Красавцы и никаких чудовищ (18+)

В зимнем саду было тихо. Мягкий утренний свет лился через верхние окна, озаряя бледноватую зелень любимых папиных розовых кустов и белую оттоманку между двумя стройными колоннами. Около одной из них они как-то с Чонгуком... любили друг друга? Сокджин тяжело вздохнул и поменял позу, так как нога, поджатая под себя, начала затекать. Любил ли его Чонгук? Такого вопроса бета давно не задавал себе. Нет. В том, что его альфа любил его, он не сомневался. Была ли эта любовь такой, как он хотел бы, чтобы его любили? Нет, наверно. Хотя иногда ему казалось, что именно такая любовь ему всегда и была нужна. Чонгук любил его именно так, как — по словам авторов многих прочитанных им книг — любят альфы: страстно, желая владеть и властвовать, желая завоёвывать каждый раз и уверяться, что только он — царь и бог в жизни своего омеги. Сокджин не был омегой. И ломаться под альфу и его представления о жизни ему было болезненно трудно. Но и Чонгуку было невероятно тяжело осознавать, что его муж не омега. Что всё, чем берут омег, кроме чистого насилия, — альфий тон, подавляющий волю запах, укус в загривок — всё это на его супруга не действует. Кроме того, Сокджин видел, что внутри альфы беснуется желание овладеть им полностью, не только телом его, но и сердцем, и душой. Для Чонгука это оказалось важным, хотя именно это не очень присуще альфам, которым обычно достаточно только внешней покорности, физической. Мог ли Сокджин дать это мужу? Он чувствовал, знал, что может, но пока не всегда это у него получалось. А этой ночью, хотя нет — даже раньше — он вдруг понял, что чистая покорность Чонгуку и не нужна, а сопротивление мужа возбуждает его даже больше. Все-таки он был больше воином, завоевателем, чем тираном-властителем. И Сокджина это более чем устраивало. Кроме того, вчера в кабинете отца, когда Чонгук вот так просто и спокойно сказал, что разрешит Тэхёну и Намджуну обвенчаться в Версвальте — разве это не было уступкой непокорному мужу? И проявлением доверия? Не могла ревность по отношению к Намджуну исчезнуть за час! Но Чонгук согласился... Может, конечно, он просто уже к этому времени знал, что его сын в замке, и пытался такой уступкой купить прощение Сокджина? Бета тяжело вздохнул и потёр лоб. Ему бы было легче, если бы он поверил именно в это. Всё было бы ясно, Чонгука можно было бы зачислить в чудовища и попытаться начать его презирать. Но Сокджин был умным. И он прекрасно понимал, что у Чонгука было право вообще ничего Сокджину не объяснять, своей волей ввести Уёна в семью, признать его и сделать официально своим наследником. Альфе Чон Чонгуку не нужно было прощение мужа-беты, который не мог ему дать наследника. Никто не осудил бы его, альфы бы точно поняли, а омеги, пожалев немного Сокджина, тоже бы тихо согласились, что для графа Чона, младшего сына, заложником отданного замуж за бету, это лучшая возможность. Но Чонгук не сделал этого. Почему? Почему... Он скрывал сына от Сокджина, он приказал Тони увезти его, так что не знал, что супругу станет о нём известно. И пригласил несчастных гонимых влюблённых в Версвальт, точно зная — потому что и Чонгук дураком не был, — что Сокджин очень этого хочет. Если это не проявление странной, не совсем похожей на себялюбивую альфью, любви, то... Сокджин мучительно вздохнул и снова потёр виски. Ему было плохо, ныла грудь и голова, сохло во рту и болело намятое ночью мужем тело. Все эти рассуждения бесполезны, он ничего не мог понять. Надо было вставать и идти к Чонгуку за объяснением, но... не хотелось. Почему-то ужасно хотелось плакать. Не выть, не кричать, не рвать на себе платье или волосы... Нет. Плакать. Здесь никого не было. И никто сюда не ходит. А значит... Сокджин закрыл глаза и отпустил себя. Сначала он просто прислушался: внутри было по-прежнему пусто и глухо. Казалось, даже вой ветра слышался в замершей от боли душе — как за окном, ночью, во тьме февраля. Слёзы пришли через какое-то время тишины. Горькие, скупые, не градом — жгучими крупными жемчужинами, по одной они катились по крыльям носа и тонули между губ. Солоновато-горькие. Чонгук его любил. Но он страшно обидел Сокджина. И что бы он ни сказал, как бы ни была драматична или трагична его история — это не изменится. Он не рассказал мужу о том, что у него есть сын. Потому что у него был сын. Вот те трое "братьев", которых заделал герцог Ким Джиюн на стороне, — они не были сыновьями для этого альфы, так как он только трахнул их пап, и на этом всё кончилось, да. Нагнул — и забыл. Как настоящий правильный вельможа. А у Чонгука был сын. Потому что он знал и помнил о нём. Потому что помогал омеге, которого поимел с последствиями, помогал Уёну быть вот таким вот пухленьким, одетым в неновое, но добротное платьице... У Чонгука был сын. И пусть он был зачат и даже рождён, когда альфа ещё не знал Сокджина, всё же... муж мог бы и рассказать о том, что в его жизни есть такой вот маленький человечек, милаха-альфочка... Сокджин невольно улыбнулся сквозь слёзы, вспоминая, как отчаянно мусолил его палец Уён. Он и сам не понимал, почему его терзаемая болью душа снова от этой картины дрогнула робким теплом.... Так вот, муж должен был рассказать. Потому что думал об Уёне и, видимо, этот ребёнок был важен для него. А он это важное спрятал от Сокджина, закрыл в своём сердце, при этом требуя от беты полностью открытого сердца в ответ. А сам наверняка думал и о том омеге — пусть и невольно, пусть и, хотелось бы надеяться, только как о человеке, который заботится о его сыне... Чонгука можно понять, да. Уён всё же делал его существование в этом мире не таким бессмысленным. Он был его продолжением, что так важно для любого альфы. И граф Чон, конечно, планировал как-то дать своему единственному (ли?) сыну и имя, и титул — это Сокджин мог понять. Может, поэтому и принял так покорно Чонгук то, что его муж — бета, ведь понимал: у него есть наследник, есть тот, кому он передал свою благородную кровь и кому передаст то, чем владеет. Что же... Сокджин не знал, как и когда Чонгук хотел поставить его в известность о том, что Версвальт отойдёт Чон Уёну, но понятное дело, что когда-то бы да должен был... Почему не сразу? Таился, скрывал, посылал деньги, которых у него было на самом деле мало, своих, о которых не знал бы Сокджин, — только то, что скопил на службе в гвардии, видимо... Но даже это не всё. Было ещё одно, чего Сокджин точно не сможет простить Чонгуку. Эту ночь. Альфа отчаянно вытрахал мужа, выпорол его, был с ним сладостно и очень откровенно жесток, доверяя мужу все свои самые тайные и нечистые желания, повязал его, закрепив, хотя и чисто символически в их случае, но всё же, их брачную связь, — а рядом, в комнате Тони, всё это время, пока Гук шептал о том, как любит своего бету, как нужен ему его бета, спал его сын, о котором он ни слова не сказал любимому. Более того, не проснись Сокджин так рано, не проснись Уён так рано — Тони увёз бы мальчишку, и Сокджин по-прежнему был бы в неведении о том, что человек, который так ревновал его к его прошлому, сам имеет такое же прошлое. "Но ведь и ты ничего не сказал ему о Намджуне... — коварно шепнула ему совесть. — И не сказал бы никогда, если бы не эта проклятая поездка сюда, да?" — Я не поддерживал отношений с Намджуном, — огрызнулся Сокджин и сердито хлюпнул носом. — Это несравнимо. "Разве? — Этот шёпот всё больше не нравился бете, и он поёжился от побежавших по телу неприятных колющих мурашек, мотнул головой, чтобы избавится от него. — Не лги хотя бы сейчас, Ким Сокджин. Чонгук посылал деньги — но разве тебе сказали, что он любил этого ребёнка? Что любил его папу? Или ты не знаешь, как это может произойти между бравым красавчиком-гвардейцем и милым омежкой, согласным на многое за его умелые руки и сладкую лживость слов? Может, признать самое простое объяснение: ты не знал ни о ребёнке, ни о его папе именно потому, что ни одного, ни второго не было в жизни Чонгука, с тех пор как вы вместе. А вот ты... Ты поклялся не вспоминать Намджуна, но получилось ли у тебя остаться верным этой клятве? Почему ты не признался мужу, что в твоей жизни был человек, за которого ты пошёл бы замуж, позови он? Чонгук тебе не изменял, ты и сам в это веришь. А ты ему? Или мысленно — не считается?" — Никогда! — Сокджин снова зло мотнул головой. — Это ложь! Никогда не изменял! И был всегда только с ним! Намджун — это прошлое, с которым были обрублены все связи, задолго до Чонгука! "Но если бы этому прошлому нужна была твоя помощь? — мурлыкнуло в душе и царапнуло острой иглой по сердцу. — Впрочем, что значит — если? Не ему ли ты хотел помочь, когда, несмотря на ревность мужа, о которой знал, хотел просить его о венчании в Версвальте?" — Я брату... Брату хотел помочь... — всхлипнул Сокджин. — Хватит... Не надо... " Брату, значит, да? И о Намджуне — ни мысли?" — Хватит! — крикнул Сокджин уже в голос, он сжал на шее завязки робы, так как на миг ему показалось, что они его душат. — Хватит! Всё это неправда! Неправда! И он зарыдал. Закричал, схватившись за спинку оттоманки и дёргая её в какой-то дикой попытке сломать; заколотил, выхрипывая из себя рыдания, по белому атласу обивки, вцепился в неё пальцами, чтобы разодрать — но не получилось. В горе он стал бить себя по груди, так как там что-то застряло и не давало дышать. Ему надо было выплюнуть, выдавить, выцарапать оттуда огромный острый камень отчаяния и обиды. Неправда! Неправда! Неправда!! Всё ложь! Он любил! Любил мужа, больше жизни любил! Он не доверял, может, так уж безоговорочно его любви к себе, иногда не понимая, как это такой альфа, как Чон Чонгук, может полюбить убогого бету. Это папе и в пылу спора, чтобы защитить их любовь и семью, он крикнул, что Чонгук любит его таким, какой он есть, а ведь сам он не был уверен в этом, потому что не совсем верил в саму возможность этого. Однако Сокджин готов был на всё ради мужа! Он себя ломал ради него! Он научился, и очень быстро научился отвечать ему и его смущающей потребности постоянно прикасаться к мужу! Его грубость, его жестокость, его... все эти альфьи замашки — разве Сокджину не было трудно? Разве он не заслужил... не заслужил разве? Что он сделал не так? Почему? Чем можно оправдать недоверие Чонгука? Почему альфа скрыл от него то, чем так дорожил! Очевидно, дорожил, раз не побоялся скандала в наполненном гостями Тропоке и спрятал сына у себя в покоях! Разве Сокджин бы не понял? Разве нет?! Разве... "А разве да?" — Ненавижу... ненавижу... ненавижу... — шептали губы, пока он заходился хрипом в кашле от того, что боль не успевала выйти слезами — и рвалась в горло, чтобы перекрыть воздух, чтобы задушить. – Больно... как больно... как... больно... — задыхался он, упираясь в чьи-то крепкие плечи и пытаясь причинить им такую же боль, что чувствовал сам, — стискивая простеганную ткань дублета в попытке добраться ногтями и разорвать чью-то кожу этой раздирающей его сердце остротой. — Дышите, Сокджин... — Тихий, но властный голос мягко перекрыл гудящие в голове жгучие мысли. — Вдохните... Глубже... Ну же, Сокджин, вы должны... — Не могу я, не могу, не могу, — рвался Джин из этих рук. — Не могу больше, нет, пусти... пустите меня... мне больно! — Он как будто со стороны услышал свой крик —отчаянный крик умирающей в огне души. — За что?! За что они все меня так?! Так — за что?! Мягкое тепло окружило его. Он рвался внутри этой теплоты, пытался снова ощутить ледяное дыхание безысходности — с ним было понятней и правильнее, но... Тепло не отпускало, а тихий и очень ласковый голос шептал: — Тише... тише... тшш... Кто все, Сокджин? Чшш... Вдох... выдох... как — так, Сокджин? Как с вами — так? — Вот так, вот так! — задыхался, заходясь в рыданиях и взвывая от острых тычков боли под рёбрами, где всё спирало и не давало распрямиться в осторожных и крепких руках. — Вот так! Я что ли виноват? Я? Что бета! Что не могу никому быть сыном иде... идеальным? Что не гожусь для... чёртова... семейного... древа!.. Почему всегда — меня?! Почему постоянно упрёки?! Почему я терп... хр-ххх... У его губ оказался тонкий холодный стакан. — Пейте, — повелительно сказал голос. — Надо выпить. Сокджин зажмурился и припал губами к холодной воде — как к спасению. Он пил жадно, обливаясь, захлёбываясь, так как не переставал плакать ни на минуту. Допив, он выронил стакан из дрожащих рук, но звона разбитого стекла не услышал, и глаз не открыл, лишь сжал застучавшие внезапно зубы, пытаясь сдержать очередной приступ бешеного рыдания. — Кто смеет упрекать вас? — тихо спросил голос. — Кто смеет обижать вас? — Они, они все... ненавидят меня! Опять! — заливаясь слезами и снова закрывая лицо руками, выкрикнул Сокджин. — Я не виноват, нет! А опять будут мне говорить, что из-за меня! Всё всегда из-за меня! — Он снова зарыдал, и твёрдые плечи снова оказались под его головой, он схватился за них, задышал, яростно, с призвуком, и прикусил, вдавливаясь зубами в пахнущую теплом ткань. Ему вдруг очень нужно стало проговорить то, что так давно лежало на душе мёртвым камнем, недвижным, давившим на самое больное. — Разве виноват я? Разве можно винить меня в том, что я такой — такой бета?! Разве из-за этого... я не достоин уважения? Доверия? Слёзы снова хлынули у него из глаз, но... Но это были другие слёзы. Горькие, жалобные... Потому что они были о другом: — Почему? Я был жесток с ним? Я изменял? Обманывал? Я таил что-то постыдное? Нет! И так всегда! И во всём! И рядом никого, кто бы дорожил мной хоть немного так, как я ими всеми дорожу! По-настоящему дорожил! — Он завсхлипывал быстрей, голос сорвался и перешёл на хриплый шёпот. — Не как мальчик для битья, не как помощник, не как тело, чтобы завоевать и терзать!.. Разве не ценен я сам! Почему же... Разве я не заслужил хоть кого-то?! Никого! Никого рядом! — Это неправда. — Голос был по-прежнему печальным, но обрёл странные ноты уверенности. — Правда, правда, — не желая слушать, замотал головой Сокджин, яростно всхлипывая и сжимая свои щёки пальцами. — Я стараюсь, я ведь стараюсь, но никому не нужен... как и тогда... уезжал отсюда никому не нужным... и снова здесь... так же. — Разве нет никого, кто бы говорил, что любит вас? — Негромко и напевно спросил голос. Сокджин сжался и пугливо прислушался. Голос... задавал теперь странные вопросы... — Разве нет никого, кто был бы на вашей стороне? Кто вступался бы за вас? Кто был бы рядом, когда вы боретесь? Когда радуетесь? Разве? — Может, и есть, — прошептал в отчаянии Сокджин. — Но он не верит мне! Я по-прежнему не достоин его доверия! Я больше жизни люблю его — но он и в это не верит! Мутная пелена от слёз сползла медленно. И он не сразу осознал, что его широко открытые глаза смотрят в сияющие ласковым светом глаза Чон Хосока. Сокджин тяжело дышал, всё ещё хрипя и всхлипывая, но... Чон Хосок? — Вы? — недоверчиво спросил он. — Что... — Я услышал ваше отчаяние, — тихо ответил Хосок и с мягкой и печальной улыбкой склонил голову к плечу. — Я не хотел подслушивать, я искал вас, но не хотел мешать... Сокджин почувствовал, как заливает его горячий жар стыда, но Хосок вдруг перестал улыбаться и нахмурился. — Почему вы смущаетесь? Почему стыдитесь меня? — Я не знаю вас совсем, — прошептал, снова прикрывая глаза от ужасного чувства, что его поймали на чём-то непотребном, Джин. — Мне... — Разве я не брат теперь вам? — укоризненно, тоном отеческого упрёка спросил Хосок. — Мне казалось, что после того, как мы с вами победили упрямца Юнги, вы могли убедиться, что я вполне подхожу на эту роль? — Я не кричу так обычно, — виновато шепнул Джин. — И не реву, как омежка-пятилетка. — Нет ничего постыдного в том, чтобы иногда быть омежкой-пятилеткой, — покачал головой, печально улыбаясь, Хосок. — В любом возрасте. И даже суровому и разумному бете. И Сокджин неожиданно даже для себя нервно хихикнул, потому что мысль была... забавной, а альфа тише добавил: — Особенно, когда вам больно или вас обидели. И Сокджин снова сжался. Он растерянно заскользил взглядом по саду, пытаясь понять, что ему делать дальше, как... — Он любит вас. ... ему быть дальше и что теперь говорить этому странному альфе, который уже в который... раз... оказывается рядом... ко... что? — Он очень любит вас, мой брат. Я никогда в жизни не думал, что этот грубиян и оторва Чон Чонгук сможет в кого-нибудь так влюбиться. — Откуда... — прошелестел Сокджин, боясь поднять на него глаза, но невольно вцепляясь пальцами в свои запястья. — Он мне об этом сказал. И я это вижу. — Вы не понимаете... Вам, наверно, неизвестно, — забормотал бета. — Об Уёне? — тихо спросил Хосок. Сокджин вздрогнул, его взгляд метнулся на лицо альфы. Оно было полным печали, нахмуренным. Бледным. И губы были плотно сжаты. — Вы... значит, вы знаете? — Это я рассказал Чонгуку о том, что после одной из наших пирушек в любимом трактире у стен Сотерли у него родился сын. Сокджин замер, с изумлением глядя на Хосока. — Он... не знал? — тихо спросил он, когда сердце стало биться чуть медленнее. — А па... а омегу... того... Чонгук разве... они не.. — Кихёк был сыном владельца трактира, Сокджин, — сказал Хосок, отводя глаза. — Самый простой омежка, правда, очень красивый. Многие на него заглядывались, а он был немного... легкомысленный. Отец его обожал, брат... Вы ведь знаете, что этот Тони — дядя Уёна? — Сокджин кивнул, он слушал, болезненно затаив дыхание, боясь сорваться на тяжёлый всхлип, потому что снова почему-то подступили слёзы к глазам. — Брат тоже души в нём не чаял. Всё ему прощали, ходили, как за кисельной кадкой. А Кихёк гулять любил, альф дразнить. Благо, в трактире их всегда полно. Но не был шлюхой, не подумайте, — нахмурившись, торопливо сам себя перебил Хосок. — Нет. Просто милый избалованный омежка. Я и не знаю, как он оказался тогда в компании с нами. Мы все мало что помним, так как гуляли увольнение друга, который собирался брать замуж богатого омегу из высшего общества, так что проставлялся на славу. Чонгук с ним служил в одном полку, а я просто знал его с детства как соседа. Ну, а там, где выпивка... да ещё и в любимом трактире, где все нас знали ... — Хосок прикусил губу. Ему явно было ужасно неловко, но Сокджин молчал, так что он, чуть теряясь, продолжил. — Он потом отцу сказал, что не смог отказать Чонгуку. У Сокджина сердце полыхнуло болью. Нет... Чонгук не мог... — Да не бледнейте вы так, — вдруг сердито одёрнул его Хосок. — Никто его не насиловал, конечно. Чонгуку никогда не надо было этого делать. Кихёк сказал отцу, что нравился ему брат давно, а тут... не смог отказать. Мин Сонги — альфа, он прекрасно понимал, что этот ребёнок всё перечеркнёт в жизни Кихёка. Но тот не хотел... избавляться от плода. Да и побаивались они. Такие вещи порой ужасным кончаются. Хосок остановился, переводя дыхание и украдкой вытирая пот с шеи. Видимо, давался ему рассказ нелегко. А Сокджин, съёжившийся в углу оттоманки, только и успевал что восстанавливать рвущееся дыхание. Ему было... странно. Что-то было в этом рассказе альфы ужасно... тяжёлое. Что-то, чего Сокджин ещё не уловил, но оно, как железом по стеклу, продёргивало по его жилам тоскливым огнём. Хосок был бледен. Очень бледен. Ему явно жутко не хотелось продолжать рассказ, но Сокджин молчал и кусал губы, тоскливо глядя на него. И он, тяжело вздохнув, продолжил: — Конечно, мы не знали. Отпраздновали — разъехались. Я в Столицу, Чонгук и Донён — в полк, Чонин — к жениху... Так получилось, что только через полгода я вернулся в Сотерли. Тогда как раз в самом разгаре были разговоры о том, что Чонгук должен отказаться от военной карьеры и взять вас замуж. Чонгук пытался сопротивляться, но мой... — Тут голос Хосока внезапно сорвался, альфа побледнел ещё сильнее, его лицо передёрнулось, на нём на секунду мелькнуло выражение горькой ненависти. — Но Чон Чонджин... наш... отец... — Это слово прозвучало как злое ругательство. Сокджин почему-то вздрогнул и ещё сильнее сжался, испуганно глядя на альфу. Хосок сжал зубы и взял себя в руки, продолжив: — Он настаивал. Угрожал брату лишить его всего, карьеры, всего, что Чонгук получил от деда, будущего. Требовал подчиниться. О долге перед родом говорил. О... возможностях... с-сук-ка... Сокджин с ужасом глянул на Хосока. Но лицо альфы было похоже на ледяную маску, и лишь тёмные, обычно такие ласковые глаза горели огнём злобы. — Что? — жалобно спросил Сокджин. — Почему... Что с вами? У вас что-то болит? Губы Хосока исказила мучительно-жестокая ухмылка. — Болит... очень болит, Сокджин. Боюсь, что эту боль уже и не унять... Но... Он явно сделал над собой усилие и попытался улыбнуться. Бета быстро отвёл глаза: столько боли было в той улыбке, что... лучше не надо. Хосок понял его и просто продолжил, глядя в одну точку с почти бесстрастным лицом: — Я приехал тогда, чтобы вступиться за брата. Отец... мхм... он как раз вернулся от вашего отца, я надеялся, что моих слов хватит, чтобы убедить его в том, что этот брак — унижение для нашего дома. — Он тяжело взглянул на Сокджина. — Я прошу у вас прощения за такое мнение, но... — Я всё понимаю, — тихо прервал его дрогнувшим голосом Сокджин. — Я думал тогда так же. Только о себе. Хосок кивнул, мучительно повёл шеей, ослабляя перевязи щегольского воротника. — Мы поссорились. Никогда так не ссорились. Отец был как умалишённый. Я не понимаю, почему он так хотел этого брака. Почему он нарочно так себя вёл с вашим отцом — мне ведь рассказывали, Столица слухами полнилась об их противостоянии... Сокджин опустил глаза, опалённый жаром, и лишь пальцы, нервно мнущие пуговку манжета, жили. Всё остальное замерло — и сердце, и душа. Хосок ничего не знал... И не должен был узнать. Не сейчас. А альфа между тем продолжал: — Я пошёл в трактир с горя. Решил напиться, понимая, что в угоду мне, моему будущему, отец и папа устраняют Чонгука с моей дороги, лишая... — Он запнулся и сказал сквозь силу: — ...всего. Они знали его, Чонгука. Он вёл себя достаточно свободно тогда. Дед, пока Гук жил у него, держал его в ежовых рукавицах, а Столица, полк, весёлая гвардейская жизнь... Они развратили моего брата, он... — Хосок украдкой кинул взгляд на румяные щёки беты, но тот так и не поднял на него взгляд. — Он много всего делал, ничего не желая упустить. Но и я, и родители, и все, кто был хотя бы немного знаком с Чонгуком и его повёрнутостью на чести, знали: он никогда не станет изменять мужу. Злой, жестокий, грубый — да. Бесчестный — нет. — Хосок дотронулся до плеча застывшего изваянием Сокджина, прося посмотреть на него. — Особенно, если полюбит. Понимаете? Он никогда в жизни не станет вам изменять, Сокджин. — Честность — понятие сложное, граф, — хрипло ответил Сокджин. — Молчание не означает... честности. — Вы не понимаете, — с тоской сказал Хосок. — И не я должен это вам говорить. — Он тяжело вздохнул. — Но он... он будет не в силах, боюсь. Так что... — Не отвечая на вопросительный взгляд Сокджина, он продолжил: — Я пришёл в трактир к Сонги. Он не очень-то ласково меня встретил, был злым, раздражённым. Но я бы не стал спрашивать и забыл бы об этом... А потом увидел Кихёка. С... животом. — Хосок прикрыл глаза и горько улыбнулся. — Я решил поздравить Сонги. Поэтому и заговорил с ним. Он не сразу сказал. Не хотел. Понимал всё. Но... Он очень любил своего сына. И сорвался. Высказался. О Чонгуке сказал... что тот опозорил его сына, что лишил всего... А я смотрел на Кихёка и видел не его. Видел возможность — единственную возможность для Чонгука получить наследника. Сокджин думал, что уже и нельзя сделать ему больнее. Но ошибся. Всё это было и так понятно, он и сам себе это совсем недавно говорил, но вот так — озвученное, произнесённое вслух так легко, как ему показалось, это было... смертельно больно. Хосок поднял руку, желая притронуться к его плечу, но не посмел, увидев испуганный трепет ресниц беты. Рука графа Чона медленно опустилась рядом, не притронувшись. — Простите меня, — тихо сказал он. — Но тогда для меня был только брат важен. Поэтому, когда я увидел его в Столице, я рассказал ему о Кихёке. А до этого дал Сонги денег и приказал заботиться об омеге, как о принце. Ни в чём ему не отказывать. Он выглядел таким измученным, таким несчастным — Кихёк. Он ведь понимал, что стал позором семьи. И я сказал, чтобы они берегли омегу как зеницу ока. Сонги это немного... успокоило. А вот Чонгук... Услышав о беременном омеге, он, кажется, разозлился. Сказал, что ничего не помнит с той пирушки — даже лиц тех, кого трахал... Простите. — Сокджин, сглотнув, только кивнул, и Хосок продолжил: — Он не пожелал ехать к омеге. Он сказал, что отец отдал его семье Ким, что договор уже заключён, что ему назад дороги уже нет. Что теперь он себе уже не принадлежит. И отдал мне все деньги, что были у него накоплены за год службы. Мало, конечно. Приказал больше не сметь давать свои. Попросил помочь продать небольшой домик в столице, что оставил ему дед. На окраине, много не выручили, но для поддержки на несколько лет бы хватило... Он потребовал, чтобы из этих денег я и слал на содержание омеге и ребёнку. Я разозлился на него жутко, наорал, сказал, что он глупец, что должен забрать их с собой и держать рядом, потому что это его наследник. Только он ничего не ответил мне. И слова своего не изменил. — Хосок тяжело вздохнул и быстро отвернулся, вытирая глаза. — А вот видите, как получилось. — Как? — тихо спросил Сокджин. Он силился понять, что не так с рассказом Хосока. Какая-то странная мысль всё время вилась рядом, но уцепиться за хвост её он не мог. — Что теперь... будет? — Я не знаю, — ответил Хосок. Он прикрыл глаза и до белого сцепил пальцы. — Ребёнок родился здоровеньким, в срок. И всё было хорошо. Кихёк, как мне рассказывал Сонги, когда я в последний раз, совсем недавно, был в Сотерли, обожал малыша. — Хосок снова почему-то мучительно сглотнул и добавил хрипло. — Сонги говорил, что Кихёк весь преображается, когда играет с сыном. И он никогда не держал зла на Чонгука. Никогда. "Он говорит о нём так... как будто его нет!" — наконец-то дошло до Сокджина. Он почувствовал, как отчаяннее и тяжелее забилось сердце. — Что же с ним... случилось? — неверным голосом спросил он. — Он умер два дня назад, — раздался внезапный голос от двери в сад. Дико вздрогнувший Сокджин в ужасе уставился на подходящего к ним бледного, как смерть, Чонгука. — Точнее, его убил тот, кого до недавнего времени я называл своим отцом. Граф Чон Чонджин.