Почему Сокджин понёсся, как ударенный, в покои к Чонгуку, а не к себе, он и сам не понял. Только оказавшись за большой дубовой дверью, вдохнув жадными ноздрями этот запах — запах своего мужа — он остановился, привалился, едва дыша, к стенке около двери и снова мучительно простонал, закрывая себе лицо руками. Тэхён прав. Он – глупец. Своими руками! Он только что чуть не отдал Чонгука своими руками! И ладно бы – был безразличен! Ладно бы — был слаб и отчаялся бороться, но вот так... Тэхён прав: тупой бета! Ни черта не понимающий ни в жизни, ни даже в собственных чувствах и нуждах.
За дверью послышались шаги, и Сокджин, испытав ужасное чувство, что это уже с ним было, заметался по комнате и не нашёл ничего лучше, чем спрятаться снова за портьеру. В этот раз тёмно-алую. Но подглядывать в этот раз он стал сразу.
Чонгук вошёл тяжёлой походкой и дверь за собой захлопнул с грохотом. Очевидно, был в бешенстве. "Хорошо, что спрятался! — в каком-то странном священном ужасе подумал Сокджин. — И не трус, а благоразумный бета. Никогда его таким не видел".
На лице Чонгука были следы ярости, его ноздри раздувались, губы шевелились в диком гневе и что-то явно шептали, только Сокджин не мог понять, что именно. А потом Чонгук с разворота врезал кулаком по стене.
— Да будьте вы прокляты! — хрипло крикнул он. — Ненавижу!
И альфа снова швырнул кулаком в стену, резко подскочил к столу — и одним движением снёс всё с него: пару кубков, письменный набор, тазик для умывания... Всё полетело на пол. Тяжело дыша, он опёрся на пустой теперь стол, склонив голову, и снова и снова ударял ладонями по несчастной столешнице, повторяя одно и то же:
— Ненавижу! Мерзавец! Ненавижу! Ненавижу!
Сокджин немедленно захотел двух вещей: испариться из комнаты от страха и выбежать и прижать к своей груди этого задыхающегося от боли юношу — из жалости, которая тисками охватила сердце и требовала немедленно помочь дорогому человеку. Он схватился за портьеру, стараясь себя удержать, так как что-то на краю сознания ему подсказывало: последнее, чего хотел бы его муж сейчас, — это чтобы Сокджин видел его в таком состоянии.
Он зажмурился, когда кулак Чонгука с грохотом врезался в спинку невысокого стула и тот отлетел к стене, прощально хрипнув и разлетевшись на части. После этого на несколько секунд воцарилась тишина, а потом бета услышал, как тихо, судорожно, мучительно пробормотал альфа:
— Джини... Мой Джини... Прости меня...
Вот тут Сокджин, конечно, должен был ухватиться за портьеру с силой и вдавить задницу в подоконник, чтобы немедленно не кинуться на помощь своему несчастному и явно кем-то обиженному супругу. "Он альфа, — даже про себя сквозь зубы шипел Сокджин. — Они не любят, когда видят их слабости. Молчи. Стой. Молчи, раз уж такой... "Глупец!" — грубо захохотал в его голове голос Тэхёна.
Чонгук между тем, не раздеваясь, тяжело сел на постели и схватился за голову, а потом закрыл лицо руками. Он дышал с присвистом, глухо рычал и, кажется, плакал. Затем, откинулся спиной на постель, не забираясь на неё полностью, и замер, положив скрещенные руки себе на лицо.
Сокджин еле дождался, чтобы дыхание его хоть немного выровнялось и вышел из своего укрытия. Он хотел убежать, он уже к двери подкрался и даже руку положил на ручку, но...
Но в это время Чонгук всхлипнул во сне и выдохнул:
— Джин... ммм... Джи... ни...
Сокджин обернулся. Чонгук всё так же лежал на краю постели, ноги его были согнуты в коленях и упирались в пол, одна рука по-прежнему была на глазах, а вторая откинута в сторону. Грудь вздымалась мерно и тяжело, ему явно снилось что-то печальное, тревожное, дурное...
"Я только отгоню плохой сон, — сказал себе Сокджин. — Я не стану его будить..."
Он быстро подошел, присел рядом с мужем на постель и склонился над его лицом. Губы Чонгука, которые было видно из-под руки, были приоткрыты и так... они были такими манящими... Сокджин осторожно убрал его руку с лица: она была расслаблена, Чонгук не воспротивился. Его глаза, укрытые длинными ресницами, беспокойно бегали под веками. Густые черные брови чуть дрожали, то хмурясь, то расправляясь. На щеках играл румянец — сонный и нежный.
Но как бы Сокджин ни отвлекал себя, взгляд всё равно притягивали губы. Он ведь знал, какими они могут быть — плотные, сочные, сладкие... И он не устоял — прильнул к ним. Мягко, ненавязчиво, только чтобы утолить эту странную, внезапно возникшую жажду в нежной сладости этих губ. Он поцеловал, потом снова приник, всё так же осторожно, только губами. Прикрыл глаза и оперся на руку, укладываясь на бок рядом с мужем. Перекинул вторую руку через него, опираясь на ладонь — и снова припал к его губам. "Это моё, — томительно убеждал он себя, пока посасывал прохладные податливые губы мужа. — Они мои... Они... я могу так делать, могу... Это... это ничего такого..."
Потом ему стало мало. И он чуть прикусил нижнюю губу. Просто чтобы убедиться, что это безумно приятно — кусать его губы. И неважно, что он спит. То есть... спал. Потому что когда Джин попытался отстраниться, совсем уж взяв себя в руки и твёрдо решив, что хватит, ему не дали.
Чонгук сильным слитным движением обнял его и мигом перетащил на себя. Джин распахнул от страха глаза — и нырнул в омут чёрных, с золотыми звёздами от свечей — любимых глаз. Чуть мутноватые, с остатками сна, они быстро оглядели растерянное лицо беты и снова прикрылись длинными ресницами, а твёрдая рука на затылке заставила его снова прижаться к губам Чонгука. Потом он почувствовал зубы и язык альфы... Потом... Муж перевернул их и стал обцеловывать лицо задыхающемуся от острого, смешанного со страхом наслаждения Джину.
— Я сейчас тебя ... — выдохнул Чонгук в его губы.
— Да... — успел вздохнуть Джин — и услышал, как блаженно и жадно зарычал его альфа, приникая к его шее.
Руки Чонгука стали торопливо путаться в пуговицах сюркота Сокджина, но тот не дал порвать дорогую вещь.
– Пусти, — прошептал он. – Я сам...
Альфа оторвался от его шеи и тревожно и недовольно посмотрел на него, но, видимо, в глазах Джина было что-то такое... И Чонгук отодвинулся, освобождая ему руки. Не вставая и не отводя взора от пожирающего его глазами супруга, Джин стал торопливо расстегивать пуговицы, дошёл до пояса и потянул на себя пряжку.
— Дальше я, — вдруг рыкнул Чонгук, который успел к этому моменту сорвать с себя сорочку и бриджи и был лишь в исподнем.
Джин растерянно промямлил:
— Нет, я могу...
Но альфа не дал ему договорить. Он снова стал жарко целовать его губы, завладел его руками и развёл их в стороны у плеч.
— Лежи так, — приказал он, начал расстёгивать белоснежную сорочку Джина и медленно спускаться поцелуями от шеи по его обнажающейся груди. Сначала всего лишь покружил вокруг сосков, даже не касаясь их, спустился до живота и жадно впился губами в нежную кожу под пупком. Джин вскрикнул и вытянулся от пробившей его от паха до колена молнии, а руки Чонгука уже оглаживали его естество и расстёгивали пояс, пока его губы впивались то в один сосок, то в другой, заставляя Джина просто исходить жалобными и бесстыдно громкими стонами.
— Тут чувствительно, да? — услышал он как сквозь туман над своим ухом.
— Да... да... ещё, ещё... Гуки... Ещё!..
— Да, любимый, да, малыш... я дам тебе сегодня всё, что ты захочешь, мой сладкий малыш... Мой маленький Джинни...
Может, эти слова Джину и причудились, но именно из-за них его естество, выпущенное на свободу как раз в этот момент ловкими руками Чонгука, стянувшего, наконец, с него бриджи, откровенно дёрнулось и налилось мощью до боли.
А сладкая мука продолжалась: Чонгук сосал его грудь и мягко, дразняще пробегал пальцами по естеству, не желая пока давать большего.
— Чонгук! Гуки... Гуки... — лепетал Джин, мечась по постели в жаркой истоме. — Пожалуйста... Ох... Пожалуйста...
— Да, малыш, да... Мой сладкий... Мой любимый...
Этот голос — он сводил Джина с ума. Потому что дальше он почувствовал то, чего никак не могло быть... наверно... Поцелуи стали спускаться всё ниже, Чонгук прикусил косточку на бедре, а потом Сокджин почувствовал его губы на... там. Он испуганно вздрогнул, суетливо потянулся, чтобы остановить Чонгука. В книгах, что он прочитал, так делали только самые отпетые и опытные в амурных делах омеги... Это было...
Это было просто потрясающе! Жаркий, мокрый, горячий рот накрыл Джина там, внизу, и стал насаживаться на него, в то время как крепкие пальцы не давали ему пошевелить бёдрами, чтобы вырваться, — а ему надо было! Надо! Потому что это было слишком! Слишком! Не... не может быть... Чонгук при этом издавал какие-то уж совершенно ужасные, пошлые, невероятно развратные, чмокающие звуки, которые возбуждали Джина до такой степени, что он криком исходил — стонал, кричал имя мужа, умолял отпустить — и не отпускать никогда. Чонгук же продолжал упорно насаживаться на него, лизать и посасывать самое навершие — такое чувствительное, такое... тако... О-о-о-о! Да! Да!
Джин выкрикнул "Чонгу-у-ук!" так, что, кажется, стёкла на окнах слегка звякнули. Муж успел перехватить его естество рукой, доводя до конца, и хищно склонился над Джином, явно ловя его наслаждение, пытаясь поймать его дикие тяжёлые вздохи и — своё имя, которое, как в беспамятстве, шептал и шептал Джин:
— Чонгук... Гук... Гук... О, милый... О... о, как... Гук... Гуки...
Альфа склонился ниже, к уху не помнящего себя Джина, и прошептал:
— Я рядом... Я всегда буду рядом... Джинни... Любимый мой, ты слышишь?
— Да... да... да...
Ещё плохо соображая, Джин еле шевелил языком, ему очень, до слёз хотелось сказать, что он любит тоже, что он весь его, что даже готовился для него, что Чонгук может сейчас прямо — как хочет, и он не против, просто... просто сил нет... а так — пусть берёт. Хотелось шептать ему, тому, кто так нежно сейчас целовал его губы и щёки, поглаживал живот, проводил крепкой рукой по груди и бёдрам — так тепло и приятно — так вот ему, одному ему хотел Джин поклясться, что будет рядом, всегда будет рядом — послушным, верным, на всё готовым для него...
Но он мог лишь лепетать:
– Гуки... Мой Гуки... альфа... мне хорошо... я твой, Гук... так хорошо...
Сил никаких у Джина не было. День был сумасшедшим. Поэтому, ублажённый, занеженный, получивший феерическую разрядку, до дрожи мягко и нежно ласкаемый тёплыми широкими ладонями — он самым позорным и жестоким образом заснул в объятиях тихо урчащего и греющего его альфы. "Я... я сделаю, — медленно пообещал он тающему сознанию, проваливаясь в сон, — я... сейчас... я ... минут..."
***
— Слишком... слишком соблазнительно... Джинни, малыш мой мягкий... я только немножко, правда... Не могу, не могу... Ты такой... чуть-чуть, я совсем чуть-чуть...
Сначала Джину показалось, что это продолжение сладкого и безумно приятного сна, где он целовался с Чонгуком на стене замка, а потом бесстыжий альфа опустился на колени, развернул его, заставил лечь грудью на жёлтую кирпичную кладку — и стал вылизывать его — там... как тогда, как... И Джину бы закричать, завыть, требуя, чтобы альфа прекратил публичное совращение мужа, но у него почему-то не получалось крикнуть, и он мог только стонать от наслаждения и ужасно развратно подставляться под длинный язык, который проникал в него, вылизывал, высасывал, вы...
Чёрт! Это... что...
Жалобное бормотание сменилось совершенно откровенными звуками, которые не оставляли никаких сомнений: сон сбывался с ним прямо сейчас. Он лежал на постели альфы, голый, под его бёдрами была подушка, так что они были совершенно бесстыдно приподняты, а Чонгук — этот дрянной... ахмм... о, боже, боже! — развратный, ужасный альфа охаживал его широко и горячо между половинок, осторожно раздвинув их и ныряя туда всей своей наглой... лицом.
Сокджин застонал жалобно из чистой вредности — пока мог еще соображать, он должен был выразить своё глубокое фи насильнику, который забавлялся со спящим супругом, не испросив ни согласия, ни хотя бы... ну... ничего не испросив!
Вовремя застонал, потому что Чонгук, поняв, что муж проснулся и сейчас ему, Чонгуку, влетит, вместо того чтобы раскаяться, нырнул Сокджину между половинок глубже и впился губами в чувствительное местечко, ввинчиваясь внутрь своим наглым языком. А потом удивлённо зарычал. И Сокджин который всё же остался в сознании, хотя наслаждение накатило горячей волной, мстительно усмехнулся.
Вот то-то же... Не зря же он... растягивал себя. Да, это называется именно таким вот странным и неприятным словом — но он занимался именно этим, изгнав бедного Гону из купальни, в чане с очень тёплой водой, опираясь горящим от стыда лбом о руку, стиснувшую бортик чана, а другой рукой.. проникая в себя, оглаживая, лаская... И это... Это было так стыдно, так... так невозможно утомительно и волнительно, что он кончил. Не прикасаясь к своему естеству. Это было неожиданно и странно. И он снова и снова тянулся к себе, не в силах остановиться и боясь, что всего этого недостаточно.
И вот сейчас реакция Чонгука на мягкое и растянутое нутро превзошла все его ожидания. Правда, ушлый и бессовестный альфа тут же оторвался от задницы Сокджина и мгновенно оказался над его ухом.
— Вы сегодня... иной, супруг мой, — прошептал он, дерзко прикусывая это ушко.
— И что? — мурлыкнул Джин и нагло приподнял задницу, притираясь к напряжённому естеству обнажённого мужа, которое оказалось прямо над ним. Помирать — так с музыкой, что же. — Вас что-то смущает?
— Я в восторге... — жадно обожгло его дыхание альфы. — И я хочу проверить, насколько вы... изменились...
— И что вас останавливает? — совершенно обнаглев, спросил Джин и был ту же перевернут на спину.
Чонгук заглянул ему в лицо очень серьезными и совершенно пьяными глазами:
— Я возьму тебя сейчас, Джинни, — хрипло сказал он. — Ты понимаешь это? Ты... согласен?
— А мой отказ на что-то повлияет? — тихо спросил Джин, не отрывая взгляда от совершенно чёрных глаз Чонгука. И медленно облизнулся.
— Нет, — коротко рыкнул альфа и впился в его шею.
***
Джин прикрыл глаза и застонал. Что-то тихо хлюпнуло, и в воздухе снова поплыл запах лаванды. Тогда он беспокойно завозился, останавливая мужа.
— Я хочу сам, — залепетал он. — Надо... надо... Я знаю, где...
— Я смажу везде, — заурчал ему на ухо голос, очень отдалённо напоминающий голос Чонгука, но зато одаривший всё его тело сотней огненных мурашек. — Я смажу твой нежный вход, Джинни... Потом проникну в тебя пальцами — и сделаю твоё нутро скользким и влажным... а потом... я возьму тебя.... Ты станешь моим и будешь нежно стонать моё имя... слышишь?
— Да! О, да! — не выдержав этой пытки, откровенно простонал Джин. — Да, буду, Гук.. Сделай это... умо... умоляю...
И в ту же секунду он почувствовал пальцы мужа там, где... нельзя. То есть можно — ему можно... ему было всё можно. Они были длинными, осторожными, медленными — его пальцы. Джин широко распахнул глаза, когда они проникли в него, и только через несколько томительных секунд, в течение которых он вслушивался в свои ощущения, он понял, что смотрит в черные от страсти глаза мужа. Чонгук не сводил с него взгляда, он проникал, нежил, потягивал и толкался, а сам пил своего мужа взглядом. А тот лишь тихо стонал, схватившись за его плечи, и тонул, тонул, тонул в горячей бездне его глаз...
— Не бойся, — вдруг прошептал Чонгук и припал к его губам поцелуем, легко перевернул его на живот — и снова под ним оказалась подушка. Чонгук раздвинул его послушные ноги и сел на колени между ними. Он склонился, покрывая собой Сокджина, и тихо проговорил:
— Я люблю тебя, слышишь? Люблю...
В этот раз было тягуче, медленно, по-прежнему чуть больновато, тревожно и странно-приятно. Сокджин жмурился, но в какой-то момент почувствовал, что сам приподнимается навстречу естеству мужа, которое медленно и плавно раздвигает всё внутри него и заполняет, дарит ощущение, что сейчас всё встанет на свои места. Когда Чонгук замер, Джин лишь всхлипнул от избытка чувств и снова пошевелился: он был внутри весь — его альфа. Они снова стали единым целым.
— Могу я... двигаться? — тихо спросил Чонгук напряжённым голосом. Он явно еле сдерживался.
— Пожалуйста, — пролепетал Джин. — Пожалуйста...
Это было медленно, упоительно сладко и жарко, потому что Чонгук зажал его под собой полностью. Он рычал над своим бетой, он кусал ему ушки и лизал шею, одну руку он положил на подбородок Джина, и то и дело поворачивал его голову, чтобы напиться его поцелуем, как будто ему было мало того, что он владел его телом сейчас полностью.
Оно двигалось под ним, вместе с ним — это податливое тело. Он проникал в него всё резче, он двигался всё быстрее, он стал кусать губы Джину, а потом как будто забылся, уткнувшись в его затылок, и застонал яростнее и пронзительнее, задвигался жестче, сжимая своего бету в руках, чтобы чувствовать его каждой клеточкой тела. Потом он резко вышел, от чего Джин неожиданно высоко и обиженно простонал. Но Чонгук лишь перевернул его, поднял себе на плечо его ногу, а на другую, согнутую в колене, опустил свою руку, надавил, раскрывая мужа для себя полностью, и вошёл снова, легко, глубоко, сильно. И в этот момент, когда он почти до дна погрузился в тело Джина, того выгнуло от внезапно пробившего его молнией удовольствия. Он вскрикнул громко и яростно вцепился в руку мужа на своём бедре.
— Еще! — умоляюще простонал он.
Чонгук двинул бёдрами, и молния снова ударила Джина по позвоночнику — в пах. А после этого Чонгук задвигался бешено, яростно, постоянно толкаясь в это место. И Джин тут же, в первые же секунды этого безумия, сорвал от крика голос: ему было невозможно, невероятно, чертовски хорошо.
И когда рядом с ним, вплетаясь в его звонкий стон, раздался торжествующий рык Чонгука, который вбился резко, грубо и невероятно глубоко, а потом замер, продолжая отчаянно рычать, — именно в этот момент Джин почувствовал себя на грани между счастьем и забытьём — и взмолился, чтобы это никогда не кончалось.
