Красавцы и никаких чудовищ (18+)

На то, чтобы открыть глаза, у Сокджина не было ни сил, ни смелости. Он их и не открыл. Лишь подтянул к себе колено, опустил на него руку и откинул голову на стену. В комнате повисло молчание. Чонгук, видимо, ждал ответа, а Сокджин ждал, когда у него хоть немного восстановится дыхание и остановятся слёзы, которые текли и текли по его щекам. Он понимал, что погибает, что объясниться с Чонгуком вот так, просто и откровенно, как хотелось бы, будет сейчас невозможно: ему нечем себя оправдать, а альфа в бешенстве. И нет, Сокджин не чуял его запаха, который — будь Сокджин омегой — очень чётко рассказал бы ему о состоянии супруга. Но это было сейчас и не нужно: он слышал утяжелённое дыхание, ему казалось, что он ощущает жар гнева, исходящий от медленно приближающегося к нему мужа, а тишина в комнате просто звенела от напряжения. Это он чувствовал. А вот то, что его супруг в предгоне, он, к своему ужасу и стыду, даже не понял, не почувствовал, хотя всё поведение Чонгука, как сейчас понимал Сокджин, именно об этом и говорило. Но... что вообще знал Сокджин о своём муже? После того, что он услышал в оружейном зале, у него сложилось чёткое ощущение, что маркиз Пак больше знал о Чон Чонгуке, чем Сокджин. Ему было стыдно. Ему было больно. И очень-очень страшно. Поэтому он трусливо не открывал глаза, а лишь слушал, как бешено колотится у него в груди загнанное сердце, и пытался угадать, что сделает с ним Чонгук. Но тот медлил. И тишина в покоях становилась просто невыносимой. Сокджин не выдержал первым и открыл глаза. Чонгук стоял в нескольких шагах, около большого орехового стола, вертел в руках пышное перо из письменного набора и пристально смотрел на мужа. Он молчал. Сокджин с силой выдохнул и тихо спросил: — Что вы будете со мной делать? Чонгук гневливо повёл плечами и бледно усмехнулся: — Видимо, снова грозить вам наказанием, супруг мой, бесполезно: вы не боитесь никакого наказания. И ничто не может заставить вас покориться мне. Он кинул на Сокджина косой сердитый взгляд и умолк, снова сжав губы. — Тебе так нужно видеть меня покорным? — тихо спросил Сокджин. — Ты хочешь, чтобы я вёл себя как послушная собачка бродячих циркачей: тявкал по твоей команде и прыгал перед тобой на задних лапках за кусочек хлебца? — Мне нужно, чтобы ты не влипал в неприятности, — резко ответил, покраснев от гнева, Чонгук. Голос его был глухим, злым и ... полным обиды. Кажется, пример с собачкой всерьёз задел его. — А я влипаю, что ли? — горько спросил Сокджин. — То, что я не могу спокойно смотреть, как при мне оскорбляют моих братьев, ломая их и их судьбы, — это я влипаю в неприятности? То, что я хочу, чтобы они были счастливы со своими мужьями, как я счастлив с тобой, — это... это... — Он задохнулся от внезапно накативших в горло и сдавивших дыхание слёз и умолк, хрипло выдыхая и с яростью сдерживая истерику. — Счастлив?! Ты лжёшь! — мгновенно взвиваясь с места, в ярости крикнул ему Чонгук. — Вы здесь все только и делаете, что лжёте друг другу! Ты! — Он сжал кулаки и стукнул ими по столу, на котором жалобно закинул письменный прибор. — Ты здесь на себя не похож! Дерзкий, злой, постоянно — постоянно! — чем-то встревоженный! А я не могу, — не могу, понимаешь ты?! — понять, чем я должен тебе помочь! Ты был счастлив со мной в Версвальте! Там, в моих руках, — да, ты был счастлив! Но не здесь! Ты и не смотришь на меня! Больше не смотришь! Ты постоянно думаешь о ком-то другом! И я еле успеваю вытаскивать тебя из-под кулаков, ножей, шпаг и чёрт знает чего ещё! А успеваю не всегда! И тогда в тебя летит какой-нибудь стакан, который мог и голову тебе размозжить! Чонгука сорвало с места, он смерчем подлетел к Сокджину, схватил его руки и дёрнул на себя, а потом, когда совершенно растерянный бета врезался в него всем телом и отчаянно уцепился руками за его плечи, он вжал мужа в стену, налегая на него всем весом. Руки Чонгука держали Сокджина почти на весу, заставляя стоять на цыпочках. Он вдруг оказался выше его — Чонгук — и сильнее, намного сильнее. Его глаза были затуманены каким-то отчаянно-несчастным, яростным желанием, и это было страшно и... прекрасно одновременно. – Ненавижу тебя здесь, ненавижу! — зашипел Чонгук ему прямо в губы, дрожащие около слегка вылезших от злобы и возбуждения клыков альфы. — Ты мучаешь меня! Ты должен быть здесь! Здесь, в этих чёртовых покоях, на этом ложе — подо мной, только подо мной! Стонать моё имя! Чтобы я мог дотянуться до тебя всегда — и дышать! Тобой дышать! Ты не смеешь думать больше ни о ком, кроме меня! А ты постоянно там, где альфы! Я только и успеваю, что отгонять от тебя альф! Бета, да? Жалеешь, что бета? Чонгук вдруг впился — именно впился, как впивается ядовитыми зубами в горло жертвы кобра — в губы Джина, прикусывая до крови, терзая, высасывая до души и саму душу, постанывая от наслаждения, упиваясь страхом и диким, неимоверно стыдным возбуждением мужа, которое Джин не был уже в состоянии скрыть и которое неприятно давило внизу. Искусав его, выпив со стонами до дна, Чонгук оторвался от почти теряющего сознание беты и снова зашептал ему прямо в ухо, водя носом по краю раковинки и заставляя Джина поджимать в ужасе и предвкушении задницу и пальцы на ногах и руках: — Ты всё ноешь, что ты бета, что никому был не нужен всю жизнь? Что никто никогда тебя, несчастного, не любил? А знаешь, что вижу я? Знаешь? Ты никого не можешь оставить равнодушным, чёртов бета! На тебя пялятся! Тебя раздевают и трахают взглядами! Облизываются тебе вслед! И всё это — прямо у меня на глазах! Сокджин зажмурился и попытался отодвинуться от мужа. Он мучительно повёл головой, стараясь освободиться из яростно лапающих его рук Чонгука, потому что чувствовал: ещё немного, ещё пара огненных вздохов ему в ухо — и он кончит прямо так. Ведь от этих слов, безумием стучащих у него в висках, слов, от которых кружилась в упоении голова и тело продёргивали сладкие нити почти болезненного удовольствия, — от них он был готов растечься сладкой лужей по стене и белым пятном в исподниках. Но почувствовав его сопротивление, Чонгук как будто обезумел, он сжал его ещё крепче, резко заставил откинуть голову и впился губами в метку, засасывая её, а потом охаживая быстро и жадно горячим языком. И Джин бы тут же кончил, конечно, так как был на грани, но пальцы Чонгука так сдавили его запястье и прижали его к стене, что эта боль помешала. Так что застонал Джин скорее именно от боли в своей и без того настрадавшейся за сегодня руке. Чонгук мгновенно оторвался от него и тревожно оглянул его лицо, а потом отпустил руку, перехватывая мужа снова за затылок и за талию. Он ещё явно не закончил свой урок. Глядя пьяными, горячими глазами в полуприкрытые глаза совершенно потерянного Джина, он вдруг сказал с горькой и тоскливой убеждённостью: — Мы должны вернуться в Версвальт. Я чувствую... я... Мне это очень нужно! И я не ребёнок, а это не детское желание. Здесь всё выходит из-под моего контроля, я не успеваю за тобой и теми, кто хочет тебе навредить! Здесь языки страшнее отравленных клинков! Здесь... Тебе здесь так плохо — а я ничего не могу сделать! — Его глаза с болезненным вниманием скользили по лицу растерянного мужа. — Поэтому я всей душой ненавидел двор и всё, что с ним связано! Там все лгали, там... ни одного искреннего чувства — ни за столом, ни в постели! Только ты... Ты совсем другой, и тебе не место здесь, малыш... Он вдруг поднял руку и мягко провёл по щеке приоткрывшего от странного, томительного изумления рот Джина, который только и мог, что хлопать ресницами, пытаясь понять, что происходит с его альфой. А Чонгук, огладив щёку и подбородок ласкающим движением, снова прильнул к его губам, очевидно, не в силах сдержаться. Но этот поцелуй... Он был другим. Чонгук просил прощения... Ему было жаль, что он сделал Джину больно — вот, о чём говорили ласковые горячие губы, влажно посасывающие губы беты, и осторожный язык, который тягуче проводил по кромке зубов Джина, как будто не решаясь нырнуть в его приоткрытый рот. Оторвавшись от мужа, Чонгук снова нахмурился и заглянул в его затянутые дымкой нежности глаза. — Ты меня понимаешь? — спросил он. — Понимаешь? Джин молчал, лишь скользил взглядом по суровому лицу своего альфы и пытался осознать, что этот человек принадлежит ему, бете Чон Сокджину. Это — его альфа. Это — его муж... Разве такое могло быть правдой? Разве он когда-либо мог мечтать о нём, о таком вот муже? О муже, который страдал, когда не мог его защитить? О муже, который пытался и силой, и лаской, и добром, и жестокостью — всем, чем мог, заставить его, Сокджина, быть осторожным? Мужа, который считал, что единственное безопасное место в "родном" доме для Сокджина — это его руки. Он перевёл взгляд на шею Чонгука и на свежую метку. "Мой... — с радостным изумлением подумал он. — И впрямь — только ведь мой! Чёртов маркиз был прав! Прав!" Но Чонгука явно не устраивало такое разморенное настроение Джина. И он явно ничего не собирался забывать, прощать и спускать ему. Так что он снова требовательно повторил: — Ты хоть понимаешь, что я говорю, эй? Меня искренне бесят твои бывшие! И злобный дикий придурок, который всё никак не может забыть ни твой поцелуй, ни то, как ты ему яйца отбил! И этот томно-дурной романтик, который облизывал тебя взглядом, пока ты пытался заступиться за него и за своего братца! И этот твой маркиз, который по-прежнему бросает на тебя горячие взгляды — и я всё вижу! Всё! Эта придворная сука явно делает это нарочно, у меня на глазах, я не дурак, я это вижу, я понимаю, что это он просто такой, но и у меня терпение не бесконечное! Ты собираешься что-то с этим делать, Чон Сокджин?! — Что я могу? Ну, что? — укоризненно прошептал Джин, а потом заговорил громче: — Хёнгу ты отомстил за меня, хотя я тебя об этом не просил ведь, да? — Чонгук снова яростно зашипел, но Сокджин, осмелев, положил палец на его губы, требуя молчания, и торопливо продолжил: — С Намджуном у меня ничего не было. — Тут голос его подвёл, дрогнул, на что Чонгук тут же злобно ощерился в язвительную ухмылку, но Джин быстро поправился: — У меня — не было. Я не успел его по-настоящему полюбить, хотя и страдал из-за него... по-настоящему, не буду лгать тебе! А за его чувства... — Он обиженно поджал губы: — Почему я должен отвечать перед тобой за то, что меня кто-то когда-то любил? Почему, Чонгук? Он робко провёл рукой и коснулся щеки мужа, боязливо, потому что на самом деле ждал, что Чонгук огрызнётся, отшатнётся от него, но альфа лишь перехватил его многострадальное запястье, нежно огладил его пальцем и, прикрыв глаза, прижал к своим губам. И Сокджин продолжил чуть смелее, хотя и негромко, как будто боясь спугнуть супруга: — Гуки... Любимый мой... Я ведь не виноват в этом. И это неважно, поверь. Мне только ты важен, и это неправда, что я смотрю на кого-то. То есть... Может, я и смотрю иногда на кого-то, но вижу... — Он мягко огладил румяную щёку мужа пальцем и снова потянулся к сжавшимся в горестной усмешке губам. — Гуки... Я вижу только тебя... Только тебя, мой альфа... Пальцы скользнули по шелковистой коже, а потом Джин обнял Чонгука за шею и прильнул к его губам сам. Он целовал так же, как целовал его только что сам Чонгук — осторожно, бесконечно нежно, спрашивая, умоляя — простить, не злиться... остаться с ним... остаться на его стороне... И Чонгук медленно, неохотно, но начал поддаваться. Его рука на талии Сокджина стала не такой напряжённой, он прикрыл глаза и стал постепенно захватывать власть в поцелуе, затягивая, мягко настаивая, выпивая и нежа одновременно... Пальцы его проникли под пурпуэн, заскользили по спине, сжимая настойчиво и пытаясь теснее притиснуть Джина к крепкой, мерно вздымающейся груди. Конечно, именно в этот момент в комнату постучали. Конечно, как без этого. Сокджин, который невольно вздрогнул, опустил лицо в выемку плеча Чонгука и прошептал: — Не хочу... Не хочу, слышишь? — Нельзя! — крикнул Чонгук. — Убирайся! Джин дёрнулся от неожиданности, широко раскрыв глаза и жалобно пискнув, но Чонгук не дал ему поднять голову, зажимая её на своём плече. Они так постояли ещё немного, и Джин всё это время с трепетом ощущал всем телом, как неосознанно Чонгук потирается о него, стараясь, не теряя времени даром, оставить на супруге свой запах. Метит... Оберегает, укрывает, даёт знать остальным, что Джин под его защитой... Боже, как же приятно, Гуки... Ещё, ещё... ещё... Всё конечно в этом мире. На второй отчаянно осторожный стук не ответить было уже невозможно. И Чонгук мягко поднял лицо Джина за подбородок и заглянул в его глаза. — Меня ждут в оружейном зале, — тихо сказал он. — А тебя, кстати, ждёт твой папа. Сокджин удивлённо приподнял брови, и Чонгук продолжил, пристально глядя в его глаза: — Он меня остановил, когда я шёл от Хосока в зал. Мой братишка, кажется, ещё не совсем в порядке, ему тяжко, и он пока хочет только одного... — Альфа вдруг смутился и сердито раздул ноздри: — Вообще они уже ничего, кажется, не стесняются и не боятся! Развратники! Там у него в комнате такой запах... И угадывать ничего не надо! В общем, не для твоих ушей этот рассказ! — Сокджин порозовел и цокнул, а Чонгук, нахмурившись, договорил: — Так что я шёл от него, встретил твоего папу, он спросил, где ты, и я — уверенный, что ты не посмеешь нарушить этот мой приказ, — сказал, что позову тебя. Его взгляд стремительно темнел, и у Сокджина судорожно затрепетало сердце от нехорошего предчувствия: всё, к чему они пришли, о чём договорились за последние несколько минут, было снова на краю. Чонгук прищурился и спросил: — Кстати, ты мне так и не сказал, где ты был. И почему ослушался меня. — Потому что ты приказал — вот я и ослушался, — тихо ответил Сокджин, не поднимая глаз. — Я не омега, чтобы куклой твоей быть. Если бы ты хоть объяснил что-то... А то — запрещаю и всё! — Он умоляюще посмотрел на снова почерневшие глаза мужа и в тоске сказал: — Гуки, нет! Ну, прошу тебя! Я понимаю, у тебя предгон, ты сейчас так нуждаешься в особом моём присутствии и внимании, но... — Предгон? — удивлённо и нетерпеливо перебил его Чонгук. — Ты... Почему ты... Откуда ты можешь это знать? Ты что — чуешь меня? Сокджин мысленно проклял себя и прикрыл глаза, не в силах смотреть в беспокойные и полные ревнивого подозрения глаза Чонгука. Глупец... ой, какой же глупец... так сболтнуть... Потому что — а откуда и впрямь бета Чон Сокджин, для которого Чонгук никогда ничем не пах, мог знать о его предгоне? Ведь эту часть гона не все альфы сами за собой замечают, а тут... Да, Чимину с его носом можно было доверять, но вот так открываться Чонгуку... Какой же ты глупец, Сокджин! Был только один путь — и он, как это всегда в таком случае и бывает, вёл в глубь лжи. Сокджину некогда было придумывать что-то лучше, так что он тихо и робко сказал: — Но твоё поведение... Это же... Разве не очевидно? — То есть тебе было это очевидно — что у меня предгон? — медленно и как-то очень страшно переспросил Чонгук. — Ты знал, что я... Я и сам этого не понял, хотя вот теперь, что же... А ты, значит, знал и всё равно вёл себя так? — Он отступил от Сокджина, и стремительно теряющий опору под ногами бета увидел, как снова сжались его кулаки. — Ты знал, что мой зверь берёт верх, а сам заставлял меня ревновать? Бегал от меня? Терзал, не слушаясь? Я мучился, когда не мог сдержаться и был жесток к тебе, — а ты... Ты, значит, всё понимал и злил меня... нарочно? Это... Он умолк, на его лице появилось растерянное выражение. На нём отразилась даже не злость, даже не гнев — жестокая обида. — Нет, Гуки, прошу, — в тоске торопливо сказал Сокджин, делая шаг к нему и протягивая руку. — Всё не так... — Не так? — крикнул вдруг Чонгук, стискивая свои руки, как будто удерживая себя. — Не так? Ты меня дразнил нарочно? Как ты мог? Если знал, если видел, что предгон, — разве ты не знаешь, что я могу и всерьёз ранить тебя, если ты не покажешь покорность?! Не мне! Моему альфе! И я даже и не пойму, что... — Он остановился и, тяжело дыша, глянул исподлобья на совершенно растерзанного всем, что снова так тяжело рухнуло на его плечи, Сокджина. — Ты... — прошипел он. — Ты, значит, видишь всё, но понять — не понимаешь, каково это? Поэтому ты считаешь, что можешь играться со мной, да, Джинни? Наверно, с альфой в гоне ты никогда не имел дела, да? — Бета молчал, потому что ему нечего было сказать. И Чонгук крикнул снова — отчаянно, яростно, обиженно: — Отвечай! — Не имел, — вздрогнув всем телом, прошептал Сокджин. — Что же... — Голос Чонгука стал мягким, вкрадчивым и... ужасно пугающим. Сокджин настороженно таращился на него, а альфа мерил его взглядом прищуренных глаз, потом он быстро облизнул пересохшие губы и негромко сказал: — Это поправимо. Через секунду Сокджин оказался в руках своего мужа, который легко подхватил его и понёс в спальню, быстро и решительно, так что Джин даже не успел сообразить, что происходит. Он, честно говоря, не то чтобы и против был. Так что, когда Чонгук опрокинул его на спину и навалился сверху, решительно раздвигая его ноги коленом и начиная страстно и жадно целовать шею, Джин, сразу решивший не сопротивляться, лишь застонал от удовольствия. У него окрепло внизу сразу, и он чувствовал ответный зов тела Чонгука, которым тот откровенно потирался о его бедро. Руки мужа быстро справились сначала с застёжкой пурпуэна, а потом с верхними завязками робы, пока зубы терзали его шею. После альфа спустился губами по обнажённой коже и захватил в плен горячего рта твёрдую горошинку соска. Джина, как это обычно и бывало, выгнуло, он откровенно, громко и сладко застонал, обхватил ногами бедро Чонгука и стал о него тереться, испытывая невыразимое наслаждение от сочетания ощущений жаркого рта на своей груди и твёрдого тела между своих ног. Он заскользил руками по напряжённым плечам мужа, попробовал расстегнуть его дублет, однако Чонгук внезапно перехватил его руки и прижал их к постели. Он прикусил сосок, заставив Джина очень пошло взвизгнуть и выгнуться, быстро языком провёл до ключицы и прикусил уже там, выбив из мужа сладкий стон: — Гуки-и-и... Гук... прошу... ну же... Рука Чонгука накрыла естество Джина и стала равномерно двигаться на нём, не пытаясь, однако, забраться в бриджи. — Ты мой, да, бета? — прошептал ему в ухо Чонгук. — Да, да! О, хр-р... так хор...о... шо... — выстонал Джин, почти не понимая, что говорит. — Ты хочешь меня? — Да, о... Гук... не оста... ахм-мм.... — Хочешь, чтобы я тебя поимел? Чтобы вошёл в тебя, грубо, жёстко, как люблю, да? И сделал своим? — Голос Чонгука был прерывистым, дыхание опаляло ухо Джина, и от этого у беты всё внутри просто сочилось сладким ядом наслаждения. Дрожащими пальцами он снова попробовал расстегнуть на муже одежду. — Убери руки, быстро! — дохнул ему в ухо Чонгук. И Джин тут же вытянул руки вдоль тела, сжимая в пальцах шёлковое покрывало. — Скажи, что хочешь меня, — приказал ему альфа и прикусил мочку уха, а потом горячо лизнул метку. — Да! да! Хочу! возьми меня! Твой! О, да! — извивался под ним Джин, подаваясь в его ладонь, что ласкала, всё настойчивее. — Прошу... я... я сей... мхм-м-м... — Вот и отлично. Теперь ты готов. И мгновенно Джину стало холодно, пусто и... ужасно. Чонгук быстро поднялся с него, отошёл и встал около окна, наблюдая, как пытается бета прийти в себя. А получалось это у него с трудом. Потому что он не мог понять... не мог сообразить: что произошло? Почему?.. Как мог Чонгук вот так просто и резко оставить его в таком... положении? — Что... Почему ты... — залепетал Джин, чувствуя, как разрывается его естество от желания, как охватывает его тело мучительный жар неудовлетворённости. — Почему ты бросаешь... — Каково это, а, Джинни? — Голос Чонгука был полон холодного любопытства. — Каково это, когда хочешь — а нельзя? Сокджин смотрел на него какое-то время, пытаясь понять, но видел только злой интерес в чёрных глазах. Чонгук смотрел на него, как на любопытную вещицу, которую хочется разгадать. — Ты... ты нарочно так со мной? — спросил Сокджин, чувствуя, что сейчас разрыдается от терзающих его желания и обиды. — За что? Я же... — Ты играл со мной вот так же, Джинни! Всё это время! Только я думал, что ты делаешь это нечаянно, не понимаешь, как мучаешь меня, а ты всё понимал! Знал, что я уязвим, знал, что в предгоне, что мне безумно нужно, чтобы ты был послушным как пара и всё время рядом — и бросал меня, предпочитая мне всех подряд! Ну, и каково это? Сокджин зажмурился, на него накатывало бешенство, и он сквозь зубы процедил: — Иди к чёрту, Чон Чонгук. Думаешь, я не смогу себе сам помочь? И он демонстративно — правда, так и не посмев открыть глаза, — положил дрожащую руку на свой пах и сжал его. Откровенно говоря, ему было не до стыдливости или смущения: естество ныло очень ощутимо, умоляло, требовало разрядки. И в ту же секунду его снова опрокинули на спину, а его руки оказались прижатыми к постели. Он распахнул глаза — и в страхе вскрикнул от бешеного гнева, что выплеснулся на него из чёрных глаз, сияющих двумя дулами мушкета над ним. — Только попробуй тронуть себя, чёртов бета, — прошипел ему прямо в губы Чонгук. — Если я почую — а я почую, уж поверь — если услышу на тебе запах твоего семени, клянусь: месяц не прикоснусь к тебе! — А кому будет хуже?! — со слезами в голосе крикнул ему в ответ Сокджин. — Ты сам-то месяц выдержишь, чёртов кролик?! Чонгук резко опустил голову и вцепился в его губы зубами, прокусил до крови, всосал с силой — и отпустил. А потом сквозь зубы процедил: — Сдохну — а не прикоснусь! Я всё сказал! Терпи, бета. Как я терплю. Он быстро встал и широкими шагами пошёл к двери. — Это омежий приём! — крикнул ему вслед Сокджин, у которого мучительно поджималось всё внутри от яростного желания немедленно начать себя ласкать и довести то, что начал проклятый альфа, до конца, но... Но Чонгуку он поверил, так что понимал — уже понимал, что будет терпеть. Однако не попробовать сделать в ответ хоть что-то не мог: — Ведёшь себя как омега: возбудил и убежал! Чонгук хмыкнул, медленно повернулся, будучи уже у двери, и на его лице появилась сардоническая усмешка: — Ну, ты же не хочешь быть омежкой в нашей паре? Значит, попробую я. Он показательно облизнулся, заставив Сокджина затаить дыхание и мучительно сглотнуть от страстного желания прикусить этот язык немедленно, а потом почувствовать его у себя внутри — и неважно, в каком именно месте. Чонгук усмехнулся, как будто услышал его мысли, и вдруг потянулся, застонав, и расправил свои прекрасные широкие плечи, от чего Сокджин даже подался вперёд с жалобным "Гук!.." Но альфа лишь поиграл бровями и сказал: — Вставай, бета. Тебя заждался твой папа. Кстати, совет: постарайся подумать сейчас о чём-то не очень приятном, тогда, возможно, возбуждение немного отпустит, а ты сможешь ровно ходить. Но как только мы встретимся в следующий раз, я снова сделаю так, чтобы ты захотел меня, имей в виду, честно предупреждаю. И не вздумай сопротивляться, а то заставлю тебя стонать прилюдно, ты знаешь, я могу. И так будет снова и снова, пока ты, малыш, не придумаешь, как заслужить моё прощение. Сокджин закрыл глаза и сжал зубы. Очень хотелось швырнуть чем-нибудь тяжёлым в ухмыляющегося мерзавца и попасть. Желательно по яйцам. Или в нос, чтобы он заткнулся. Но Чонгук снова заговорил: — Ах, и вот ещё: будь осторожнее. Любое неосторожное движение — и ты кончишь. И я это узнаю. А тогда... сам понимаешь. Моё слово — кремень. И плевать на гон, я лучше на стены полезу, чем дотронусь до тебя, если ты меня снова ослушаешься. Мне объяснить ещё раз, почему тебе надо меня послушаться в этот раз, или я объяснил достаточно внятно? — Убирайся, — жмурясь и яростно сжимая в руках покрывало, прохрипел Сокджин. — Да, сладкий, — мурлыкнул Чонгук, — не задерживайся долго: твой папа и так тебя заждался! И дверь за ним захлопнулась. А Сокджин с мучительным стоном упал на подушки, поднял руку, чтобы положить её туда, где всё так сладко и томительно ныло... и снова сжал в пальцах покрывало. Месяц... Он не выдержит. Нет... Не выдержит. И он начал думать о запахе гнилой картошки и слизняках на капустных листьях на огороде в Версвальте.