***
— Мы уезжаем завтра на рассвете, — мрачно сказал за завтраком герцог Ким. Его супруг тяжело вздохнул и кинул жалобный взгляд на Сокджина. Но тот, увы, не смог сдержать растерянно-радостной улыбки, так что Бомгю обиженно надулся, но так ничего и не сказал. Тэхён к завтраку не пришёл, сказавшись больным. Чета Чон, кажется, не ожидала такого поворота событий. Банджо, впрочем, тут же сказал, что и они что-то загостились у молодых, что теперь они со спокойной душой могут вернуться в обожаемую столицу. Теперь — когда наконец-то, как он выразился, "все запахи на своих местах". При этом он так посмотрел на Сокджина, что тот испуганно опустил глаза, а Чонгук, сжавший его руку, хмуро рыкнул, защищая его. Банджо недовольно скривился на эту дерзость сына, но ничего не сказал, лишь посмотрел на мужа, удивлённый, что тот молчит. А Чонджин не просто молчал. Ещё на входе в большой зал Сокджин с трепетом заметил на губах свёкра следы ран. Они были, конечно, немного скрыты усами, как и синяк на скуле под высокой бородой. Но у Сокджина было слишком хорошее зрение, чтобы этого не увидеть. И он тут же вспомнил слегка стёсанные костяшки пальцев на правой руке Чонгука, которые он буквально пару часов назад разглядел в лучах ленивого зимнего солнца и мягко зацеловал. Ведь мелкий поганец соврал, что неудачно задел стену. Только что им оттраханный до визга, два раза кончивший, Джин развесил уши и благостно поверил, чуть не со слезами целуя и даже пару раз лизнув ранки. За эти шалости его чуть не взяли на абордаж в третий раз, но утомлённые стоянием под дверью Гону и Тони постучали и напомнили о том, что утро в разгаре и надо иметь не только друг друга, но и совесть. И вот теперь два и два сложились в голове Сокджина в безрадостную картинку, и он уже кинул на Чонгука пару ласковых и обещающих много-много радости взгляда. Однако с каждым следующим взглядом на Чонджина ругаться с мужем ему хотелось всё меньше и меньше. Потому что вчерашний разговор с сыном, который имел столь очевидные последствия, видимо, совершенно ни на что не повлиял. Чонджин пожирал взглядом бедного своего зятя, приводя того в трепет. И Чонгук это явно заметил. Он пару раз попытался отвлечь внимание своего отца на себя, но тот демонстративно не обращал на него своего взора, продолжая бесстыже ласкать им Сокджина. Однако он молчал и никаких действий, кроме этого возмутительного рассматривания зятя, не предпринимал, так что сказать ему что-то Чонгук не мог. Хотя явно очень хотел. Банджо всё ждал решения мужа, и тот, наконец, тоже сказал, что и они покинут сей гостеприимный замок. На вечер назначили торжественный ужин и, довольные или не очень, разошлись по своим делам. Чонгук, торопливо поцеловав Сокджина, быстро смылся куда-то, очевидно, скрываясь от неудобных вопросов. А тот, цокнув и покачав головой, пошёл к брату. Надо же было сообщить ему счастливую весть о скором их с родителями отъезде.***
Благородство давалось Тэхёну нелегко. Вблизи истинного, но без возможности дотянуться до него, он явно страдал. Был бледен, даже, казалось, осунулся за ночь, под чудесными, лихорадочно блестящими глазами залегли тоскливые серые тени, губы были обкусаны и бледны. Сокджину стало жаль его ужасно. Да, одна мысль о том, что он мог претендовать на губы и объятия Чонгука вызывали в бете отчаянный протест, но... Но не менее ему было жаль своего брата отчаянно. Он ведь понимал— не дурак, — что страсть и неутомимость Чонгука этой ночью была наполовину подарена ему именно встречей с истинным. И если все свои проснувшиеся силы альфа спустил на мужа, то Тэхёну было некого одарить своей нежностью и желанием. Хотя, судя по виду, младший брат желал только одного: как можно скорее оказаться подальше от Версвальта и всего, что с ним связано. И тем не менее, несмотря на это, он принял Сокджина неожиданно ласково. Тот сначала сел в кресло, но Тэхён попросил пересесть поближе, на постель, прижался, торопливо обнюхивая, а потом и вовсе забрался Сокджину на руки, уткнулся в его шею — и задремал. Прямо посреди неспешного рассказа беты о том, как замечательно прошёл завтрак. Сокджин всё очень хорошо понимал. На нём был запах Чонгука. Чтобы отпугнуть Чонджина, чтобы его почувствовал Банджо, он не стал купаться утром, лишь умылся и сполоснул торс. Но… Но вот о Тэхёне он как-то не подумал. И вот теперь омега дремал у него в руках, иногда тихо постанывая, сжимая тонкими пальцами рукава его сорочки и щекоча своими пушистыми локонами его лицо. Сокджину на постели стало неудобно, он поднял брата и пересел с ним в кресло. Он не хотел его будить. Он не привык видеть его таким, потому что Тэхён всегда был самым красивым и ярким среди всех, кого знал Сокджин. А вчера, да и сегодня брат произвёл на него удручающее впечатление. «Ты у меня всё равно будешь самым красивым, — подумал Джин, прижимая к себе стройное гибкое тело. — Ты достоин всего самого лучшего, Тэхёни. Не знаю, когда и как ты сумел из капризного, злого и жестокого омеги превратиться в такого благородного и прекрасного рыцаря, но… Но я точно готов всё сделать, чтобы ты был счастлив. Только… что я могу сделать? — Он чуть отстранился, чтобы заглянуть в лицо брату. Оно немного порозовело ото сна, губы, надутые и румяные, снова были очаровательными. И Сокджин улыбнулся: — Спи, Тэхёни… Намджун, если не захочет за тебя сражаться, не достоин тебя. Потому что ты был прав: надо бороться за свою любовь. Надо быть на многое готовым ради неё. А если наш милый и честный Первый в роду такой глупец, что упустит тебя… Так ему, придурку, и надо. Интересно, что там за Пак Чимин… Посмотреть бы…» Он и сам не заметил, как, угретый телом брата, заснул: всё-таки его юный муж был весьма буен и неугомонен этой ночью. Их разбудил папа, который пришёл навестить Тэхёна. Когда открыл глаза, брата на руках Сокджин уже не увидел: тот перебрался на свою постель. Они вместе поговорили об отъезде. И о Столице. И о доме там… И папа, и Тэхён избегали главной темы – предстоящего младшему замужества. И судя по отдельным намёкам, по горьким замечаниям, Тэхён был обижен на Бомгю за то, что тот, был инициатором этого брака, то есть именно он предложил кандидатуру маркиза Пак Чимина мужу, когда тот в спешном порядке стал искать, куда бы приткнуть своего сына во избежание конфликта с более сильной ветвью дома Ким. Сокджин же для себя отметил, что, если вдруг что-то пойдёт не так, папа, возможно, всё-таки будет на стороне Тэхёна, потому что смотрел Бомгю на него с сочувствием и тревогой. Потом разговор свернул на чету Чон: они решили ехать вместе двумя каретами, омеги в одной карете, альфы в другой. У Бомгю, по наблюдениям Сокджина, было сложное отношение к свату, но он не мог не признать, что тот имеет большое влияние в свете, ведь был хотя и из обедневшего рода, но очень почтенного, а его отец и по-прежнему играл очень важную роль при дворе Его Величества. Папа признавал, что его обидело недоверчивое отношение Банджо к браку Сокджина и Чонгука, но он не мог совсем уж не понимать свата: всё-таки Чонгука Банджо явно любил. А что ни говори — бета есть бета и как зять Сокджин был такой себе партией. Но граф Чон Чонджин, по словам Бомгю, просто не оставил герцогу Киму выбора, ведя себя нарочито небрежно и не выказывая должного почтения к мнению сюзерена. Да ещё и при дворе он в последнее время стал играть крайне заметную роль, несмотря, и даже вопреки, своей вассальной зависимости. Это было опасно, так что наказать его и приструнить, поставить на место унизительным требованием — дать в заложники родственника первой крови, а потом ещё и своей волей отдать его замуж — было вынужденной мерой укрощения наглого вассала. И Сокджин об этом знал: он слишком хорошо помнил сцену в своей комнате и все слова Чонджина запали ему в память. Тэхён же почти сразу начал плеваться ядом в сторону Сокджиновых свёкров, на что Бомгю цокал, закатывал глаза и говорил, что приличные омеги так не выражаются. Они обедали так же вместе, в комнате Тэхёна, который всё жался к Сокджину, невольно принюхиваясь и жадно притираясь иногда лицом к его плечам и ладоням. И тот не отказывал брату. И папа ничего не говорил. Все всё понимали. И сочувствовали. И помогали — чем могли. Вечером Сокджин оставил папу одевать начавшего откровенно капризничать Тэхёна к ужину, а сам пошёл на стену — встречать мужа. И они снова целовались, долго и страстно. И да, заинтересованность мужа в его запахе, который на нём оставил Тэхён, Сокджин не мог не заметить, хотя Чонгук и старался дышать не так быстро и глубоко и смотреть не так жадно… Но что они могли поделать? «Это всего лишь запах, — думал Сокджин, прикрыв глаза, он запрокидывал голову и постанывал от яростных покусываний мужа на шее. — Его ведёт от этого запаха — что же? Тэхён уедет, и ему придётся довольствоваться только моим запахом, а пока…» — Эй, нет! — дёрнулся он, чувствуя, что Чонгук засосал кожу и явно желает оставить след на его шее. — У нас ужин! — Ты мой, — проурчал ему в ухо Чонгук и укусил за мочку. — Я хочу, чтобы это было видно. — И снова впился Джину в шею. — Я всё равно спрячу за воротником, — прошипел тот, пытаясь оттолкнуть его. — Но я буду знать, что он здесь есть, — шепнул Чонгук и напал на его губы, а потом кадык, а потом... Колокол прозвучал. Слава богу. К сожалению. И вот теперь в Большом зале за богато накрытым столом, среди родных и вроде как близких людей, как ни странно, именно этот алый знак принадлежности мужу почему-то помогал ему чувствовать себя дома. Прикасаясь к нему, Сокджин черпал силы, чтобы переносить колкие замечания Чон Банджо и несытые взгляды Чон Чонджина. Стоило ему чуть тронуть воротник, под которым было спрятано это свидетельство мужней страсти, как становилось чуть легче. И в конце торжественного ужина, который в общем-то проходил во вполне спокойной обстановке, он просто перестал обращать внимание на молчаливые приставания свёкра. А Банджо утомился язвить по поводу того, чем следует и не следует заниматься молодым супругам, оставаясь без опеки старших, и в конце концов вполне мирно говорил с герцогом Кимом о налогах и политике. Кстати, как выяснилось, он очень неплохо в этом разбирался.***
А ночью Чонгук такой "скорой душевной помощи" наставлял на нём столько, что Джину впору было жалеть, что свёкр уезжает. Теперь он точно не боялся бы его, его липких взглядов и мерзких облизываний. Чонгук снова ласкал его ртом внизу, а потом прошёлся языком по всему его вытянутому в струнку от удовольствия телу, облизал ему лицо, грудь и живот, попутно собрав языком всё, что Джин уже успел выплеснуть под его горячими ласками. Но когда он попытался перевернуть бету на живот, как обычно, тот воспротивился и решился, наконец, показать мужу, что там ему напела одна небольшая книжица в синем кожаном переплёте, в которой были жутко смущающие картинки и много интересного. Увалив мужа на спину — не без труда и уговоров, — Джин оседлал его. Он снова успел подготовиться, да и Чонгук уже побывал в нём своими пальцами, доведя до искр перед глазами, так что… Когда он медленно, плавно и осторожно опустился на мужнее естество, у Чонгука закатились глаза и он простонал так, что Джин невольно прижал свой палец к его губам: — Тиш-ше, кроль… чонок... Что ж ты такой… ммм… ох… громкий… Чонгук тут же попытался схватить его палец зубами, но Джин ловко отдёрнул руку. Альфа глухо заворчал, а потом сквозь зубы прошипел: — Я сейчас кончу! Ты… ты этого хочешь? Джин растерялся. Книжка, конечно, обещала много радости, но чтоб настолько быстро… Отступать было поздно, так что он не ответил, опёрся руками о невероятно приятную на ощупь грудь мужа и стал сначала медленно покачиваться, а потом — приподнялся и опустился несколько раз, ощущая, как глубоко и правильно заполняет его тяжко дышащий и сладко выстанывающий что-то невнятное Чонгук. Джин прикрыл глаза и уже было настроился на это странное и такое томное удовольствие… Однако Чонгук оказался редкостным грубияном, не способным на изысканные книжные ласки. Не выдержав и двух минут, он, зарычал, дёрнул изящно вытягивающегося над ним Сокджина на себя, зажал его плечи, заставив невольно приподнять задницу, — и стал дико и жадно вбиваться снизу, выхрипывая: «О, да! Мой! Мой! Джи... Джи… Джин-н-ни-и-и…» Это сумасшествие так возмутило Джина, что он тоже кончил. Исключительно от возмущения. Ну, и немного из-за умопомрачительных ощущений: Чонгук в этой позе снова попадал по той точке внутри него, которая делала из Джина ту самую текущую суку, о которой ему вещал Тэхён. Готовую на всё, чтобы естество альфы не покидало её нутра. И он снова заснул, ощущая на себе губы и руки мужа, которые ласкали, согревали, дарили наслаждение собственной слабостью — перед ним, таким сильным и неутомимым…***
Они стояли на стене Версвальта, обнявшись, и смотрели, как длинная вереница из карет и повозок уменьшалась вдали, оставляя Большую дорогу пустой и чёрной — от следов тяжёлых колёс. Сокджин был уверен, что будет очень счастлив в этот день, когда они останутся в его замке одни — без косых или жадных взглядов, без наглых требований, без неуместных замечаний… Но сейчас… Нет, он понимал, что это прекрасно: они с мужем наконец-то предоставлены сами себе, они смогут начать познавать друг друга без помех в виде вмешательства других, они начнут много всего — и будут делать это вместе и не спеша... Но ему вдруг стало страшно. Пока они вместе боролись рядом против других и с самими собой, было понятно, что делать. А вот теперь... Столь желанная свобода немного пугала Сокджина. Хотя на самом деле свободны ото всех и вся они ненадолго: через месяц с небольшим они должны будут присутствовать на церемонии официального Объявления о браке омеги Тэхёна из рода герцога Ким и альфы Чимина из рода маркиза Пак, которое должно состояться в родовом замке Ким Тропоке, что был недалеко от столицы, в Балви. Сокджин бы отказался, чтобы лишний раз не тащить туда Чонгука и не сталкивать его с истинным. Но когда отец сказал ему об этом вчера на ужине — сказал тоном приказа, без вопроса о мнении Сокджина на этот счёт — внезапно Чон Чонджин перехватил разговор, заулыбался, соглашаясь и уверяя, что они с Банджо тоже обязательно приедут, чтобы поздравить милого Тэхёна с таким радостным событием, что они могут даже сопровождать Сокджина и Чонгука в дороге. На это Чонгук мрачно ответил, что им будет неудобно и их замок не по дороге, так что утруждаться не стоит. А Тэхён смерил Чонджина таким взглядом, что если бы взглядами убивали, Банджо стал бы вдовцом. Но дело было сделано — и у Чонгука и Сокджина был месяц с небольшим. Месяц с небольшим — для времени на двоих.***
Счастье на двоих. С любимым мужем — в Версвальте... Сокджин нагло бы солгал, если бы сказал, что никогда не представлял себе такое. Нет, конечно, он быстро приходил в себя, напоминал себе, что он — бета, что ему — не светит, но... Солнечное утро в нежных объятиях и поцелуй, — мягкий и ленивый — чтобы проснуться и улыбнуться навстречу дню. Прогулки в саду и мирные беседы о нуждах замка и жителях деревень, чтобы не голодали, чтобы было в достатке у них всего. Сокджин ведь всегда был уверен, что их благополучие будет зависеть от того, насколько их люди будут довольны жизнью. Чай или обед в беседке... И что, что зима. Укрыться большими одеялами — и кормить друг друга засахаренными фруктами. И полезно, и так мило... И сладкие объятия: Сокджин гладит супруга по волосам и тот мирно урчит, как котёнок, у него в руках. Или он сам, свернувшись клубочком, слушает на коленях супруга рассказы о каких-нибудь альфьих делах и чувствует на своих волосах ласковые и заботливые пальцы, которые дарят мягкую и такую родную ласку... Конные поездки... Ну да, Сокджин их не любил, но ведь супруг — альфа, так что он наверняка будет любить. И конюшню надо будет расширить. Доход от Версвальта был достаточно хорошим, и Сокджин мог бы позволить это своему мужу, если бы тот захотел. Только чтобы не лихачил и не пугал Сокджина. А так — почему нет? В лес опасно, но до деревни по Большой дороге, вокруг замка — просто насладиться днем и воздухом... И конечно — стыдливый поцелуй где-нибудь между сосенками, не слезая с лошадей, потянувшись друг к другу в едином порыве... А зимним вьюжным вечером — библиотека и чтение книг, Сокджин читает свои любимые исторические трактаты, а супруг — ну, что-то, наверно, из философии или древних... Сидя рядом на креслах, держась за руки или иногда мягко поглаживая плечо. А альфа, задумавшись, может и по коленке погладить Сокджина — ну, что же... всё-таки муж. Разве вправе был бы Сокджин отказать ему в этой чуть менее невинной ласке? Конечно, не при слугах. И конечно — как будто Сокджин не заметил. Потому что он не распущенный какой-то, а очень серьёзный и благородный бета. А можно ещё устроиться у большого камина в библиотеке, прямо на большой пушистой медвежьей шкуре, старой, но такой уютной... И просто вместе смотреть и смотреть, как выплясывают языки пламени свой дикий и яростный танец. И жаться друг к другу, слушая, как за высокими окнами Версвальта завывает жестокий северный ветер, нагоняя тучи на следующий морозный день... И можно заснуть в заботливых руках мужа — ведь он такой сильный, такой надежный, такой спокойный и дарящий спокойствие в вечно тревожной и тоскующей душе Сокджина... И наверно, если бы мужу Сокджина было под тридцать (как Сокджин и хотел вообще-то) или будь он (что ещё прекраснее) бетой — всё так и было бы. Если бы. Но у Сокджина был Чонгук. И ему было восемнадцать. И он был альфой до мозга костей. Поэтому они трахались. Яростно. Жёстко до криков боли. Нежно до вытья. Сладко и остро — от опасности быть застуканными в чёртовой комнате для слуг, где Чонгук поймал Джина, пока тот задумчиво смотрел в окно, только что отчитав Гону за то, что тот в воду для купания добавил непривычный аромат. Он и пискнуть не успел, когда альфа, воровато оглянувшись, прикрыл за собой дверь. — Нет, нет и нет! — дрогнувшим голосом сказал Джин, отступая к окну. — Ты спятил? Гону... Он войдёт! — Чшш... Ты не кричи — и никто не войдёт. Ну, иди сюда... — Нет, нет, я сказал! — Сокджин отталкивает его, честно, он приличный бета, он ни за что не допустит, чтобы его, герцога Кима, отымели в комнатушке для слуг! — Пусти! Ты совсем повернулся! — Да... да, малыш, я повернулся на тебе и твоей заднице. Я так искал тебя! Не моя вина, что нашёл здесь, да? Я же сказал тебе — ещё там, на стене, в первый день — что поимею тебя везде, где поймаю... Ты сам сюда пришёл... Ну же, не вырывайся, глупенький мой... нежный мой... малыш... Малыш Джинни... Мой малыш... — Сволочь, — стонет Джин, беспомощно откидывая голову и отдавая языку мужа без боя свою шею, которую тот для начала просто вылизывает, проходясь по уже имеющимся на ней следам. А бета, закатив глаза, дрожащими пальцами расстёгивает пуговицы на своём кружевном воротнике. — Какой же ты мерзавец... Чон... Чон... Гук... Аххх... О-о-о... Дверь... хотя бы на защёлку... умоля... ю... — Уже, сладкий... уже... Чшш... Просто обопрись о подоконник... чуть ниже... вот так... — Окно! Нет! Уви... ахмм... да увидят же... Чт... мх-хмм-мм... — Чшш... такой шумный... Укусишь руку — я тебя выпорю... да, да, как тогда, тебе же понравилось, да? — Нмхмт!.. — Маленький мой лжец... о... такой нежный... мфхм... вкусный мой... Когда не нравится, Джинни, малыш, так не орут "Да, Гуки, о, да, ещё! Сильней!" — Эт-то... н-не... пра-а-а-ахх-хх... — Не отвлекай меня, могу ведь и укусить... Ммм... какой ты... всё-таки... Как их там не поймали, пока Чонгук выбивал из него дух, трахая практически на весу, заставив упереться руками в раму окна и приподняв себе на бёдра его ноги, — это тайна. И Сокджин, покрываясь алой краской, думал, что, скорее всего, застукали, но у слуг Версвальта был заговор молчания, и они трогательнейшим и почтительнейшим образом "не замечали" постоянного баловства своих молодых и не на шутку разыгравшихся хозяев. У Сокджина сложилось полное ощущение, что Чонгук трахал его две недели не переставая. Нет, ну, были, конечно, перерывы на сон, обед и ужин, встречу с управляющим и старостами по поводу деревень и нужд деревенских. Чонгук, кстати, принимал в этом самое активное участие и оказался хотя и неопытным, но на удивление умным и цепким хозяином с кучей мыслей, которые старосты встретили с изумлением и согласились почти на всё: было ёмко, разумно и легко выполнимо. Ну, да, были ещё стена и закат. Это они никогда тоже не пропускали, хотя обычно заканчивалось всё ужасным в своей пошлости разговором: — Я всё равно тебя возьму и здесь. — Никогда, слышишь? Никогда! Мерзкий кобель! Только об этом и думаешь! Даже здесь! — Ты слишком соблазнителен, когда смотришь вот так на небо. И твоё бледное лицо... такое благородное... такое тонкое и нежное... Под этим закатным зимним солнцем оно такое... утончённое... — И что? — подозрительно щурясь, спрашивал Джин. Это он в первый раз купился и чуть не расплакался от такого поэтичного комплимента. Ага, как же. Знаем мы, чем всё это сейчас обернётся. И Чонгук никогда не обманывал его худших ожиданий. Он склонялся и шептал ему прямо в ухо: — И я хочу увидеть, как ты такой... смотришь на меня... снизу... — Мерзавец! — шипел до глубины души возмущенный Джин, пытаясь не замечать полувставшее своё и до железного стоящее естество Чонгука, упирающееся ему в бедро. — Ну, или хочу посмотреть, как твоё прекрасное лицо, освещённое этим синим небом, искажается от того, что я проникаю в тебя — резко, знаешь... как я люблю... У тебя такие глаза обычно... Когда ты натянут на моё... — Хватит! Фу, фу! Я не слушаю! — кричал Джин, вырывался и убегал. И Чонгук отпускал его, как кошка отпускает мышку: чтобы поиграться. А потом ловил и исполнял все свои угрозы. И так — две недели. И только к концу второй недели Чонгука немного попустило. Нет, трахаться он хотел не меньше и был готов всегда и всюду, но... но стал сдержаннее. И немного чаще стал прислушиваться к Джину. И ласкать стал — мягче, нежнее, медленнее. Не глотал жадно и бездумно — пробовал, стараясь насладиться вкусом, смакуя, как дорогое вино... И появились прогулки верхом. Впервые предложил Чонгук, и Джин сразу сказал, что трахаться при невинных лошадках — это неотмаливаемый грех. Чонгук смущенно хмыкнул и пообещал держать себя в руках, пока лошади будут их видеть. Они поехали в лес. И рядом с Чонгуком Сокджину было не страшно. Они навестили старика Сохёна, отвезли ему мёда и орехов, а также сладкого печенья, которое Чонгук стащил из кухни с помощью верного Гону. Старик, как всегда, сказал, что им не рад и без них было тихо и спокойно. Но сам смотрел ласково, позволил себя обнять, довольно принюхался к тут же смутившемуся Сокджину и подмигнул Чонгуку. — Помогло, значит? — спросил он. Тот покраснел и кивнул, а потом горячо сказал: — Я вам стольким обязан, дедушка... — Вы о чём? — ревниво хмурясь, спросил Сокджин. — Ни о чём, — торопливо ответил Чонгук. — Смотри, это вот я сделал! Сохён сказал, что отличная мазь получилась, согревающая! Мы возьмем немного, твои ножки постоянно мёрзнут, да? Сокджин растаял и сделал вид, что позабыл о подозрительном разговоре, но дал себе слово обязательно узнать, чем это таким так помог старик Сохён его мужу. — И что же, ты теперь не хочешь уже лекарское-то дело учить? — провожая их, вдруг спросил Сохён у Чонгука, по привычке сердясь ни с того ни с сего. Альфа кинул виноватый взгляд на Сокджина. И тот нарочито вздохнул: — Ох, дедушка, если вы согласитесь забирать этого кобе... мхм... моего милого мужа, чтобы учить его, хотя бы на полдня из Версвальта — буду вам по гроб жизни благодарен. Кстати... — встрепенулся он. — Да, да, я согласен! — быстро и громко сказал Чонгук. Сохён лукаво улыбнулся, а Сокджин досадливо закусил губу. Что у них ещё за секреты? И Чонгук стал снова пропадать в лесу, а Сокджин вернулся в библиотеку. Там он начал искать и перечитывать книги, которые могли бы понравиться Чонгуку. Потому что альфа вспомнил об их самом первом совместном плане — читать вместе в библиотеке — и сказал, что хочет попробовать. Это было прекрасно, почти как в той, давней мечте Сокджина. Правда, он читал мужу вслух, но такому благодарному слушателю, каким оказался неугомонный альфа, читать было сплошным удовольствием. Он так сопереживал героям историй, с таким упорством старался вникнуть в любимые Сокджиновы исторические трактаты, что бета был просто в восторге. Широко раскрытые, совершенно детские оленьи глаза слушающего его Чонгука — это просто было лучшим в его жизни. Таким нужным кому-то, чьим-то властелином мыслей и чувств он ещё ни разу не чувствовал себя в жизни. И он обожал эти вечера... Чонгук тоже готов был слушать его и слушать. Иногда теперь даже забывая о постельных утехах — ловя наслаждение, кажется, от самого взволнованного голоса своего супруга. Брови юноши то сводились на переносице, то поднимались домиком — особенно, когда герои сражались со злом или боролись с полчищами жестоких врагов. Чонгук ни разу не забыл об этих их чтениях, торопил мужа за ужином, если вчера они остановились на интересном месте. Вот только баллады Чонгуку не понравились. Сокджин пытался читать разные, но альфа лишь вежливо позёвывал. Даже самая любимая баллада беты "Замок" оставила его равнодушным, хотя непонятно, что за человеком надо было быть, чтобы не проникнуться чувствами прекрасного рыцаря Бладостана к чудному Лунному омеге. Чонгук же, откровенно прозевав полбаллады, к концу просто уснул. И когда Сокджин поднял от волшебных строчек взволнованное лицо, дойдя до точки, то услышал мерное посапывание с дивана, на котором располагался альфа. В бешенстве он швырнул книгой в неблагодарного кролика — и убежал из библиотеки, хлопнул тяжёлой дверью. А потом они мирились. Долго, жарко, страстно. Прямо перед камином библиотеки, на той самой медвежьей шкуре. И Джин стонал бесстыдно, потому что Чонгук был нежен и настойчив и зализал его до полусмерти. А потом бета кричал яростно и со слезой, потому что Чонгук, зажав его под собой, стал страстно его наказывать, звонко шлёпая по горящим половинкам: — Кто у меня тут книги швыряет? Кто чуть не убил мужа и ушёл без разрешения? Кто непослушный малыш? Кто, а, Джинни? Кто? А? — Я! О! Ах! Ай! Я-я... — стонал Джин, чувствуя, как жжёт рука мужа его кожу — и как эта боль острой иглой наслаждения проходит через тело. — И что делают с непослушными малышами, а, Джинни? — Нака... а... а!... Наказывают... — Вот именно. Живо на живот! И задницу вверх, бесстыдник. Прими своё наказание... — Чёрт, Гук, ну, не здесь же... — Где напакостил — там и отвечать будешь, ясно? Живо, я сказал!..***
Всё было идеально. Всё было просто прекрасно. Ровно до того момента, как степенный и чопорный распорядитель двора Хусан не подал за ужином Сокджину только что пришедший с гонцом пакет с письмом от папы. Когда Сокджин под мрачным взглядом Чонгука разорвал его, оттуда выпал исписанный тонким почерком лист с тяжёлой восковой печатью и кистью. Приглашение на Объявление Ким Тэхёна брату Чон Сокджину и его благородному супругу Чон Чонгуку. Они переглянулись. И по отразившейся друг у друга в глазах тоске поняли: счастье заканчивается.