно нежных — Чонгук, яростно зарычав и внезапно забившись в нём на бешеной скорости, кончил, погружаясь жёстко, глубоко, резко, стискивая его плечи и прижимаясь лбом к затылку. — О, мой бета! Мой! Бета! Желанный! Сладкий! Обожаю! Не отдам! Мой! Мой! — яростно и отчаянно рычал он, продолжая движения уже после. И эти слова заставили Сокджина простить ему всё — вот совершенно всё, что жестокий мальчишка с ним только что сделал. Его. Он — его бета. Чонгуку. Он. Нужен. Как выяснилось чуть позже, иногда он был нужен Чонгуку не целиком. Вообще в стыдных романах (Сокджин не любил этот жанр по понятным причинам, но несколько прочитал с ознакомительными целями, пропуская, естественно, все пикантные сцены) — так вот в них после жарких постельных ласк приличные альфы и омеги засыпали. Иногда друг на друге. Иногда даже в — но засыпали. К сожалению, Чонгук книг не читал и приличий не знал. Поэтому он и сам не заснул, и бедному измочаленному, сорвавшему горло в стонах и криках Сокджину не дал. Нет, к настрадавшейся заднице он больше — слава богу — не лез, но зато исцеловал, заобнимал и зализал мужа до полусмерти. И это было приятно, томительно-жарко и нежно, но только Сокджина развезло от этого, а Чонгук возбудился снова. И поэтому, прикрыв от стыда глаза, старший позволил ему взять свою руку и удовлетворить себя ею, положив поверх свою и направляя. Яростные толчки в его ладонь и постанывания Чонгука слегка заинтересовали естество Сокджина, но у него не было сил. Когда Чонгук зарычал яростнее и вытянулся, Сокджин почувствовал, как горячие капли брызнули ему на грудь: этот дрянной мальчишка кончил прямо на него. И так бурно, что несколько капель попало даже на лениво приоткрытые губы Сокджина. И он уже хотел было разозлиться, но Чонгук быстро слизал их, порыкивая от удовольствия. Развратный, гадкий мальчишка… да… да… вот так… нежнее, чёрт… нежнее… Всё-таки язык у Чонгука был потрясающе ловкий и приятный, а соски у Джина были, видимо, безбожно чувствительными, особенно к острым зубам. — Что? Опять? Не-е-ет… И так непонятно сколько раз. Джин в конце концов уснул, так и не увидев Чонгука полностью удовлетворённым. Восемнадцать лет, бета, чего ты хотел?