***
Чонгук не хотел брать Сокджина провожать Банджо. Но тот настоял. И честно признался: — Я боюсь, что ты не выдержишь. Я просто буду держать тебя за руку. Клянусь. И слова не скажу. И не посмотрю в его сторону. И Чонгук, видимо, и сам не был уверен в себе, потому что даже сопротивлялся не так долго. Банджо, правда, героизма Сокджина не оценил, посмотрел укоризненно и покачал головой, побледнел даже немного. Зато с воодушевлением смотрел на него Чонджин. Он был полон гордости и достоинства, как будто и в самом деле уезжал разбираться с делами, а не был изгнан из замка сватов, как блудливый нашкодивший пёс. Он посматривал на Чонгука насмешливо, отдавая последние распоряжения вознице. Ему явно хотелось что-то сказать юноше, но тот на него внимания не обращал, крепко держал за руки Банджо и уверял, что всё будет хорошо, просил беречь себя и писать ему в Версвальт. А потом Чонджин подошёл к ним. И они все умолкли, так как такой откровенной наглости от него не ожидали. — Если вы думаете, что победили, — обратился он насмешливо к Чонгуку и Сокджину, — то вы ошибаетесь, дети мои. И ничего ещё не кончено. — Он ядовито улыбнулся в мрачные и немного испуганные глаза Сокджина. — И никогда не кончится, ди... — Отойди от нас, — тихо и напряжённо перебил его Чонгук. Он был бледен и зажат, но держался. — Прошу вас, держите себя в руках, — внезапно зло и жёстко сказал Чонджину Банджо. — За нами наблюдают из десятка окон. Не доводите своего... — Он вдруг гордо вздёрнул голову и чётко сказал: — ... моего сына до греха. Глаза Чонджина расширились и наполнились яростной злобой. — Нет... Нет! Ты... ты сказал? Как ты посмел! Ах ты, шлюх...брххммм... Рука Чонгука сомкнулась на горле Чонджина. Молодой альфа слегка и очень изящно наклонился к нему, прикрывая его от любопытных глаз слуг, и прошипел: — Только попробуй это произнести, Чон Чонджин. Я придушу тебя, как шелудивого пса, не задумываясь... братец. — И он встряхнул старшего альфу так, что тот гулко закашлялся. Чонгук отпустил его и чуть отступил, а потом глумливо поклонился. — Удачной дороги, отец, — громко сказал он, чтобы услышали собравшиеся вокруг проводить господ слуги. Увы. Чонджин был слишком потрясён, чтобы вовремя остановиться. Он бешено сверкал глазами и переводил взгляд с Чонгука на Банджо и обратно — и видел, слишком хорошо видел, что в этом бою он проиграл безнадёжно. А проигрывать Чон Чонджин явно не любил. И он прищурился на Сокджина, который стоял, раздувая ноздри от гнева и какой-то злой, жестокой радости за своего мужа. Альфа... его альфа. Его защит... — Я буду ждать тебя в Сотерли, дитя, ты ведь помнишь — где именно? — внезапно спросил Чонджин. И Сокджин вздрогнул и сжался. Этот тон, эти слова... этот голос. Они слишком о многом напоминали ему. Свёкор же, довольный произведенным впечатлением, облизнулся и, нагло глядя ему в глаза, продолжил: — Хочу закончить разговор, начатый сегодня... А пока ты будешь собираться, буду представлять тебя... таким, каким ты сегодня был... там... в твоей комнате. Мне это очень поможет... в мой гон, детка... Сокджин даже вздохнуть для достойного ответа не успел — не то чтоб придумать его, как Чонгук мягко, даже, как могло показаться со стороны, ласково, обхватил Чонджина за плечи одной рукой, а второй коротко и резко нанёс удар ему в живот, прижимая к своему боку. Потом ещё один. И ещё один. У Чонджина глаза вылезли на лоб, он прикусил губу, так что по подбородку у него потекла кровавая струйка, он захрипел, попытался вдохнуть, но не смог, попробовал согнуться, перехватывая руками живот, но Чонгук ему не дал, дёрнул за шкирку назад и снова обнял, заставляя выпрямиться. — Чшш... Тише, братец, тише... — прошипел он ему на ухо. — Мы же не хотим устраивать представление для слуг. Они стояли кругом, так что то, что делал с Чонджином Чонгук, было видно хорошо лишь Сокджину и Банджо, а со спины казалось, что Чонджин как будто резко опьянел — и еле стоит на ногах, а Чонгук его заботливо поддерживает. К Чонджину тут же бросились его слуги, но Банджо неожиданно резким и властным голосом крикнул: — Вон! Все отойдите! Мы поможем ему сами! Кто едет — в карету и на повозку! Остальные — вон! Ни тени жалости, ни тени страха не было в его холодных, как лёд, блёклых глазах. Но он смотрел на мужа так хищно, что даже Сокджину, который наконец-то смог продохнуть от всего, что только что случилось, стало не по себе. Он видел, что если бы Банджо мог — он бы стал даже не своим сыном, он бы согласился стать его кулаком, который сейчас ещё раз, и снова, и снова врезался в бок, живот и грудь Чонджина. Сокджин в томительном ужасе перевёл взгляд на Чонгука — и увидел то же самое выражение: хищник терзал жертву и, кажется, не собирался останавливаться. И Банджо не собирался его останавливать. — Гуки, — прошептал Сокджин умоляюще, — хватит... — Не лезь! — тихо и зло рыкнул Чонгук и ухватил почти потерявшего сознание Чонджина за горло. — Оставь, — тихо сказал Банджо, глядя пристально на то, как его сын избивает у всех на глазах — и так, что никто не понимает этого, — его мужа. — Пусть. Только не убей, — жёстко приказал он Чонгуку — и тот как будто очнулся. Очнулся — и увидел, что почти задушил Чонджина, который вцепился своими слабеющими руками в его кисть в тщетной попытке снять её со своего горла. — Не отпускай его, — быстро сказал Банджо. — Дотащи до повозки. Я с этой падалью не сяду в карету. Пусть о нём побеспокоится Хьюдо. Я скажу. Давай. Чонгук "помог" хрипящему Чонджину добраться (а по сути дотащил) до повозки, и почти забросил его туда. — Кажется, вашему господину плоховато, — холодно сказал почтительно склонившемуся перед ним немолодому мужчине Банджо. — Позаботьтесь о нём. Ему нельзя пока двигаться. И ему нужна успокаивающая мазь. Тёплые покрывала возьмите из кареты. Укройте. И не беспокойте. И, более не взглянув на поклонившегося и бесшумно исчезнувшего возле повозки слугу, он повернулся к Сокджину, который пошёл невольно за ним, как-то опасаясь оставаться рядом с прикрывшим глаза и потирающим кулак Чонгуком. — Не наказывай его сурово, — тихо попросил Банджо, кивая на мнущегося в отдалении юного альфу. — Он... Он имел на это право. — Я понимаю, — так же тихо и печально ответил Сокджин. — Но такого... такого я его боюсь. — Что же, — пристально заглянул ему в глаза Банджо. — Познакомься: альфа Чон Чонгук. Один из самых сильных и опасных воинов третьего королевского гарнизона. Он там был год — и о нём уже говорили, как о самом жёстком и умелом молодом лейтенанте. И все жалели, что он подал в отставку: в армии у него было бы блистательное будущее. — Жёстком? — изумлённо переспросил Сокджин, вспоминая кроличью улыбку и наивный олений взгляд. — Да, Джин, поэтому... — Банджо твёрдо посмотрел в глаза зятю. — Никогда не становись на его пути альфы. Он обожает тебя, он надышаться на тебя не может. Но он альфа. Настоящий зверь — как и все они. И об этом, даже приручив его, никогда не стоит забывать, сынок...Часть 19
16 марта 2022 г. в 01:16
Чонгук зажмурился и сжал кулаки. Сокджин, облитый холодом, только и мог, что смотреть, как бледнеет его муж, как мучительно искажается его лицо осознанием, как сменяется растерянность на этом лице отчаянием.
— Зачем? — жалобно спросил Сокджин у бледного Банджо, не сводящего тоскливого взгляда с сына. — Зачем вы сейчас это расска…
— Почему? — крикнул Чонгук, перебивая его. — Почему ты молчал раньше?! Почему не дал ни разу назвать отца отцом?! Как вы могли скрывать от меня это? Как он мог?! Я десять лет думал, что от меня отказались родители, потому что я не достоин их любви! Я изводил его своим нытьём, что вы меня презираете и ненавидите, что отец меня ненавидит и не видит во мне альфу! Я столько раз кричал ему в лицо, что он мне не отец и не имеет права что-то говорить мне! Почему? Почему, почему?! Почему он молчал?!
Чонгук задыхался от боли, его рот мучительно кривился в попытке не зареветь, не завыть, пальцы сжимались в судороге от очевидного желания схватить Банджо и встряхнуть его — чтобы не молчал, чтобы открыл свои зажмуренные от страха перед этой бурей горя глаза и хоть что-то сказал! Хоть что-то, что могло бы хотя бы немного потушить пожар в душе юноши.
Но Банджо молчал, бледный, сидел, пытаясь плотно сжать прыгающие губы, и Чонгук закричал снова:
— Как ты мог, папа! Боялся моего осуждения? Бред! Отказаться от меня не побоялся! Не приезжать ко мне столько лет — не побоялся! А рассказать мне правду — испугался?! Не побоялся скрыть, что тот, кого я так любил, — мой отец, даже после его смерти?! Не сказал мне, что я могу гордиться своим отцом — ведь он был лучшим на свете человеком?! Гордиться им, а не презирать и ненавидеть того, кого ты дал мне в отцы! Как? Как ты мог так со мной?! Почему?! Почему я ни разу не смог обнять его как сын? Почему?! За что вы так со мной?!
Последние слова были выкрикнуты со слезами, с такой болью, что Сокджин не выдержал. Мальчик. Мужественный, сильный, такой волевой и смелый — этот альфа сейчас кричал как обиженный и раненый в самое больное, в свою настрадавшуюся душу — ребёнок. Его, Сокджина, ребёнок! Чонгук слишком долго скрывал эту рану — рану нелюбимого, отвергнутого в детстве родителями сына. И сейчас она прорвалась, сочилась огнём и мучила, страшно мучила его мальчика. Джин встал, быстро подошёл к нему и опустился на колени рядом с ним, упавшим без сил на стул, и обнял его ноги.
— Гуки, — тихо зашептал он. — Гуки… Прошу… прошу, Гуки… Любимый мой… Не… надо…
Он и сам не знал, что — не надо. Он просто хотел сделать хоть что-то, чтобы его альфа перестал страдать. Хотя бы часть его боли он хотел взять себе сейчас больше всего на свете.
— Прости меня, — тихо сказал Банджо. Каждое слово явно давалось ему с трудом, но он даже смог поднять свои потухшие глаза на сына. — Но Чонджин... Это было его условие. Ты не должен был знать, что ты не его сын. Иначе он бы опозорил нас с Джехёном, обвинил в грязной связи, выгнал бы меня с Хоби, потребовал бы расторжения брака. Прости... — Банджо почти шептал, так как не в силах был говорить. — Прости, что из-за этого не мог видеть тебя так часто, как хотелось. Чонджин... он знал сразу, что ты не от него. Я не знал, но он... Он к этому моменту переболел срамной альфьей лихорадкой. И стал бесплодным на какое-то время. А я забеременел именно тогда. Поэтому он знал. Он чуть не убил меня, Джехён вырвал меня из его рук. Силой заставил поговорить. И когда вышел после разговора, это и сказал. Он должен будет забрать тебя с глаз Чонджина, как только я перестану тебя кормить. И я не должен видеть тебя, кроме как на большие семейные праздники, когда уж совсем нельзя не позвать сына, даже младшего. Джехён должен был воспитывать тебя до семнадцати и отдать в королевскую гвардию. И не должен был говорить тебе, что он твой отец. Иначе Чонджин угрожал лишить тебя своего имени и рода, признать бастардом, нагулянным шлюхой-мужем. — Голос Банджо был мертвенно-спокойным, отстранённым. — И лишь в случае смерти Джехёна ты мог вернуться в дом Чон из Ростоши. И то, только если ты не будешь знать, кто твой настоящий отец. Прости, сынок... Прости нас... Но мы не могли жертвовать всем, что у нас было: именем, положением, твоим и Хоби будущим. Мы согласились. И сделали так, как он требовал.
Снова повисла глухая, как мрак ночи в чаще, тишина. И лишь тяжёлое дыхание Чонгука и потрескивание поленьев в камине прерывало её.
— Как же вы выжили? — тихо спросил Сокджин. — Как жили рядом с этим... человеком?
— У меня был Хоби, — блёкло ответил Банджо. — Были мысли о Чонгуке. И не было выбора. Я лишь думал, что всё это — ради них. Они взрослели. Я ведь приезжал, Гуки. Тайно, когда Чонджин был в своих загулах или на турнирах. Я срывался и приезжал в Ростошь. Редко, но... Было. Смотрел, как ты спишь. Смотрел, как растёшь. Как ловко объезжаешь лошадей. Как учишься стрелять из лука и дерешься на мечах со своим отцом. Он пускал меня — тайно, умоляя, настаивая не показываться тебе. Он понимал, что ему недолго остается. Что тебя придётся вернуть в дом Чон. И он страшно боялся нарушить своё обещание своему проклятому сыну — чтобы тот не стал отыгрываться на тебе. Потому что любил тебя больше жизни своей. И страстно хотел, чтобы его старший сын принял тебя как своего сына, чтобы у тебя было имя, родовая честь и возможность претендовать на часть наследия. И не было тяжкой доли бастарда. Поэтому он и завещал Ростошь не тебе, а Хоби — так потребовал Чонджин. Твой отец всё сделал, чтобы у тебя было будущее. И всегда чувствовал, что делает недостаточно.
Сокджин почувствовал, как на пальцы, которыми он сжимал отчаянно стиснутые кулаки своего мужа, упали горячие капли. В этот раз Чонгук своих слез не стеснялся. Он не вытирал их — и они катились по его щекам, падали, обжигая руки Сокджина. И бета тоже не вытирал их. Неотрывно он смотрел, как скатываются слезинки по его пальцам, и думал, что за каждую из них он готов убить проклятого Чон Чонджина. Своими собственными, обожжёнными этими слезами руками.
Банджо снова умолк, собираясь с силами. А потом тихо сказал:
— Ты не простишь, наверно, меня. Ладно. Я могу понять. Но я здесь не просто, чтобы опрокинуть на тебя всё это. Чонджин... Когда ты снова появился на пороге нашего дома, он начал тихо сходить с ума. Он понимал, что ничего не может тебе сделать, потому что и я, и Хоби — мы были на твоей стороне и остановили бы его, осудили бы. А мы ему были нужны. И связи моей семьи, и представительство Хоби в среде придворной молодёжи — всё это ему было нужно для тех дел, которые он продвигал. Но всё же ещё нужнее ему было навсегда лишить тебя возможности хоть как-то претендовать на основное наследство, вопреки своим обещаниям вашему с ним отцу. И ещё... — Банджо явно сделал над собой усилие, чтобы продолжить: — Он был пьян как-то. И я услышал его разговор с его вечным товарищем по пьянкам — маркизом Пак Теёном. Он сказал, что ему не удалось отомстить своему отцу. Ему не удалось отомстить мне. — Банджо горько усмехнулся. — То, что он лишил меня возможности видеть тебя, он не считал местью — думал, что это справедливость: он страдает от моей измены, и я должен страдать. И я бы смирился, но он сказал, что будет мстить тебе, Гук. Своему "братишке". Он собрался заставить тебя взять замуж омегу покрасивее и... Как он сказал, сделать его настоящим омегой семейства Чон. Он подразумевал, что заберёт себе омегу, которого ты назовешь своим мужем. И будет развращать его — у тебя под носом. И сделает ему ребёнка, как его отец сделал это с ним самим.
— Тварь! — не выдержал Сокджин. — Какая же тварь!
— Омегу? — Голос Чонгука был скрипучим и жёстким. — Моего омегу?
— Да, — тихо ответил Банджо. — Он сказал, что сделает всё, чтобы омега ненавидел тебя. Чтобы ты сам отказался от своего мужа и отдал его ему. Он надеялся, что ты, восемнадцатилетний мальчишка, будешь несдержанным, жестоким и нетерпеливым в браке. Что отвратишь мужа своим вольным характером и необдуманными решениями. И тогда он заберёт его. И опозорит тебя — как его отец опозорил, по его словам, его самого.
— Что же он не нашёл ему такого омегу? — давясь горечью эти слов, хрипло спросил Сокджин.
— Потому что он увидел тебя, милый, — с тоской ответил Банджо. — Увидел — и потерял разум окончательно. Понял, что может одновременно убить двух зайцев, даже жирнее, чем планировал: замужем за бетой Чонгук лишается возможности плодить законных наследников, а с непризнанными бастардами разговор короткий. И сын его отца не получит своего продолжения, ветвь замкнётся.
Банджо поднял на Сокджина свои огромные грустные глаза, и бета впервые как будто увидел, насколько красив был этот омега — тонкой, бледной, изысканной, какой-то угасающей красотой. Насколько печальны его глаза. Как много в них осеннего увядания.
Банджо болезненно улыбнулся и продолжил:
— А ещё он получит того, кого яростно хотел себе. Он действительно был убеждён, что Чонгук возненавидит тебя, с его-то свободолюбием и ненавистью к любому принуждению. И я, — тише добавил он, — я тоже был в этом уверен. И мне безумно было жаль тебя, Сокджин. Ты мне понравился сразу — такой печальный, такой неземной, такой другой. И явно совершенно не подходящий нашему Чонгуку. Чонджин ведь не глупец. Он был уверен, что, гордый и вспыльчивый, мой мальчик точно не понравится бете — спокойному, уравновешенному. Холодноватому. И ненавидящему своего мужа из-за того, что он был ему навязан волей отца. И ведь оказался почти прав, не так ли? — Последние слова были произнесены с невыразимой тоской.
Сокджин опустил голову и сглотнул. Ему вдруг стало больно и тошно. Да, да! Прав. Эта тварь Чон Чонджин был абсолютно прав: по всем законам логики они с Чонгуком должны были возненавидеть друг друга. И тогда... "Он должен был отдать мне тебя, когда я ещё предлагал ему взамен денег и свободу, — вспомнил он слова мерзкого альфы. — Всего-то и должен был уехать, чтобы мы все забыли о нём, и оставить мне тебя..."
Банджо между тем продолжил — тоскливо, тихо, словно торопясь высказать всё — и умолкнуть, забыть всё это, выплеснув на них:
— Я был против. Я не хотел дать ему возможность сделать несчастными сразу вас двоих. Прости, Сокджин, но я был уверен, что омега — яркий, капризный, живой, смешливый, хотя бы немного влюблённый в моего сына, не умеющий ему сопротивляться в течку — он быстрее завоюет сердце моего горячего и порой несдержанного Гука. А ты.. Ты ведь был таким холодным, таким... недоступным. Недостижимым, непонятным. Чужим.
— Папа! — отчаянно и зло крикнул Чонгук. — Хватит!
— Нет, — тихо, но твёрдо сказал Сокджин. — Говорите, папа.
— Но я проиграл в этой войне. Твой отец, Джинни... Он с упорством, достойным лучшего применения, толкал тебя в эту пропасть — ваш брак. Я был в отчаянии, я боялся за тебя. Такой чистый, такой невинный, такой прекрасный — ты был слишком желанной добычей для Чон Чонджина. И я видел, как он смотрел на тебя там, на балу, когда мы увидели тебя первый раз. Я всё понял. Понял — но сделать ничего не смог. Больше всего я боялся, что мой поганый муж сделает из тебя свою игрушку. — Банджо судорожно вздохнул и снова потянулся к стакану с водой. Выпил, прикрыл глаза и продолжил измученным, тихим голосом: — Ваша свадьба состоялась. И мой сын сделал с тобой, что должен был... Я видел кровь, я не мог тебя осуждать, Гуки, но также я понимал, что после этого Джин не сможет испытывать к тебе ничего, кроме отвращения и страха. Я... Я слишком хорошо тебя понимал, милый мой Джинни...
Чонгук крепко сжал руку, дёрнувшегося было Сокджина, тот поднял глаза и увидел просьбу в глазах альфы. И промолчал. Пусть. Пусть так. Он сжал руку Чонгука в ответ.
Банджо не заметил этот их короткий молчаливый разговор, он говорил:
— Но также я подумал, что, когда Чонгук увидит это твоё отвращение, когда поймёт, что ты не можешь, не способен его полюбить, он окончательно обозлится на этот ваш брак. И как только оставит даже попытки что-то наладить — а то, что он будет пытаться, я был уверен, — как только он начнёт от тоски и отчаяния изменять тебе... Мой муж возьмётся за тебя по-настоящему. Я попробовал... — Он смущенно опустил глаза. — Я пробовал убедить тебя, что Чонгук — хорошая пара, что он добрый и милый мальчик, что ты, хотя и бета, можешь хотя бы попробовать полюбить его...
Сокджин мучительно покраснел, вспоминая свою реакцию на эти слова омеги. Теперь они и впрямь казались вполне невинными, хотя он прекрасно помнил, как оскорбляло и унижало его восхваление Чонгука его папой. Он думал тогда, что омега хочет показать ему, что он не достоин своего мужа... Он думал... Он слишком много, кажется, думал...
— Я пытался, честно — пытался увезти из Версвальта своего мужа, я уговаривал, но он смеялся мне в лицо. Он говорил, что его охота только началась. Что от нашего сынка просто несёт неудовлетворенностью, что ты так и не пахнешь им, что все ваши ночи вместе — обман, несмотря на все наши с твоим папой попытки вас свести, что ты... Что ты, Сокджин, ждёшь его... Потому что не сможешь устоять перед его опытом и обаянием... Что ты краснеешь и мило смущаешься под его взглядом — как любой влюблённый в него омега... А я всё пытался убедить тебя быть поласковее с Чонгуком, поискать пути к его сердцу. Я безумно боялся, что Чонгук однажды просто скажет, что уезжает, что оставляет тебя. Ты стал пропадать из замка, Гуки, вы перестали вообще хоть как-то общаться за столом... Я умирал от ужаса, видя это... А Чонджин смеялся мне в лицо и говорил, что я обязательно услышу твои стоны, Джинни, когда он... — Банджо не выдержал, закрыл лицо руками и зарыдал.
Чонгук, сорвавшийся было к двери в ярости, замер в растерянности и пометавшись пару секунд, бросился к папе, которого уже обнимал Сокджин.
— Пап... Не надо, не плачь, — срывающимся голосом сказал юноша. — Я убью его. Я...
— Нет! Нет, милый! — оторвавшись от плеча Сокджина, страстно ответил Банджо. — Я за этим и пришёл... Я умоляю тебя, сынок! Теперь, когда ты знаешь, что им двигало, что он... Он хочет мстить, он... Я умоляю тебя отпустить его. Я знаю, что право альфы мстить за своего омегу, обиженного кем бы то ни было, — священное право, я знаю, что вмешиваюсь в твою жизнь, хотя ни разу до этого не принёс в неё ни капли света, но я умоляю тебя, Гук, заклинаю: не убивай его! Не вызывай на бой, не проси удовлетворения! Он не выстоит против тебя! Я видел, как ты дерёшься, я понимаю это слишком хорошо! Но он примет вызов — и тебе придётся его убить. Прошу... Он слишком нужен пока моей семье, он помогает твоему деду в продвижении моих братьев и Хоби при дворе. Хотя наш старший сопротивляется, хотя ему и противен двор, но твой отец всё же делает своё альфье дело. Он так надеется на твоего брата! Он толкает его в нужном направлении — к славе своего имени. Они с Хоби, конечно, вечно на ножах, мой сын не понимает, как важно для его отца, чтобы он занял положение при дворе, удачно взял замуж высокородного омегу и дал наследника! Хоби — его слабое место. Он всю жизнь положил, чтобы его сын, — тот, кого он когда-то так в детстве презирал, за что сейчас и платит! — прославил имя Чон. И мой отец тоже нуждается в этом! Чон Чонджин нужен твоему брату и твоему деду. О втором ты почти ничего не знаешь... И не можешь испытывать к нему ничего, кроме неприязни, я понимаю! Его отношение к младшим детям ни я, ни кто бы то ни было другой не в силах переломить — тут они с Чонджином нашли друг друга. Но Хоби... Умоляю! Ради него! Твоему отц... твоему... Чон Чонджину нужна незапятнанная репутация, чтобы и дальше помогать Хоби! И конечно, он должен жить! Прошу! Умоляю! Мальчик мой...
— Да, да, пап, да... — тихо и устало сказал Чонгук. — Я понимаю... Я люблю Хоби, ты же знаешь...
— И он! — страстно воскликнул Банджо. — Если бы ты знал, как он любит тебя! Как переживает за тебя! Он чуть не отказался от нас, когда узнал, что мы всё же тебя... — Банджо быстро кинул виноватый взгляд на Сокджина, но тот лишь устало потупил глаза. И омега тихо продолжил: — Он очень переживал, он считает, что виноват в этом... Во многом перед тобой виноват! И я прошу о нём, только о нём, Гуки!
— Да, папа. Я понимаю. — Чонгук обессиленно присел на стул и опустил безвольно руки, сжимавшиеся до этого в кулаки. — Я... понимаю. — Он поднял взгляд — и в нём была тоска и боль. — Я понимаю всё, но не могу допустить, чтобы Сокджин... чтобы мой супруг... мой любимый пострадал! Твой муж лезет к нему и как будто нарывается на мой меч или нож!
— Да, да, сынок, я понимаю! Я увожу его! Я... я приказал уже заложить карету, мы уезжаем немедленно! Герцогу Киму и его супругу я сказал, что у нас срочные дела в поместье, так что мы уезжаем прямо... прямо сейчас, думаю, всё уже готово!
— И что, — недоверчиво спросил Сокджин, — он... согласился?
— О, милый, — горько усмехнулся Банджо, — пока у меня есть кое-какие возможности. И я пригрозил, что, если он немедленно не поедет в свой проклятый Сотерли на всё время вашего пребывания здесь, пока вы спокойно не уедете в Версвальт, то мой отец узнает о его попытках тебя... соблазнить. Или я предам это огласке. А это удар по чести и имени. Мне уже всё равно, и он это знает. Всё равно, если он этого не сделает, Чонгук его... И Хоби уже ничто не поможет. Так что... — Банджо печально потупил глаза. — Прости меня... Прости, Сокджин, я понимаю, что виноват не столько перед сыном, сколько перед тобой, так как тварь, которая является моим мужем, оскорбила тебя и попыталась втоптать в грязь своих желаний... Но я... Я... папа, понимаешь?
Последние слова омега произнёс с такой безнадёжной тоской, что Сокджин невольно снова приобнял его.
— Я бета, — тихо ответил он. — Но я не бесчувственный. И я понимаю вас... У меня тоже есть дорогие моему сердцу люди, ради которых я на многое пойду. Например, ваш сын...
Банджо поднял на него глаза, и Сокджин увидел, как в них растерянная надежда сменяется огромной, солнечной благодарностью. И продолжил — чтобы утешить бедное сердце омеги:
— Он самый замечательный у вас, Чон Банджо. И ваш... мм... ваш... тот... И его отец, настоящий отец, тот, кого вы любили, воспитал из него самого лучшего альфу на свете!
Со стороны, где сидел Чонгук, послышалось довольное фырканье, как будто обкормили мясом огромного котика.
— Спасибо, — тихо сказал Банджо и, потянувшись, обнял Сокджина. А потом мягко шепнул ему на ухо: — Но мой тебе совет, милый: не хвали так легко альфу при нём. Особенно так искренне. Избалуешь — не расхлебаешь.
Сокджин засмеялся и кивнул:
— Я учту... папа.
Банджо счастливо сверкнул на него глазами и поднялся.
— Мы уезжаем где-то через полчаса, сынок, — обратился он к раздувшемуся от гордости и совершенно довольному (а много ли надо для счастья — в восемнадцать-то лет?) Чонгуку. — Наверно, будет приличнее, если ты всё же... выйдешь нас проводить. Чтобы как-то не возникло к тебе вопроса по поводу почтения к родителям. Я всё понимаю... — Чонгук зло заворчал, но Банджо тут же заискивающе сказал: — А зато завтра сюда приедет Хоби. Мы хотели тебе сюрприз сделать. А вот видишь, как кстати... Он тут недалеко у друга гостил. Так что он будет представлять старшую ветвь нашего семейства на торжестве Ким Тэхёна и Пак Чимина.
Чонгук, уже вскочивший и радостно блестевший глазищами, воскликнул:
— Хоби! Мой Хоби! Отлично! Я... — Он вдруг спохватился, вспомнил, что он почтенный замужний альфа (в отличие от своего старшего брата, кстати) и добавил, солидно хмыкнув: — Ну... То есть, конечно, мы завтра его встретим. Хорошо, что он... хм... едет.
Сокджин и Банджо посмотрели друг на друга понимающе, фыркнули, и Банджо скрылся за дверьми.