***
Чонгука он нашёл в том самом зимнем саду, когда уже отчаялся его найти, обегав ползамка и подняв на уши Гону и Тони, которых застал яростно целующимися на чёрной лестнице, куда он заглянул от безысходности. В спешке он даже не устроил им головомойку, хотя по их лицам — бледному у Тони и алому у Гону — было видно, что они именно этого и ждали. Но он услал их искать Чонгука. Однако нашёл его сам. Альфа сидел на белой резной скамейке, опустив голову и опершись локтями в колени. Он явно думал о чём-то тяжёлом, лицо его было нахмуренным и даже злым. Пальцы постоянно сжимались. Сокджин замер у большого розового куста у входа, прячась за ним и наблюдая за мужем... своим любимым мужем. Чонгук был мрачен, но ни раскаяния, ни сожаления, ни печали даже — ничего этого не было у него на лице. Он не считал, явно не считал, что поступил неправильно. Но и ловить мужа и объяснять ему что-то он не стал. Когда Сокджин, помахав в последний раз Банджо, выглядывающему из окна кареты, развернулся и, не глядя на альфу, пошёл в замок, он так и ждал, что Чонгук остановит его, но... так ничего и не услышал. Альфа зачем-то пришёл именно сюда, в тихий зимний сад. Ему надо было подумать — и он нашёл лучшее место для этого. И Сокджину надо было подумать. И, может, неплохо, что они смогли поговорить каждый сам с собой, не мешая друг другу. Выдохнув, Сокджин вышел из своего укрытия и приблизился к мужу. Он видел, как Чонгук дрогнул плечами, когда услышал его лёгкие шаги, но позы не поменял, только ощутимее напряглись его сильные руки и сжались пальцы в крепкий замок. Сокджин остановился около него, напротив, и тихо сказал: — Прости меня... пожалуйста. Чонгук стремительно поднял на него изумлённый взгляд и, неуверенно поморгав, переспросил: — Что? — Прости меня, — твёрдо повторил Сокджин. Одного взгляда этих огромных, полных растерянности и отчаянной надежды глаз ему было достаточно. Он не ошибался в этом человеке, нет. Чонгук его любит. И никогда не сможет причинить ему зла. Только не ему. Поэтому бета быстро сделал шаг к нему и присел на корточки, чтобы его лицо было на одном уровне с лицом юноши: — Я прошу прощения за то, что не послушался тебя и настоял на том, чтобы проводить твоего папу. Если бы не я... ничего бы и не было. — Вы просите прощения за это? — тихо спросил Чонгук, пристально глядя ему в глаза. — А за что должен? — Сокджин почувствовал настоящую тревогу: альфа был рассержен, альфа тосковал, альфа... был обижен. И он, Сокджин, не совсем понимал причину этого, видимо. — Я прошу простить ме... — Я не буду вашим милым мальчиком, супруг мой, — тихо сказал Чонгук. — Никогда не смогу им стать. Я не смогу заменить вам ребёнка, над которым вы сможете властвовать, чьей душой сможете повелевать, решая за него, как ему поступать. Я не буду каждый раз бегать и умолять вас простить меня, когда решу поступить так, как должен — по моему мнению. Сокджин торопливо опустил глаза. Так далеко в глубь себя он не заглядывал. А милый оленёнок оказался гораздо вдумчивее его... — Я буду драться, Сокджин, — тихо, но твёрдо сказал Чонгук. — Когда кто-то заденет мою честь, если кто-то тронет вас — или словом, или взглядом, или делом... Я буду убивать, понимаете? Потому что это мой долг как альфы. И мне.... Мне всё равно, что вы думаете по этому поводу. То есть... — Чонгук немного сбился и сжал губы, мучительно подбирая слова. — То есть мне важно... Важно, чтобы вы понимали меня, хотя я и осознаю, что это, наверно, невозможно, потому что на моём месте вы бы никогда не ударили этого... этого человека. А я не могу иначе. — Я понимаю, — прошептал Сокджин. Он поднялся и пересел на лавочку рядом с альфой. Чонгук развернулся к нему и продолжил: — Но одно я могу обещать вам твёрдо: я никогда не ударю в злобе или ненависти вас. И не причиню вреда. Ну... то есть... нарочно. Сокджин посмотрел на него тяжёлым взглядом и опустил глаза. — Потому что я люблю тебя, Джинни. — Голос Чонгука прозвучал как клятва: твёрдо и уверенно. — И я знаю, что ты можешь сделать мне больно, ведь так уже было, мы ранили друг друга, но разве я хоть раз... хоть единый раз... — Нет, нет! — вырвалось у Сокджина. — Нет, Чонгук! Ты только защищал — с первой нашей ночи, с первой нашей тайны... ты был тем, кто защищает! Ты прекрасный альфа! Настоящий сильный альфа! Мой альфа! Он чувствовал, что сейчас заплачет — так горько ему стало, так обидно за него, за Чонгука. Крепкие сильные руки обняли его и прижали к сильному горячему телу, а в ухо жаром полыхнуло: — Я буду защищать тебя всегда! И если надо будет — я смогу защитить тебя и от себя самого. Ты мне веришь? Сокджин уткнулся в такую знакомую, такую родную и любимую шею, закрыл блаженно глаза и выдохнул: — Да! Да, только тебе — верю! Только ты... любимый мой... Только ты... И было явно, что Чонгук хочет его прямо здесь и сейчас — прижать, как тогда, к колонне, и поиметь — быстро и жёстко, чтобы кричал и умолял ещё, но... Но он лишь обнимал Сокджина, ласкал нежно губами его шею, перебирал пряди волос на затылке, поглаживал спину... Они молчали, сидели, обнявшись, — и им было хорошо. Так хорошо, как, пожалуй, не было до этого никогда. И только какое-то время спустя Сокджин, поглаживая руку Чонгука и перебирая его пальцы, увидел, что рукав сорочки у него в крови. И какой-то брезгливой неприязнью отозвалось у него в сердце то, что его альфа сидит испачканный грязной кровью ужасного человека. Сокджин тут же потащил мужа в комнату, хотя и явно было, что тому ужасно не хочется уходить из сада, где им обоим было так хорошо. Они были слишком измучены этим бесконечным днём. По дороге в комнату им встретились несколько встревоженных слуг, которые сказали, что ночью ожидают приезда молодых господ — Юнги и Тэхёна, а утром прибудет жених господина Тэхёна — сам маркиз Пак Чимин со своим папенькой. Старший родственник-альфа семейства Пак, альфа Пак Тэён, уже был в замке. При упоминании этого имени у Чонгука пошла судорога злобы по лицу: именно этот хлыщеватый и наглый альфа отвлёк его на охоте, и юноша подозревал, что он был заодно с его... "отцом", потому что они были старыми приятелями по придворным интригам. Однако вот о Пак Чимине на самом деле не так много было известно. Он служил при дворе наследного принца, который жил отдельно от Большого двора Империи, в замке под Столицей, так что при Большом дворе, при котором состояли альфы и старшие омеги семейства Чон и Ким, он почти не появлялся, хотя они и встречались на общих увеселениях и прогулках развлекательного характера. Наследный принц был омегой, так что Чимин волей-неволей много времени проводил в обществе омег обоих дворов. Поэтому и был так изыскан, и имел утончённый нрав. Много ходило слухов о соблазнённых им омегах, но никто никогда не жаловался на него ни королям, ни принцу, ни его строгому папеньке — так что даже если что-то и было, всё сходило ему с рук. Альфы Большого двора мало его знали, так как их интересовали иные увеселения. А при своём дворе он не был слишком известен воинскими подвигами, но там это и не особо ценилось. Однако, как говорили знающие люди, Пак Тэён, его дядюшка, не жаловал юношу и отзывался о нём как об альфе весьма пренебрежительно. И, говорили, Чимин принимает такое отношение с достойнейшим смирением и уважением к старшему в своём роду родственнику. Но именно поэтому и на Объявление в замок Кимов они прибывали в разные дни. То есть маркиз Пак Тэён был в Тропоке уже дня три, а вот маркиз Пак Чимин прибудет только завтра. Омеги старшего поколения обоих дворов слухам о многочисленных любовных похождениях юного маркиза верить отказывались наотрез, считали Чимина воплощением очарования и достоинства и одним из самых достойных женихов Империи. И многие завидовали семейству Ким, которым удалось заполучить в зятья такого прекрасного, образованного и милого молодого человека. А всё, что там говорил о нём Пак Тэён, — так это неважно. Сам маркиз Пак Тэён уважением большим у пожилых омег не пользовался, был, по их мнению, глуповат и высокомерен. Обо всём этом Сокджину и Чонгуку, торопливо и перебивая друг друга, взахлёб рассказали слуги, пока они шли по длинному центровому коридору до своего крыла замка. Большинство слуг было омегами, они шли убирать покои, отведённые Юнги и Тэхёну, работа предстояла им скучная, так что они были рады почесать языками и воспользовались незнанием молодых господ, которые только глаза на них удивлённо таращили, даже не пытаясь скрыть свою неосведомлённость. Сокджин слушал их со смешанными чувствами. На самом деле жених Тэхёна его волновал не очень: он решил не думать много и попробовать составить о нём мнение самостоятельно при неизбежно скором их знакомстве. Бета понимал, что от Тэхёна объективности было ждать глупо, там всё было просто: хороший — Намджун. Кто не Намджун — плохой. И бедный маркиз Пак мог быть просто жертвой вот такого вот отношения упрямого и взбалмошного братца-омеги. Ну, а верить слугам в таком щепетильном вопросе — вообще последнее дело. Так что он вынужденно улыбался, но слушал вполуха. А вот неизбежная встреча с Юнги несколько смущала его. Но он решил, что будет вести себя отстранённо и спокойно: если Юнги к нему не будет лезть, на что он очень рассчитывал, то и Сокджин ограничится вежливым равнодушием. У него есть Чонгук. Теперь у него есть Чонгук... Чонгук — вот, кто спасёт его ото всех и вся! Чонгук, с которого надо было срочно снять этот ужас с пятнами крови. Но муж внезапно заупрямился и потребовал его именно раздеть, ссылаясь на то, что он очень устал. Джин удержал на языке насмешку о том, что надо было меньше кулаками махать, только, цокнув, покачал головой — и не отказался, естественно... — Но тогда, — сказал он злорадно, — я надену на тебя на ночь то, что захочу. — А может, — сладко шепнул ему на ушко Чонгук, — не надо ничего надевать? Всё равно потом... снимать?.. — Ну, уж нет, — ядовито ответил Сокджин. — Я должен получить хоть что-то взамен того, что буду трудиться как твой слуга. Кстати, прикажи Тони держать свои руки подальше от моего Гону. И не только руки. — Я попробую, но ничего не обещаю, потому что там, кажется, вопрос, кому это надо приказывать, — хохотнул Чонгук, а потом перешёл снова на шёпот — в другое ушко: — А вот что я точно обещаю, так это то, что ты, мой сладкий... — Он нагло облизал Джину раковинку уха и прикусил мочку, от чего у того, как обычно, дрогнули колени. — ... внакладе ты не останешься... Особенно, если ничего на меня не станешь надевать... Но Джин уже решительно вытаскивал из своего комода свежую ночную сорочку. У Чонгука была смущающая привычка спать голым или в исподнем, и Джин давно хотел приучить альфу вести себя в постели прилично своему статусу и положению: высокородные альфы и омеги спят в ночных сорочках! И вот выдался случай — Джин его не упустит. Правда, на сорочке были розовые рюшечки, но его это не смущало: если муж отказался брать с собой свои ночные вещи, будет носить Сокджиновы. Кстати, бету эти рюшки тоже бесили, но подарок папы, так что... Чонгук, увидев сорочку, впрочем, совершенно не смутился: очевидно, он не верил, что долго будет в ней находиться. Джин притиснул альфу к подоконнику и стал медленно расстёгивать его дублет, а потом, сняв его, провёл ладонями по сильной груди мужа, которая в белой нижней сорочке была необыкновенно притягательной. Если бы не жуткие пятна у манжетов и на прекрасно вышитых рукавах. Обидно будет, если сорочку не отстирают. Сокджин стал расстёгивать серебряные пуговицы — и чуть не застонал, когда обнажил ключицы и верх груди. Он не смог удержаться — и стал целовать то, что открывалось под его нетерпеливыми руками. Чонгук тут же задышал тяжелее и предупредил, что, если муж продолжит в том же духе, он за себя не ручается. Но Сокджин его слышал смутно: он был занят вылизыванием прекрасных ямочек у ключиц, а потом его жадные пальцы стали ощупывать торс Чонгука — и он совсем потерялся. Упругие мышцы, гладкая ароматная кожа с тяжеловатым, но таким мужественным запахом сводили его с ума. Он уже совершенно бесстыдно покусывал и засасывал эту кожу, а потом попробовал на вкус его неожиданно нежные и уже остро стоящие соски... И понял, что у него новое любимое занятие в жизни: мучить Чонгука вылизыванием его сосков. Потому что альфа ахал и стонал так хрипло, так низко и так вдохновляюще, что Джин на этом не остановился. Насосавшись и искусав до красноты нежные горошины, он стал спускаться поцелуями ниже и понял, что стоя это делать неудобно. Поэтому он нетерпеливо потянул супруга на ложе. Но тот упёрся: — Нет, ты сначала разденься сам! Сокджин под совершенно ночным взглядом Чонгука разделся быстро и без затей до нижнего исподнего и нетерпеливо сбросил с себя тут же потянувшиеся к нему руки альфы: — Нет! Ты сказал раздеть тебя, я этим и займусь. — Я хочу тебя, иди ко мне. — Чонгук почти силой обнял его и стал целовать плечи и шею, жадно ощупывая спину и задницу. — Нет, эй! — возился в его руках недовольный Джин. — Пусти, ну! — Я хочу тебя, хочу... хочу... — Чонгук явно терял себя и зверел, он почти рычал в ответ на его сопротивление, но Джин был настойчив, он посильнее толкнул — и Чонгук упал на постель, растерянно хлопая ресницами. Бета живо оседлал его. Руки Чонгука снова начали шарить по его телу, сжимать бёдра, он, постанывая, всё норовил залезть мужу в исподнее или стянуть его. — Я свяжу тебя, если ты не прекратишь нарушать мои планы! — пригрозил тогда Джин, обозлённый упрямством альфы. Он сжал его кисти и прижал их к постели. А потом требовательно заглянул ему в глаза и... приподнял бровь. Чонгук замер, во взоре его вспыхнуло пламя недоверчивого восторга, он быстро облизнулся и несколько секунд, не мигая, выжидательно смотрел на Джина, а потом медленно покраснел. — Что? — хрипло переспросил он. Джин поиграл бровями: — Даже так? — Что? Ээ... — Взгляд Чонгука заметался, но он не двинулся. — Что? Дж... Джин... Эээ... Не... может, не... надо? — растерянно бормотал он, когда усмехающийся муж связывал его руки своим алым шёлковым поясом и привязывал их к резной спинке кровати. "Самый суровый и опасный воин королевского гарнизона? — злорадно думал Джин. — Интересно, как ты стонешь, когда связан, настоящий альфа. Сейчас посмотрим". Когда дело было сделано, он снова усмехнулся, склоняясь над Чонгуком, который, весь красный и постоянно облизывающийся, смотрел на него мутным жадным взглядом. — Джин... Джинни, — прохрипел он. — Я... Что ты хочешь... — Есть пара мыслей, Гуки, — поиграл бровями бета. — Сейчас покажу. И он снова впился губами в розовый бутон соска, проникая рукой под исподнее и крепко обхватывая каменное возбуждение мужа. Как же умел рычать Чонгук! Никогда, ни разу раньше Джин не слышал от него такого — жаркого, дико возбуждающего, отчаянно жаждущего — рычания! Ни разу сладкое "Джи-и-инн-и-ии!" не вырывалось из его губ с такой силой и страстью. И от этого Джин как будто с ума сошёл. Вернее, он потерял стыд, совесть, скромность и все представления о приличиях. Он жадно и широко вылизывал крепкий торс беспомощно извивающегося под ним мужа, прихватывал губами солоноватую кожу на животе и втягивал её в диком желании оставить следы. Гонимый этой мыслью, он ринулся к шее альфы, а рука на естестве мужа невольно сжалась сильнее и задвигалась лихорадочно, рвано. Чонгук взвился и застонал, когда Джин пристроился к своей метке на его шее и стал её вылизывать и посасывать, одновременно лаская альфу внизу. Муж застонал яростно, умоляя и заклиная: — Да... о, да! Джинни! Мой Джинни... да... Мой! Ещё.. ещё... ещё... Ско... я скор... О, да.. Под... подожди... ах!... Джин был неумолим. Вылизав метку, он лукаво улыбнулся прямо в широко открытые, совершенно пьяные от возбуждения и наслаждения глаза Чонгука, чьи мускулы на руках вздулись в попытке... то ли вырваться из шёлковых оков, то ли не дать себе вырваться из них. Джин склонился к уху мужа и шепнул: — Как мне взять тебя, сладкий? От чего ты быстрее кончишь: от моих губ или от моей... задницы? — Он быстро облизал ухо, а потом прикусил его. — Я, сука, сейчас без всего кончу! — взвыл Чонгук, зажмуриваясь. — Пере... перестань! Развяжи меня! Трахнуть тебя хочу! Трахнуть, слышишь? Хочу! Прошу... — Точно об этом хочешь попросить? — мурлыкнул Сокджин. — Я не так часто предлагаю такой выбор. Ты бы подумал, сладкий... — Губы! Рот! — поспешно выкрикнул Чонгук, мучительно вытягиваясь всем телом под ровными и быстрыми движениями руки Джина на его естестве. — Я хочу... ртом! Тра... ммм... возьми меня... так! Ах-ха!.. Ооо!! Сокджин взял почти половину в рот без разгона, сразу. И да, Чонгук не обманул: кончил он, не продержавшись и пяти минут страстных жадных движений горячих губ на своём естестве. Кончил бурно, рыча имя мужа и выгибаясь. Сокджин чувствовал, как стекает семя Чонгука по его шее, и думал, что в следующий раз, возможно, таким ловким и быстрым ему и не стоит быть. Можно попробовать... почему нет? Чонгук его пробовал, ему понравилось. Сокджин тоже может.***
— Не смей мне говорить о моей милой внешности! Это неправда, я выгляжу очень мужественно! — обиженно надулся Чонгук и запыхтел раздосадованно. — Кто сомневается? — удивился Джин, ласково потираясь носом о его шею. — Ты просто такая лапочка в этой сорочке, розовые рюши тебе, мой кроличек, так и... — Хватит! — рявкнул Чонгук. — Знал бы, что ты так жесток, — никогда бы не согласился! — Он сердито отвернул лицо, а когда Джин, смешливо хрюкнув, стал гладить его по плечу, вдруг жалобно добавил: — Ненавижу свою кроличью внешность! Ко мне и так уже альфы клеиться начинают, ещё и ты! Он замер, явно тут же жалея, что это сказал. Но Джин уже поднял в изумлении голову с его плеча и сделал стойку, блестя на него глазами, полными смеха. — Что? Кто? Гу-у-укии-и... Нет, нет, ты не отвора... нет, ты расскажешь! — Нет! — Чонгук вывернулся из-под него и попытался закутаться в одеяло. — Отстань! Но Сокджин, если хотел — мог. Убедить мог, уговорить мог, привести доводы... Только зачем, если протяни руку — и главный довод под Чонгуковой ночной сорочкой готов с первого поглаживания? Кстати, да, удобная вещь — сорочка. И не надо залезать. Приподнял — и вот кролик уже стонет, усмирённый, стреноженный, растекающийся от сладострастья по постели — готовый на всё. Юность — вещь прекрасная. Он кончил меньше часа назад — и снова голоден. Так что... — Мхм... Джи... Джин... Это подло... Аххх... О, малыш, да... Да... Хо... Хорошо... — Ты расскажешь? Да? — О, боже, малыш, не... Не оста...на...влив...хмм-м.. Да! Даа... Да! Джи-и-ннн... А потом Чонгук обиженно искусал ему губы и мстительно оставил пару алых роз на шее, но так как Джин не отвязался, всё же нехотя стал рассказывать: — И что? Я вообще не понимаю, о чем тут говорить. Вчера был под стенами замка: хотел попробовать местную брагу... — Сокджин встрепенулся, но Чонгук выставил палец и покачал им: — Даже не начинай, я хотел тебе тоже принести, если бы было что-то стоящее. Вместе бы выпили: перед предстоящими радостями самое оно. И в одном шатре была ничего так, весёленькая бражка. Я, естественно, в простой одёжке, у Тони попросил, что поплоше. Сел на лавку, сижу, пью, никого не трогаю. Ко мне какой-то парень подсаживается. Чумазый, в шляпе набекрень — весёлый, бойкий, альфа весь из себя. И сам разговоры начинает со мной разговаривать. Я слушаю: он говорил хорошо, ловко, складно, как в твоих сказках. Смешное рассказывал про ярмарку, про хозяев лавочек, где что можно получше и подешевле купить. И как он меня разговорил, я вообще не понял. Только через полчаса уже у меня рот не закрывался. Я и думаю, что надо бы замолчать, а он всё вопросы один за одним. — Чонгук задумчиво потрогал свою губу и пожал плечами, а потом вздохнул и виновато посмотрел на замершего Сокджина. — Кажется, я ему сказал, кто я. Он о замке спрашивал, про комнаты, про слуг. Ахал на нашу роскошь. Явно из простых: всему удивлялся. Такой милаха... — Чонгук прикусил язык, а Сокджин вдруг неожиданно для себя скрипнул зубами и сжал руки в кулаки, но промолчал. И альфа торопливо продолжил: — Он меня всё бражкой этой угощает и угощает. Добродушный, то по плечу бьёт, то приобнимет — они, простые, так в друзья набиваются, понимаешь? И главное — всё подливал мне в стакан. И откуда только у оборванца деньги, ума не приложу. Только меня ведь споить трудно: у меня стойкость к вину и другому. Пью — в удовольствие. Лишь слегка хмелею. И проходит быстро. Ну, и вот. — Что? — тихо спросил Сокджин, внутренне весь натянутый, как струна. — Что — вот. Ты сказал... — Ну, да, да! — сердито мотнул головой Чонгук. — Чувствую, а он мне руку свою на бедро положил. И между делом так, дружески, — похлопывает. Я вроде — ну, а чего. А потом он поглаживать стал. Ласково так и ... — Он осёкся. — Что — и? — тут же напряжённо переспросил Сокджин. — И — приятно было? — Да ты чего? Чего? — тут же пошёл на попятную Чонгук. — Я и не помню, каково там было. Я как понял, что он не зря так ласково мне в глаза заглядывает, тут же встал и.. это... Ну... Ну, ушёл! Ушёл я! Почти сразу и ушёл! — Чонгук яростно покраснел, снова сердито запыхтел и уткнулся Сокджину в шею, мурлыча: — Чего ты, ну? Я же только тебя... с тобой приятно... ты же знаешь... Ну, чего ты, а? А Сокджин лежал, и его душила злость. Очень непонятная, очень неправильная — злость. Ах, ты ж, тварь! Так ты его ещё и облапал! Ну, попадись ты мне ещё раз, дрянь в маске! От мысли же о том, что с ним самим делал незнакомец, нарушивший их покой, Сокджин отмахнулся. Неважно! Важно, что Чонгук — только его! И единственное, чего ему хотелось, — это откусить маске руки по самые уши за то, что он посмел тронуть! Посмел прикосну... Сокджин прикрыл глаза. Чонгук, облегчив душу покаянием, уже мирно сопел у него под боком, чмокая губами и чуть похрапывая, — полностью разрушая образ сурового и беспощадного воина. А Сокджин смотрел на него, и у него руки чесались: схватить это чудо, затолкать себе в грудь, и чтобы никакая чумазая дрянь не смела и пальца протянуть! "Кажется, мы друг друга стоим, — подумал он с замиранием сердца. — Я же бета! Да откуда это всё! Почему этот мальчишка так влияет на меня?! Он мой, мой! Только мой! Да... мда... Кажется, я просил в пару себе человека, которого я бы понимал, и чтобы он понял меня? Спасибо, боже, ты, как всегда, понял меня правильно..."