***
Как Чонгук узнал о его дне рождения, он не знал. В любом случае он опоздал, и 4 декабря было давно, они ещё и знакомы-то не были. Но накануне их отъезда из Версвальта от Сохёна он вернулся с большим мешком за спиной. Сокджин был на стене и видел этот мешок. Но Чонгук ему ничего о нём не сказал, а Джин как-то… решил не спрашивать в общем… Мало ли что. Их ласки вечером были жаркими и страстными, как обычно, но Чонгук всё никак не хотел перемещаться на постель: он усадил Сокджина на стол, встал между его ног и целовал губы и шею, мял тело и ощупывал ноги — но не двигался с места. А потом подхватил Сокджина, поставил перед большим зеркалом и шепнул на ухо: — Разденься для меня. Джин удивлённо распахнул глаза и нашёл взглядом в зеркале тёмный взор мужа. Тот придерживал его за плечи и пристально смотрел на него. Джин почувствовал острое и странное, диковатое возбуждение. Он медленно поднял пальцы к пуговицам своей белой сорочки и стал медленно, одну за другой, вынимать жемчужные капельки, обнажая свои плечи… грудь... Он почувствовал спиной, как гулко забилось сердце мужа, а на шее ощутил его затяжелевшее горячее дыхание. Не останавливаясь, он дошёл до пояса, вынул из-под него сорочку и расстегнул до конца. А потом — всё так же, не спуская глаз с жадно ласкающего его взглядом мужа, чьи пальцы так и норовили ухватиться сильнее за него, но Чонгук держал себя в руках — Джин медленно стянул сорочку с плеч, спустил рукава, и она упала к ногам Чонгука. — Дальше, – хрипло приказал альфа. — Всё сними. — А ты выдержишь? — приподнял бровь Джин, берясь за пояс. — Молись, чтобы я выдержал, — тихо сказал Чонгук и осторожно провёл пальцами по плечам и рукам мужа. — Иначе... Но я на грани… — Снять чулки и бриджи одновременно? — снова поиграл бровями Джин, освобождая талию от пояса. — Ты по краю ходишь, бета, — ответил Чонгук, выдохнув сквозь зубы. — Но это ты водишь меня по нему, — лукаво улыбнулся Джин и медленно потянул свои бархатные бриджи вниз с бёдер. Он нагнулся, чтобы снять их полностью, и невольно ахнул, когда упёрся задницей в пах Чонгука: такая боевая готовность там выпирала, что у Джина захватило дух. Чонгук же коротко простонал и схватил его за бёдра. — Осторожнее! Иначе игра быстро кончится! — сквозь зубы проскрежетал он. А Джина вдруг сильно повело: всё действо с раздеванием было ужасно развратным и жутко откровенным, но оно просто заворожило его и полностью уничтожило в нём стыд. Поэтому он внаглую отклонился, наваливаясь спиной на плечо и грудь мужа, и положил руку на своё естество, которое уже было в приподнятом настроении. — Я не знаю, что это за игра, Чон Чонгук… — прошептал он, не отрывая взгляда от блестевших в зеркале расширившихся глаз мужа, который жадно следил за движениями его руки. — Но мне она нравится… — И Джин стал лениво себя поглаживать. — Сними! — выдохнул Чонгук. — Голым… Хочу тебя видеть голым… в этом зеркале. Джин усмехнулся и стянул с себя чулки и исподнее. Выпрямившись, он наткнулся на такой пожар во взгляде мужа, что невольно горделиво вытянулся, созерцая своё совершенно обнажённое светлое тело в туманных бликах зеркала. Чонгук, как будто не веря, провёл руками по его плечам и рукам, со стоном прижал его к себе и впился в шею. Его пальцы стали всё быстрее и всё более жадно шарить по обнажённой груди мужа, по его животу и подрагивающим бёдрам, он то гладил с силой, плотно прижимался к Джину сзади, то начинал судорожно мять его половинки, то ласкал крепкое естество, отзывавшееся на каждое его движение. Альфа так смотрел, так трогал, как будто и не верил, что всё это принадлежит ему. Джин лишь немного прикрыл глаза: наблюдать за бесчинством рук Чонгука на своём теле в зеркале оказалось не менее приятным, чем чувствовать эти жадные руки всей кожей: это дарило невероятное наслаждение. Когда ладонь Чонгука стала настойчиво ласкать его внизу, Джин вытянулся, откровенно застонал — и стал толкаться в его руку. Но кончить Чонгук ему не дал. Он вдруг легко толкнул его, заставляя нагнуться, притянул к себе за бёдра и вошёл, рыча громко и несдержанно. Хотя и неподготовленный, Джин не почувствовал боли: с последнего их баловства не прошло и нескольких часов. Но всё же он недовольно ахнул, не от того, что неприятно, а от того, что неожиданно и… странно. А Чонгук лишь усугубил это: он приподнял Сокджина и практически стал насаживать его перед зеркалом на себя: — Ты мой… — хрипло выдыхал альфа. — Смотри на себя! Видишь? Ты прекрасен — и только мой! Никто больше! Ни! Кто! не может с тобой так… Только! Я! — Ты… ты… — жалобно и нежно стонал Джин, откидывая голову назад. — Только… ты… — Твой альфа! Кто твой альфа? — рычал Чонгук, продолжая неутомимо двигать бёдрами, прижав Сокджина на весу к себе. — Ты… Только ты… Мой альфа… Мой… муж… Мой… Лю… аххх… мой… аль… фа… Чонгук спустил его, толкнул на зеркало, заставил прижаться к нему грудью и прогнуться. Он грубо схватил бёдра Джина и с силой снова вошёл в него, начал жёстко, с хриплым рыком вбиваться, дёргая на себя — и кончил через пару минут, входя до основания, резко, выкрикивая: — Мой! Джинни… Мой! Мой!... А потом уткнулся немного растерянному и слегка сердитому от такой грубости Джину в затылок лбом, опустил руку и взял в неё слегка разочарованное естество мужа. Джин было обиженно запротестовал: — Не трогай, ты грубый… сам я… Но Чонгук рыкнул: — Убери! Моё! И стал умело, ловко и безумно приятно ласкать, не выходя из его нутра. А когда коротко выстанывающий от наслаждения Джин завозился, пытаясь пристроиться к его руке поудобнее, Чонгук потянул его на себя. Он запрокинул его голову на своё плечо, повернул её вбок и, впиваясь в губы Джина поцелуем, задвигал рукой внизу увереннее. И Джин кончил ярко, много, с громким и томным «Гу-у-уки-и-и» на губах. — Стой так, — шепнул ему Чонгук, дав чуть-чуть отдышаться. Джин еле держался на ногах, но раз муж сказал... Чонгук отпрянул от него ненадолго, а потом прямо на плечи беты опустился великолепный плащ, богато подбитый мехом и с чисто-белой заячьей накидкой по плечам. Сокджин растерянно посмотрел в зеркало: на его обнажённом теле этот плащ смотрелся… невероятно соблазнительно. — Зайцы… — тихо сказал он. — Так вот, на что… — Да, — выдохнул ему на ухо Чонгук. — Это тебе... День рождения у тебя был, но… Я хочу, чтобы подарок мой — первый, на этот день рождения — ты запомнил… — А подарком ты считаешь… — начал, улыбаясь, Джин, который с наслаждением вёл рукой по мягкому, тёплому меху. — То, что я трахнул тебя перед зеркалом, малыш, — серьёзно ответил Чонгук, — и ты увидел то же, что вижу я, когда имею тебя: это лучшее, что можно увидеть в этом мире. Сокджин рассмеялся и кивнул: — Я примерно так и думал. А плащ?.. — Ах, плащ… — небрежно усмехнулся Чонгук. — Так это Сохён. Мы с ним его шили. Ну, то есть шил один мастер из деревни, Сохён шил накидку из шкур, а вышивка — это внучок Мачу, знаешь, деревенского шорника? Он умелец. Сохён посоветовал. — А что же делал для своего мужа некий Чон Чонгук? — Джин улыбнулся и, прикрыв глаза, снова заскользил рукой по пушистой накидке. — Я добыл много-много зайцев! — гордо ответил ему Чонгук. И обидчиво добавил: — Это вообще-то непросто! Чтобы все были безупречными! Белыми! — О, мой ты охотник… — зашептал, отклонившись назад, на плечо мужа, Джин. — Мой ты… мм… альфа… — Ему в голову пришла шальная мысль, и он пристально посмотрел в зеркало на самодовольно улыбающегося юношу. — Да, да! Твой альфа! — горделиво закивал тот головой. — Твой муж, Джин, слышишь? Я только твой, потому что ты м... ой... ты... ты что... ммм.... Джин смотрел на него снизу, опустившись перед ним на колени одним движением, прямо в плаще, и мягко повёл по крепким голым ногам вверх, к бедрам... и не только к ним... — Мой сильный и смелый альфа сделал мне такой подарок... — тихо сказал он и обвил пальцами мгновенно ставшее крепким естество дико сверкающего на него глазами Чонгука. Альфа вцепился в край стола позади себя и весь был напряжён, как тетива. Джин прикрыл глаза, набираясь смелости, и нежно, осторожно облизал верхнюю часть естества мужа, выбив из него потрясающе звучный и жаркий стон. Ароматно, нежно, немного солоно ... странно приятно. — Ммм... Такой вкусный альфа... Должен же я немного поблагодарить тебя... мой... муж... Он начал с робких поцелуев и, кажется, перебрал с ними, потому что Чонгук не выдержал и нескольких минут, и когда Сокджин взял его естество в рот — сколько смог, конечно: так, как получалось у самого Чонгука, который брал Джина почти полностью, у беты, конечно, не вышло — да и не надо было. Чонгука затрясло, уже когда он сделал несколько пробных движений, а потом насадился чуть глубже. Муж жарко вскрикнул и умоляюще зашептал, стискивая пальцами столешницу: — Джи... ах, Джинни... Джинни... Ещё... ещё... я сей... сейчас... ещё... ещё... О... мм... А потом внезапно дёрнулся, вырываясь, поднял Джина с колен одной рукой, чтобы вцепиться в его губы мокрым горячим поцелуем, а сам в два движения довёл себя и кончил на быстро подставленные ладони беты. — Мой плащ! — возмущённо буркнул Джин. — Чуть не испачкал мой плащ! Чонгук, обалдело глядя на него, присел на край стола. Он тяжело дышал и мог лишь медленно и изумлённо оглядывать своего супруга. А тот горделиво посматривал на него и стирал с рук его пахучее горячее семя собственным платком. — Знаешь, — поиграл он бровями, — сегодня затраханным кажешься ты, дорогой. — П-пожалуй... — еле выговорил Чонгук. — Но... как ты... Как... — Ты неплохой учитель, — начал Джин, повинуясь какому-то томительному внутреннему желанию, он приник к мужу, обнимая его за плечи и внимательно рассматривая его профиль. — А я — очень старательный ученик. Ему вдруг безумно захотелось облизать мощную шею Чонгука. И он не стал отказывать себе в этом удовольствии. Чонгук, как только он лизнул первый раз, тут же крепко ухватил его за плечи, поддерживая, и глубоко заурчал. Но у Джина не было желания ласкать его. Он старательно вылизал нужное место, а потом без предупреждения впился зубами под углом челюсти, там, где ставят омежью метку. Клычки у него были острые, кожу он прокусил быстро. Вот только не было у него никакого запаха, заполнить Чонгука ему было нечем. Но он всё же присосался, чтобы попробовать кровь своего альфы. Чонгук, когда Джин его укусил, хрипло рыкнул от неожиданности и замер, даже не пытаясь сопротивляться. Наоборот, чем больше всасывался, впивался в него всем существом своим Джин, зверея, чувствуя, что не может остановиться, тем больше расслаблялся Чонгук, начиная урчать громче, а потом и откровенно порыкивать от удовольствия. И если бы Джин сам не остановился, альфа бы дал ему столько крови, сколько бы смог. Джин, вздрогнув всем телом, в ужасе отступил и жалобно прошептал: — О, боже... Гуки... Прости меня... я... Чонгук открыл совершенно затуманенные наслаждением глаза и слабо притянул его к себе, взял за затылок и направил его лицом снова в шею, губами к метке. — Залижи, Джинни... Ещё... Полижи — так... приятно. Надо залечить, милый... Хотя бы немного... И Джин стал старательно, постанывая от нежности, жалости и стыда, зализывать рану, обхаживать её губами — сладко целуя, извиняясь за свою несдержанность. А когда он оторвался и посмотрел в глаза мужу — увидел там море. Целое огромное море счастья. — Я люблю тебя, — тихо сказал Джин, не в силах оторваться от этих глаз. — Я так люблю тебя, Чон Чонгук... — Я только твой, Джини, — ответил ему альфа. — Никто, кроме тебя, слышишь? Я безумно тебя люблю.***
Сокджин снова уткнулся носом в мягкий заячий мех и прикрыл глаза. На душе у него было мутно и тревожно. Он ехал домой, то есть в тот замок, где провёл своё детство, где всё было ему знакомо и вроде как мило. Должно было быть. Но в то же время он ехал в дом, где испытал самое большое унижение в своей жизни. Дом, где мало кто его любил, где он часто чувствовал себя обиженным и не столь любимым, как хотелось бы, как другие... Сейчас все эти жестокие и, казалось бы, старые обиды, которые должны были сгинуть под бременем прожитых лет, с новой силой всколыхнулись в груди. Там он встретится со своим братом Юнги. Правда, тот приедет лишь через три дня — у Сокджина будет немного времени, чтобы как-то подготовиться к этой встрече со столь сильно обидевшим его человеком, которого он так и не нашёл в себе сил простить. Там, в этом замке — большом и богатом, — он снова встретится с четой Чон. Они уже были там и помогали вроде как папе готовиться к торжественному мероприятию. Там... Там он снова, наверно, увидит Ким Намджуна. Папа невзначай проговорился об этом в письме, сказав, что Первый из рода, к сожалению, тоже скорее всего будет. К сожалению — это потому, что бедному Тэхёну теперь будет вдвойне тяжело. И Сокджин невольно разозлился на Намджуна: мог бы и не приезжать, раз уже не захотел бороться за омегу, который так его любит. Чонгук, когда Сокджин, сердито пыхтя, рассказал ему о Тэхёне и Намджуне, искусно умолчав о своих странных отношениях со старшим Кимом, задумчиво сказал: — Мне жаль Тэхёна. Очень. И я совсем не понимаю этого вашего Намджуна. Зачем приезжать? Никто ведь не настаивал на его приезде? — Ну, может, отец бы почувствовал себя обиженным, если бы он не посетил столь важное для нашей ветви семьи торжество, — нехотя признался Сокджин. — Но почему бы подумать хоть раз не о роде и ветках, а о человеке, о Тэхёне? — Может, он о нём и думает? — странно спросил Чонгук. — Что? — удивился Сокджин. — Я не знаю, — честно ответил Чонгук. — Но... Но может, он всё же едет неспроста? Сокджин независимо пожал плечами. Чувства к Намджуну тогда, во время этого разговора, когда рядом был его альфа, молчали. И он был уверен, что они умерли, исчезли бесследно. Но вот теперь, приближаясь к месту, где они должны были вновь встретиться с этим прекрасным альфой с грустными узкими глазами и невероятно милыми ямочками на щеках, бета снова ощутил боль и пустоту — как будто снова, как в те ужасные два года, он был обречён на одиночество. И он торопливо приник к окну кареты. Чонгук ехал рядом, как и обещал. Он как будто почувствовал взгляд мужа, повернулся, увидел лицо Джина между бархата занавесок и белозубо улыбнулся, помахал рукой, посылая ему воздушный поцелуй. И Сокджин, довольно мурлыкнув, снова откинулся на мягкие подушки своего сиденья. Не один. Он больше не один. У него есть Чон Чонгук. У него есть Чонгук... Чонгук, которого он везёт прямо в руки его истинному... Сокджин досадливо закусил губу. Нет. Нет, нет, нет. Он не будет сомневаться ни в Чонгуке, ни в брате. Он слышал! Он своими ушами слышал, как Тэхён отказался от истинного! И Чонгук говорил своё "нет" — он слышал! Ни один из них не предал его — у него нет повода думать, что они это сделают в Тропоке. Тем более, что Чонгук принял меры. Они не зря колдовали в лесу с Сохёном. И кроме великолепного плаща и меховой накидки, Сохён помог Чонгуку создать смесь, которую альфа катал в шарики и глотал утром, днём и вечером уже на протяжении недели. И она должна была помочь ему намного ослабить свой природный запах. Не говоря уже о целой сумке отвара из чистотела и чабреца, которые они добавляли в чан для Чонгука — с той же целью. Ещё были "ледяные капли" — ужасно дорогие, но действенные, которые все высокородные господа капали в нос для того, чтобы вести себя подобающе среди балов и приёмов в самых лучших домах: они отбивали нюх на человечий запах. И папа передал два флакона — для своего любимого зятя — с тем же гонцом, что привёз им приглашение на Объявление Тэхёна. Уж сколько он за них заплатил, Сокджин даже и думать не хотел. Но был очень благодарен ему. Как и Чонгук. Так что нет, встречи Чонгука и Тэхёна он не боялся. Ну... почти.***
Тропоке гостеприимно раскрыл перед молодой четой Чон свои ворота. Сокджин незадолго до этого пересел на Лёну, так что они въехали в родовой замок Ким рядом — два красавца Чон. На большой центральной лестнице уже стоял Ким Бомгю и приветливо махал им рукой. За ним широко улыбались Чон Банджо и Чон Чонджин. И если первый из них не сводил обожающих глаз с любимого сыночка, то второй словно прикипел немного растерянным, тёмным взглядом к лицу Сокджина. Чонгук говорил ещё в Версвальте, что Сокджин за этот месяц безумно похорошел. И гордо приписывал себе эти изменения во внешности супруга. Сокджин же лишь с сожалением и досадой видел в зеркале, как его лицо лишилось благородной бледности и сухощавости и обрело лёгкий морозный румянец на закруглившихся миленько щёчках. Он не то чтобы переживал: Чонгук не давал и постоянно зацеловывал эти самые вечно чуть смущённые щёчки. Но всё же... Хотя, конечно, Сокджин не мог не заметить, как налились силой и аппетитно округлились его бёдра и задница, как засияла приятным, каким-то внутренним светом кожа, как заблестели нежными звёздами его глаза и вечно были чуть припухшими — по понятным причинам — губы. Да, он был безумно хорош, — потому что кого же не красило счастье? — но Чон Чонджина это не оправдывало. Он рассматривал Сокджина жадно, почти не отрываясь, когда они поднимались, чтобы приветствовать чету Ким (отец уже присоединился к папе) и чету Чон. И Сокджину пришлось выдержать крепкие, совсем не отеческие объятия Чонджина, чтобы удержать лицо перед папой и отцом, которые не заметили, что Чонгук практически выдернул супруга из рук своего отца и коротко на него оскалился. Но Чонджин лишь усмехнулся, подмигнул Сокджину и облизнулся. Сердце беты тоскливо и гулко затрепыхалось томительным предчувствием: ничем хорошим эта встреча со свёкром точно не закончится. Однако на удивление и за этот день, и за два следующих он ни разу не вспомнил о Чонджине, кроме как на ужинах в Торжественном зале. Эти дни были наполнены лишь тревогами и заботами, связанными с балом, который затеяли отец и папа для любимого сыночка-омеги, которого собирались выдавать замуж за прекрасного и милого юношу — маркиза Пак Чимина. Сокджин его знать не знал, но за эти дни столько о нём наслушался, что составил себе вполне определённое мнение об этом милейшей души альфе: добрый, весёлый, утончённый, чуть изнеженный, но не капризный, очень умный и умеет поддержать любую светскую беседу. Правда, говорят, воин из него не очень, хотя, как и все благородные альфы, мечом он владеет неплохо. Не любит крики, драки, пьянки. Знает наизусть несколько известных баллад — и не стесняется их читать знакомым омежкам, что приводит тех в неописуемый восторг! Правда, очень скромен и даже стеснителен, так что никаких похождений по омегам, целомудренный и чистый. "Идеальный!" — стонали от восхищения в один голос Бомгю и Банджо. "Бедный Тэхён, — думал Сокджин, вспоминая при этом своего мужа. — Ему и впрямь нужен такой, как Чонгук: горячий, страстный, сильный... А этот маркизик... Милый, нежный цветочек с мягким ароматом миндального молока (знать бы ещё, что это такое)... Тэхён его сожрёт и не подавится... Земля ему пухом". Но долго рассуждать о печальной участи маркиза Пака ему было некогда. Сокджин носился по замку за папой и Банджо, то успокаивая их, то выполняя их же поручения, часто противоречивые — но всегда очень категоричные. Чаще же всего он служил гонцом между этими устроителями бала и теми, кто его непосредственно "создавал" — слугами. Слуги, кстати, как один вдруг прониклись к нему большим уважением, ловили каждое его разумное и взвешенное слово и смотрели с восхищением на строгое и прекрасное его лицо. Да, да, прекрасное, Сокджин это знал, потому что Чонгук всё последнее время будил его утром одними и теми же словами: "Доброе ли утро у моего прекрасного принца? Эти прекрасные глазки пора открывать. Эти прелестные губки уже могут раскрыться и зевнуть. Эти прекрасные щёчки уже греет солнечный луч. Кто самый прекрасный в Версвальте (последние два дня — Тропоке)? Сокджин-принц самый прекрасный!" — и нежно целовал. Как было не поверить, что ты прекрасен? Конечно, Сокджин верил. И то, что потом Чонгук отчаянно втрахивал его в постель, вцеловываясь в его губы или затылок, сжимая руками горло, соски или (как в Тропоке для соблюдения тайны) зажимая рот — всё это лишь подтверждало, что бета был не только самым прекрасным, но и самым желанным в замке. В любом замке. Но мы отвлеклись. Тэхёна в замке ещё не было: он жил в доме Кимов в Столице и должен был приехать завтра вместе с Юнги. Сокджин был готов к этой встрече. Ему, правда, некогда было думать о сложностях со старшим братом. Он решил, что просто будет вежлив и отстранён. И жить по правилу: "Ты не трогаешь меня — я не трогаю тебя". Идеально. А пока он занимался цветами, следил за подготовкой комнат для гостей, отстоял им с Чонгуком право остаться в своих прежних покоях, которые были рядом с кабинетной комнатой отца, где тот проводил сборы управляющих и встречи с важными гостями замка. Кроме того, он пробовал разные блюда, выбирая, какие подойдут для гостей на изысканный Первый ужин Молодой пары, а какие — на весёлую пирушку для альф (мясо и пиво, чего там было думать) и чинный вечер для омег (вот тут, конечно, пришлось выбирать так выбирать: Сокджин чуть не исходил мёдом из-за обилия съеденного сладкого). Тяжелее всего ему дался выбор тканей и фасонов для нарядов себе и Чонгуку, потому что всё, что они привезли из Версвальта, папа и Банджо забраковали с такими гримасами, что испортили Сокджину настроение. Он в конце концов сказал: "Делайте, что хотите, нам всё равно, в чём там быть", — и гордо ушёл, взвинченный и раздосадованный до глубины души. И слегка всё исправила только получасовая встреча с Чонгуком, во время которой он с мстительным удовольствием разрешил своему изнывающему от безделья и пустых разговоров, которые вели старшие альфы, мужу всё, что тот хотел, уединившись с ним в уютном зимнем саду, который папа считал своим любимым, хотя не посадил там ни одного растения. Там были полумрак, тишина и полное отсутствие слуг. А ещё удобная колонна, к которой Чонгук его прижал, приспустил свои и Сокджиновы бриджи — и быстро и жадно поимел, осквернив это милое местечко глухими стонами мужа сквозь зажатый им рот и своим семенем: Джин запретил портить ему свой костюм, так что спустить Чонгуку пришлось всё на ту же колонну. В общем и целом, было весело. Но вечером пришло письмо из столицы: Тэхён и Юнги задержатся ещё на один день. Все повздыхали, и на ужине было решено на завтра назначить для альф большую охоту (приехало уже несколько гостей, что были поближе), а омегам был дан ещё один день на подготовку всего-всего. Утром, собираясь на охоту, Чонгук ласково поцеловал Сокджина и пообещал привезти ему зимних орешков, которые в изобилии росли в лесах у Тропоке. И Сокджин их очень любил. Но сам бета почувствовал себя не очень хорошо сразу после завтрака. Ему показалось, что что-то не так было с вином, что ему подали в самом конце. Оно было очень вкусным, но странно пьянящим. А ведь на завтраке вина подавались самые лёгкие и изысканные. Сокджин никому ничего не сказал, чтобы не беспокоить ни мужа, ни папу. Просто поцеловал Чонгука на прощанье и ещё смог выстоять, помахивая ему рукой в окно и любуясь его ладной фигурой. Все остальные охотники были гораздо старше Чонгука, и он был самым красивым и стройным всадником среди них. В глазах у Сокджина чуть мутилось, так что, как только охотники скрылись за воротами замка, он отговорился у папы лёгкой головной болью и, чуть пошатываясь, пошёл в свои комнаты. Гону, перепуганный таким состоянием господина, засуетился, пытаясь быть полезным. А Сокджин не понимал, что с ним. Он как будто сильно выпил: его покачивало, голова кружилась, пальцы слабели... Одно лишь он знал точно: почти такое же состояние у него было в его Алую ночь. Тогда тоже было странное вино, а потом вот что-то подобное. Только тогда он выпил всего несколько глотков, а сегодня вино ему так понравилось, что он осушил бокал целиком. Правда откуда на его столе оказалось то вино? Непонятно. Он прилёг, и ему вроде как стало легче. Комната больше не качалась, и голова не кружилась. Он ласково успокоил Гону и попросил оставить его ненадолго: он был уверен, что надо просто поспать — и всё пройдёт. Он и сам не знал, заснул он или лишь задремал. Лёгкий шорох заставил его попытаться открыть глаза. Это далось с трудом: веки были тяжёлыми, а всё тело как будто налилось тягучей истомой. Ему хотелось... Хотелось, чтобы его погладили... нежно, или страстно, или даже горячо... Ему до боли в губах захотелось, чтобы его поцеловали... Над ним кто-то склонился, присев к нему на постель. — Чонгук... — прошептал он, еле двигая губами. — Милый мой... — Нет, дитя, — услышал он глухой и прерывистый от еле сдерживаемой страсти голос. — Чонгук на охоте. А я вот, кажется, наконец-то загнал свою добычу... Мой сладкий мальчик скучал по... папочке?