Красавцы и никаких чудовищ (18+)

За окнами поднималась вьюга. Видимо, Гону был прав: февраль ещё возьмёт своё и занесёт Тропоке. А вот Сокджин совсем не помнит здешний февраль. Зиму они обычно жили в Столице, около Большого Королевского двора, где у его отца были обязанности. А потом Сокджин стал ездить на зиму в Версвальт с наставником и иногда папой. Ветер начал завывать за окном угрожающе, а в замке, казалось, была пустота и все обитатели затаились по своим покоям. Сокджин стоял у окна, прислушивался к злобной старухе-вьюге, что жаловалась на жизнь и терзала крыши и ворота пилами ветров, и думал о том, как был бы благодарен миру, если бы тот оставил их в покое. Они послушные дети, волю родителей исполнили, так почему тогда... Он снова и снова прокручивал в голове всё, что узнал, всё, что случилось — и не понимал, чем они с Чонгуком заслужили такое... Сокджин тяжело вздохнул и повернулся, проходясь взглядом по спальне, которую слуги уже убрали, вымыли и проветрили от всех запахов, что скопились в ней за этот бурный день. Если бы не Тони, кстати, который, как вошёл, так сразу сморщился и деловито предложил полную уборку и окна настежь, ни Сокджин — по понятным причинам, ни Чонгук ("ледяные" капельки действовали отменно, и он почти ничего не чувствовал) ничего бы не заметили. Зато пришёл бы папа — заметил бы. Как и отец. И любой другой, кто зашёл бы проведать бедного Сокджина, чей муж ворвался в замок бледным, с горящими глазами и, растолкав высыпавших ему навстречу обеспокоенных слуг, понёсся в покои к супругу. А потом долго, отчаянно рыча от горя, прижимал к себе дрожащего Джина и бездумно, лихорадочно ощупывал его, проверяя и умоляя сказать правду: не болит ли где. Алые следы от зубов на его шее, искусанные губы в крови, синяки на руках — всё это Чонгук увидел сразу и взвыл, рванулся искать и убивать, но Сокджин грудью встал на двери, потянул альфу на себя, потащил, прижал к стене, ласкаясь, моля остановиться и подумать — успокоиться, прежде чем куда-то бежать и что-то делать. Сокджину нельзя было сейчас отпускать мужа к свекру: бета судорожно пытался — и не мог придумать, как объяснить Чонгуку, почему его отец не доделал начатое. И он не знал, как будет что-то объяснять сыну мерзавец-альфа. То, что о незнакомце в маске рассказывать Чонгуку нельзя, Сокджин понимал. Ну, по крайней мере, точно не сейчас. Кроме него самого, этого таинственного юношу явно никто не видел, и что он сделал с Чонджином, Сокджин не знал... Надо было что-то придумывать — но что? Эх... Сокджин горестно смахнул с глаз слезинку и сжал губы. Он ужасно боялся, что в порыве бешенства Чонгук убьёт графа и клеймо отцеубийцы навсегда ляжет на его честь, имя, совесть. Нет, конечно, Сокджин страстно хотел, чтобы муж наказал мерзавца, как-то всерьёз воздействовал на него, унял в нём эту непотребную, грязную жажду совратить своего молодого зятя, вволю потешиться его телом. Потому что в следующий раз никого рядом может и не оказаться. Но у Чонгука был такой взгляд, там горел такой пожар бешенства и ненависти, что Сокджин... Он просто испугался. Хотя, конечно, проблему надо было решать быстро. Ему и в этот-то раз невероятно, странно повезло. Совершенно непонятно было, как юноша в маске оказался в его покоях, что он вообще делал в Тропоке, да и — кто он, в конце концов! "Вот, о чём надо было с ним говорить, — с горечью думал Сокджин, нежно вылизывая замершему в его объятиях Чонгуку свою метку. Альфа, неспособный сопротивляться этому, лишь тихо и покорно постанывал и, как в забытье, водил пальцами по спине Сокджина: то ли пытаясь прижать, то ли — остановить бету. — Вот об этом надо было спрашивать его, а не валяться с ним на постели, чуть не отдаваясь ему самым позорным образом!" Почувствовав, что Чонгук немного успокоился, Сокджин оторвался от его шеи и тихо спросил, заглядывая в смурные, чёрные от тоски глаза мужа: — Так как ты понял, что... нужен мне? — Увидел, что этой твари нет с ловчими, и спросил, — с тоской сказал Чонгук и снова прижал его к себе. — Прости меня! Прости! Я был уверен, что он будет с нами. Меня на выезде из замка маркиз Пак отвлёк, стал какую-то ерунду выспрашивать о Версвальте... — Чонгук вдруг бросил вороватый взгляд на мужа и торопливо добавил: — По поводу налогов на крестьян, кажется. Ну, я и начал объяснять. А потом уже лес, и охота... Орешки эти твои, зимние, — с какой-то особой тоской вдруг чуть тише добавил он и полез за пазуху. Альфа достал оттуда небольшой платок, связанный концами в узелок, и протянул совершенно потерянному от умиления Сокджину. От платка пахло теплом человеческого тела и непередаваемой ореховой свежестью зимнего леса. Сокджин заплакал. Взял платок в руки и прижал к губам, как самый дорогой подарок. Его мужчина помнил о нём. На охоте, посреди альфьих своих развлечений, грубых разговоров, мерзких альфьих шуточек — он вспомнил о капризе своего мужа — нашёл и нарвал, хотя Сокджин знал, что растут орешки высоко и достать их не так-то просто. А Чонгук между тем продолжал всё с той же тоской в голосе, прижимая к себе своего бету: — Умоляю, не плачь... Я, понимаешь... Только потом понял, что отца не вижу. Мне барон Сан и сказал, что у него с утра якобы боли в желудке были. Я и понял. А отъехали уже далеко, уже и постреляли, пару лисиц загнали... почти в самой чаще были. Я и кинулся обратно. — Ты ни в чём не виноват, — страстно шептал ему Сокджин, целуя его лицо и дрожащие от ярости губы. — Не виноват, слышишь? Не виноват! Шептал, но видел, что не убеждает, что тоска в глазах мужа лишь усиливается, что он нетерпеливо поводит плечами, обвитыми руками Сокджина, как будто желая скинуть их — и ринуться туда, куда трубно звало его альфье нутро: найти и уничтожить того, кто покусился на принадлежащего ему омегу, на бету, то есть — на семью. Потому что семьёй своей Чонгук считал именно его, Сокджина. И никакие его слова не переубедят теперь альфу: он должен был, так говорила ему его дикая, звериная сущность. Но ведь семья — это так по-человечески. И на то она и семья, чтобы... быть вместе. — Хорошо, — сказал тогда Сокджин. — Хорошо. Пойдём вместе. Рядом с тобой я не боюсь. И мне есть, что ему сказать! — Это моё дело! — гневно рыкнул Чонгук. — Не вмешивайся! Я могу тебя защитить, слышишь? — Он вдруг зло схватил Сокджина за плечи и встряхнул, заглядывая красными зрачками прямо в его замершую в тоске и страхе душу. — Не смей во мне сомневаться! — И ты не смей сомневаться во мне! — крикнул прямо в эти зрачки Сокджин. Он сильным движением вырвался, и сам схватил Чонгука за руки. — Я не дам тебе убить его! Не дам! Я не хочу потом слышать от тебя, что из-за меня… — Я никогда такого не скажу! — взревел в бешенстве Чонгук. — Как ты можешь даже думать так?! Я должен тебя защитить! Ты! Ты… — Его взгляд стал жалостливым, глаза наполнились слезами. — Посмотри, что он сделал с тобой! Ты так… бедный мой, бедный.. — Он схватил Сокджина и, прижав к себе, глухо и отчаянно забормотал: — Я должен был — должен! — понять, что это ловушка, что он специально предложил охоту, что выманивает меня! Он так смотрел, он смеет так смотреть на тебя! Ненавижу! Тогда, там, в Версвальте, когда застал его в твоей комнате, надо было покалечить его серьёзнее ещё там! Испугался… Боялся, что тогда ты, узнав об этом, будешь меня бояться… А ведь мог, понимаешь? Мог и хотел! Когда понял, что он хотел сделать, когда увидел, как он нюхает твою постель… Ненавижу! Боялся испачкать в его грязной крови твоё покрывало… Боялся испачкать этим страхом твою душу… Чистый мой… невинный мой… такой прекрасный… принц мой любимый… Прости меня! Прости, что не защитил! — И он хотел упасть на колени, но Сокджин крепко уцепился и не дал, сжал в объятиях, применяя всю данную богом силу, крепко сжал, зло, почти жестоко, оставляя следы. — Не смей! Не смей опускаться на колени! — прошипел он прямо в ухо мужу. — Ты сильнее всех, кого я знал! И чище, и вернее, и лучше, слышишь?! И не позволю! Не позволю тебе сделать из себя грязного и презираемого всеми отцеубийцу! Думаешь, кого-то остановит от сплетен и презрения то, что твой отец оказался мерзавцем? Кого-то остановит то, что он сделал мне или тебе? И не смей говорить, что тебе на всех наплевать! На душу свою — тебе не наплевать же! Смертный грех — на него не наплевать же? Я не дам! Не дам! Не дам — потому что люблю тебя, слышишь меня, Чон Чонгук? Я люблю тебя! Мой гордый, мой смелый! Мой чистый! Я люблю тебя, люблю! Не могу без тебя! Ни за что не смогу без тебя! Когда зубы Чонгука впились ему в шею — сзади, справа, где должна стоять метка, он даже не удивился. Вскрикнул и застонал от боли, потому что показалось на миг, что его насквозь пронзил горячий меч. Но потом… Боль волнами откатывалась куда-то к краю сознания, а на её место приходило наслаждение — горячее, укачивающее в огненных волнах, дарящее миллионы искр, как от костра на берегу — вверх, вверх, всё вверх поднимающихся и тянущих за собой Сокджина. Он куда-то плыл, укутанный нежностью, любовью, осознавал, что теперь о нём будут заботиться — и так спокойно, так хорошо стало у него на сердце, что он заплакал… Но светло, счастливо, как плачется на заре при виде чистого, умытого росой мира под первыми лучами обновлённого за ночь солнца… — Не плачь, — шептал ему его мир, — я рядом… Я никогда больше не оставлю тебя. Я твой, только твой… Джинни… Мой Джинни… Прекрасный мой бета… Самый любимый бета на свете… Мой… Теперь навсегда — мой… — Почему сейчас, — тихо прошептал он, не открывая глаз. Горячие губы снова приникли к его ране, язык прошёлся по ней, даря щемящее, нежное удовольствие. — Ты сказал, что любишь… что любишь меня… — проурчал Чонгук, явно не в силах оторваться от шеи и крови своего желанного. — Но ведь я уже говорил тебе это. — Джин чуть сильнее склонил голову в сторону, чтобы альфе было удобнее пить его. Он говорил с трудом, но он должен был, обязательно должен был это узнать. — Ты был пьян моей кровью, — прошептал Чонгук, оторвавшись от вылизывания раны. — Ты… мог просто сказать из-за метки, что поставил мне. А сейчас… Ты был по-настоящему искренним… И я забрал тебя себе. Наконец-то. Столько мечтал об этом… И если бы она была на тебе уже сегодня утром… — В голосе Чонгука снова зазвучало отчаяние и гнев. — Нет, нет, любимый, — мягко забормотал, успокаивая его Сокджин. — Это бы не помогло, его бы это не остановило, я уверен. Прошу… тише, тише… Не надо. Мы всё обдумаем — и решим, ладно? И пойдём к нему вместе, слышишь?

***

Идти никуда не пришлось. Чон Банджо постучал в их дверь, когда они уже обо всём договорились: они потребуют, чтобы Чон Чонджин больше никогда не являлся ни в Версвальт, ни в один из замков Ким, где они могут с ним встретиться. Иначе они рассказывают всё его супругу, а потом Чонгук вызывает его на бой — если отец так и не уймет жар в своих чреслах. Чонгук мрачно выслушал это предложение и кивнул. Так кивнул, правда, что Сокджин не был уверен, а послушается ли его альфа. Это было слишком разумно для Чонгука. Заумно. И не вызывало доверия. Но Сокджин настаивал. — Я не настолько пострадал, чтобы из-за этого пострадал ты, — твёрдо сказал он. Чонгук снова неопределённо кивнул и отвёл глаза. — Но если это повторится, я не буду у тебя спрашивать ни согласия, ни мнения, — тихо, но твёрдо сказал он. Сокджин с готовностью кивнул: — Конечно. И это, поверь, я всё предлагаю не потому, что не верю в твои силы или хочу обидеть альфу внутри тебя — нет! Я просто думаю исключительно о себе, понимаешь? Я хочу, чтобы ты был таким, как сейчас: смелым, свободным и мог спокойно смотреть людям в лицо. — Поверь и ты: это бы не помешало мне, — холодновато ответил Чонгук. Он был недоволен и не стремился это скрыть. И Сокджин понимал, что ходит по краю, что вмешивается, наверно, и впрямь не в своё дело. Но не мог перебороть внутри себя своего разумного и рассудочного бету: драка с отцом не может остаться незамеченной. И пострадают ведь не только они, но и дом, где это произойдёт! Бал и Объявление, на которые приглашены многие влиятельные люди, состоятся через два дня — так что вокруг замка по дорогам уже едут кареты с гостями, а в замок то и дело прибывают люди. Так что… — Прошу тебя, — мягко целовал он упрямые надутые губы. — Умоляю, хороший мой… Мой альфа, муж мой… Прошу… Чонгук зажмурился — и согласился. Не мог он отказать, когда Сокджин просил — так. А потом раздался стук в дверь и перед ними предстал свёкор-омега — бледный, с дрожащими губами и умоляющим взглядом. — Сынок, — тихо сказал он, едва зайдя и взяв онемевшего от изумления Сокджина за руки, — прошу, скажи, что этот зверь ничего не успел сделать с тобой… — Всё в порядке, гос… м… па… папа, — растерянно ответил Сокджин, ловя взглядом взор Чонгука, но тот тоже выглядел потрясённым. Банджо чуть качнулся в руках Сокджина — и они вместе с кинувшимся на помощь Чонгуком усадили омегу в большое мягкое кресло. — Папа, папа, — мягко поглаживая руку Банджо, сказал Чонгук, сводя брови домиком, — прошу… Что с вами? Мы же сказали передать всем, что всё уже в поря… — Он вдруг замер, и на его лице медленно проявилось хищное и жестокое выражение: — Откуда вы знаете, что здесь произошло? Он… Что он вам сказал? Они приказали Тони передать всем, что Чонгук волновался зря, что Сокджин просто крепко спал — поэтому и не услышал стука в дверь… Никто вроде как не должен был узнать о том, что случилось в этой комнате — в этом был весь смысл затеянной Сокджином "тайны". — Гуки… Сокджин… — Голос Банджо еле шелестел, но был твёрд. — Сядьте… Давно надо было… Может, тогда бы и не было ничего этого, всё слишком далеко зашло, так что… Сокджин не узнавал омегу перед собой. От его высокомерия и неиссякаемой уверенности в себе ничего не осталось: перед ними сидел совершенно раздавленный, очень усталый и крайне несчастный человек. Сердце Чонгука не выдержало, он опустился перед папой на колени и умоляюще прижал его руку к своей груди: — Папа… Пап... Что случилось? Он… Он тебя обидел? Эта тварь… — Подожди, Гуки, малыш, — тихо, но строго прервал его Банджо. — Подожди. Дай мне собраться с силами, иначе я снова, как последний трус, не смогу… Прошу тебя… Лишь минутку. У Сокджина сердце закололо, и он опустился в своё кресло уже в предчувствии большой беды. Или очень больших неприятностей. — Чонгук, — начал через какое-то время напряжённой тишины Банджо. — То, что я тебе сейчас скажу, ни на что не повлияет никогда, потому что корни этой истории похоронены очень плотно и надёжно, всё в твоей жизни останется на своих местах. Но ты … — Он кинул тяжёлый взгляд на Сокджина. — …вы должны знать, почему всё так и почему… почему он такой. — Банджо тяжело вздохнул и нервно расправил ткань накидки. — Как и вы, я вступил почти в принудительный брак. Отец Чонджина был незнатным, но у него было много заслуг перед королём и Империей. И мой отец решил, что молодая ветвь в нашем роду, сильная, не разбавленная изнеженной столичностью кровь будет нам кстати. И закрепить эту связь он решил, отдав меня этому… — Банджо замялся и виновато кинул взгляд на Сокджина. — …этому сильному и красивому альфе, который ухаживал за мной долго и настойчиво, распугал своей решительностью всех, кто был тогда рядом со мной. Привлекало большинство, естественно, именно моё богатство и родовитость, а того, кто смог бы полюбить именно меня, не нашлось, так что отвоёвывать меня никто у Чон Чонджина не стал. В Алую ночь… — Банджо залился болезненным румянцем, но мужественно продолжил: — …он порвал меня так, что я чуть не умер от боли. Он растерзал меня — и ушёл веселиться дальше с друзьями-альфами, что пьянствовали у нас в замке всю ночь. Я много крови потерял, был слаб. Даже слуг не мог позвать. Но меня спас именно слуга, что вошёл без приказа, потому что я не откликался. Он и ухаживал за мной… долго, месяц. Потому что я всё никак не мог очнуться и в себя прийти после… этого. — Он посмотрел на Сокджина и, виновато улыбнувшись, сказал: — Поэтому я так и хотел тебе помочь, сынок. Понимал, каково это, тем более, что и ты, судя по следу, пострадал. А твоего мужа увезли на охоту… — Я не хотел! — возмущённо и жалобно сказал Чонгук. Сокджин посмотрел на него, приподняв бровь, как бы напоминая, что… в общем-то ничего страшного и не было с ними в Алую-то ночь. Но Банджо это знать было по-прежнему необязательно. — Прошу вас… папа… продолжайте, — тихо сказал бета. — И... спасибо вам. Я, кажется, не поблагодарил вас… тогда. — Нет, всё хорошо, — улыбнулся Банджо, судорожно вздохнул и продолжил: — Только одна и была радость: я забеременел в ту ночь. И мой малыш выжил, несмотря на моё состояние. Хоби… — На лице его появилась такая нежность, что у Сокджина сжалось сердце. А вот он никогда… Банджо между тем продолжил: — Он появился на свет маленьким, недоношенным. Меня огорчало поведение мужа: он много пил и гулял, не стеснялся своих похождений. Твердил мне, что так как я не могу его удовлетворять… — Банджо снова ужасно смутился, да и Сокджин с Чонгуком не знали, куда смотреть, но, упрямо вздёрнув подбородок, омега продолжил: — Я пострадал в Алую ночь, потом мне было плохо из-за беременности, она была тяжёлым испытанием… А альфе, говорил он, нужны утехи, у него есть потребности, и, если я не удовлетворяю их, он найдёт, как это сделать без меня. Где Сокджин слышал эти слова? Где-то слышал, но не мог вспомнить — где. Он нахмурился, пытая свою память, но в бессилии отступил, слушая омегу дальше. — Родился Хоби — и я стал равнодушен к изменам мужа. У меня появился альфа, которого я полюбил всем своим сердцем, — твой брат, Гуки. Он был солнечным лучиком с самого детства. Слабенький, он никогда не был капризным. И не мучил меня плачем, даже если болел. Но я всегда чувствовал его боль, его настроение — и он часто улыбался, чтобы утешить меня. Чонджин же начал ревновать меня к нему чуть не сразу. Он почему-то хотел, чтобы именно я теперь удовлетворял те самые его потребности. И не стеснялся приставать ко мне чуть ли не в детской. Он говорил, что сын отнял у него его омегу. — Банджо мучительно глотнул. — Можно мне воды? Чонгук бросился к графину, налил, руки у него тряслись, но он не пролил ни капли. Зато Банджо расплескал бы всё себе на грудь, если бы Сокджин, кинувшийся к нему, не помог и не подержал стакан. — Дети, — тихо сказал омега и чуть коснулся руками их склонённых к нему голов. — Милые дети… Сокджин с Чонгуком переглянулись, и бета почувствовал, как больно сейчас его мужу видеть своего папу — такого гордого, такого независимого — таким слабым. — Пап… — тихо сказал альфа. — Если ты не можешь, если тебе… трудно, ты... можешь не... — Нет, нет, Гуки, — тихо ответил Банджо. — Нет. Раз начал — я договорю. Только умоляю… — Его губы дрогнули, и он посмотрел на Чонгука тревожным и ищущим взглядом. — Не осуждай меня… Сразу не осуждай… Чонгук побледнел и отсел в рядом стоящее кресло. Губы его сжались, он нахмурился и уставился в пол. — Понимаете, — начал Банджо чуть подрагивающим голосом, — меня никто до этого не любил. Никто. Папа умер рано, отец… Он всегда говорил, что сын-омега — это всего лишь ценное вложение. У меня было много поклонников, но никому не нравился именно я, понимаете? А он… Он любил меня. Он приехал навестить нас, познакомиться с Хоби, которого Чонджин и на руки-то не брал, говоря, что такое жалкое существо он тут же сломает, как возьмёт. А он… Хоби впервые засмеялся на его руках. И стал жевать зубиком его бороду. Он как взял его на руки — так и стал, кажется, самым счастливым. И я… И я вместе с ним! Потому что не может быть ничего важнее, чем то, чтобы кто-то любил того, кого ты любишь! А он полюбил Хоби сразу! И игрался с ним! И… — Банджо опустил глаза и продолжил тише: — И меня он тоже полюбил. Я его со свадьбы не видел. Чонджин не хотел, чтобы мы виделись, а я … я его и не знал. Но когда он стал приезжать к нам — чтобы поиграть с Хоби, чтобы помочь мне… У меня были слуги, но иногда мне нужна была и иная помощь! Мне поговорить было не с кем! — Банджо отчаянно вцепился руками в ткань накидки и закрыл глаза. — Я был одинок! Так одинок тогда! Мой Хоби… Он был моей душой, но он не мог со мной поговорить. Мы стали видеться много и часто. Чонджина постоянно не было дома, он не мешал нам. Хоби рос. Он всё больше привязывался к нему, они играли у нас в саду — и я не видел ни разу, чтобы он крикнул на него, обиделся или… что-то ещё. Он любил Хоби. А потом… — Банджо снова мучительно покраснел и еле слышно сказал: — А потом он сказал, что любит меня. Он любил меня. И я тоже… больше жизни самой полюбил его. И отдал ему всё. И мне было наплевать на то, что он на двадцать лет меня старше. И на то, что он отец моего мужа. В комнате повисла тяжёлым грозовым облаком тишина. Сокджин прикрыл глаза и мучительно выдохнул. Он больше всего боялся именно этого. О, боже. Нет. Чонгук... Бедный мой Чонгук... — Пап… — Голос альфы был неверным, он дрожал и… умолял. — Ты… Ты же не хочешь сказать, что… — Я хочу сказать, Чонгук, — сказал Банджо, дрожа, но стараясь держаться, — что до пятнадцати лет тебя воспитывал твой настоящий отец.