***
Джин увлёкся. Он был упоён своим бешенством, своей ненавистью и желанием отомстить им всем. После слов Чонгука о том, что тот ищет в нём, в бете Чон Сокджине, омегу, после пощёчины, которая иногда и сейчас ощущалась его ладонью — он почувствовал себя просто всемогущим, так как силы в нём бурлили небывалые. Он и не посмотрел на мужа, который пытался осознать его слова об Уёне. Хлестнул замершего альфу презрительным взглядом — и понёсся в свои покои. Очень вовремя он туда пошёл, так как на полпути встретил Тони, смертельно бледного, с серыми губами и дикой тоской в глазах. Сокджин сразу вспомнил слова Хосока о том, что альфа души не чаял в своём несчастном брате-омеге. В руках у Тони была корзинка с Уёном, который мирно спал, видимо, накормленный, обихоженный, укутанный в тёплое чудесное одеяльце с кружевами. Сокджин быстро подошёл к Тони, положил ему руку на плечо и повелительно сжал пальцы. — Мне жаль, — тихо сказал он. — Тони, мне так жаль Кихёка... Тони широко распахнул глаза, в которых плеснуло недоверие, горечь, печаль... Всё-таки такой дружественный жест от графа Чона ему, простому слуге, был явно не по статусу. Да и если учесть, кем был его брат... Однако Сокджину было совершенно наплевать и на условности, и на то, чего от него сейчас ждали. Соответствовать чужим ожиданиям у него всегда получалось хуже всего. Так что какая уже разница? Тони не сразу справился с собой, но всё же смог выдавить из себя: — Мне тоже... — альфа запнулся. — И мне тоже жаль, господин Сокджин. Мне запрещено было говорить вам, я... — Я ни в чём тебя не виню, Тони. — Сокджин старался говорить теперь как можно мягче и убедительнее, хотя и осознавал, что вряд ли Тони сможет его сейчас понять. Однако и с этим непониманием он не собирался спорить. — Но послушай: сейчас ты вернёшься в наши покои и отдашь Уёна Гону. Изумлением, которое отразилось на лице Тони, можно было затопить полмира. — По... Почему? — почти прошептал он. — Потому что я собираюсь узаконить права этого мальчика как наследника графа Чона. Я забираю его в Версвальт как своего сына. Бумаги собираюсь оформить в ближайшее время через поверенного моей семьи в Столице. — А... А как же... — Тони прикрыл глаза, у него явно в голове не укладывалось то, что он услышал, — а как же господин... — Ты ведь знаешь, что твой господин уволил тебя? — резко спросил Сокджин. И по тому, как посмотрел на него Тони, понял, что он знает. А по тому, какой взгляд — испуганный, жалостливый — он бросил за спину Сокджину, понял и то, что за его спиной стоит Чонгук, который умел ходить совершенно бесшумно и, видимо, пошёл почти сразу за ним из сада. И именно это — присутствие Чонгука, — как ни странно, придало ему яростной уверенности. Он почувствовал душевный подъём и заговорил громко, властно, жёстко: — Так вот, я предлагаю тебе службу у меня. При твоём племяннике. Для меня это будет важно — что ты дядя моего сына. Для господина графа было важно лишь то, насколько слепо ты слушаешься его приказов, он смог спокойно уволить того, кто был не чужим ему, за один проступок. Обещаю тебе, что мне будет важно то, что ты никогда раньше не подводил нас, что ты был верным и преданным, что не только уважал — любил нас! Господину графу это никогда не было важно, он очень избирателен в своём добром отношении. Я обещаю тебе лучшие условия. — А разве... — Голос несчастного Тони прервался. Ему явно было ужасно неудобно вот так быть предметом спора между господами. — Разве господин не едет с вами? — Нет, Тони, — хрипло сказал Чонгук. Он по-прежнему стоял за спиной Сокджина и не пытался подойти ближе. — Я еду в Сотерли. С братом. На бледное и без того лицо Тони внезапно как будто набежала чёрная тень. Он не смог сдержаться, и на миг это лицо превратилось в маску мучительной ненависти. — Да, я сказал, что уволю тебя, — продолжил Чонгук, — но господин Сокджин убедил меня, что я должен был быть добрее к тебе, что не должен так разбрасываться... — Мило, — проскрипел зубами, прерывая его, закипающий злостью Сокджин. — Но не вовремя. Так что, Тони, ты едешь со мной в Версвальт? Одного взгляда на бледное, страшное от горя, но решительное лицо слуги было достаточно, чтобы понять его ответ до того, как он произнёс: — Если мой господин не станет гнать меня, господин Сокджин, умоляю простить меня, но я... останусь рядом с ним. Вы и Гону, я верю, лучше всех на свете позаботитесь о мо... об Уёне... Сокджин горько усмехнулся, дёрнул головой и, не глядя на него, прошёл мимо, на ходу кинув: — Отдай ребёнка Гону. И удачи тебе. Ответа альфы он не слышал. Да, он рассердился тогда на Тони, потому что ему нужна была бы помощь человека, который так дорожил этим ребёнком, однако обижаться на него было глупо: он альфа, и мысль о возможности быть хоть как-то причастным к мести мерзавцу, который погубил любимого брата, явно должна была занимать всё его сознание.***
Папа встретил его слова о намерении усыновить ребёнка Чонгука мёртвой тишиной и широко распахнутыми в ужасе глазами. Поэтому у Сокджина было время собрать волю в кулак, чтобы сказать твёрдо и решительно: — Я не спрашиваю у тебя совета, папа. И не прошу меня понять. Это невозможно, и ты много раз показывал мне это. Так что я просто хочу, чтобы ты узнал это от меня. — Он прямо посмотрел в блестящие от мгновенно набежавших слёз глаза Бомгю и горько усмехнулся: — Не думаю, что ты сильно удивлён. Твой сын бета всегда был источником твоего глубокого разочарования. Ты любил меня... любишь меня именно как бедного странного сына, которого жальче всех. Ну, что же... в этот раз я не прошу ни понимания, ни любви, ни жалости. Я уезжаю с Уёном... со своим сыном в Версвальт. И если ты, как и отец, решишь, что теперь этот замок для тебя осквернён, что же... Я постараюсь это пережить. Он круто развернулся и твёрдым шагом пошёл к двери. Голос папы — тихий, несчастный и робкий — нагнал его, когда он уже открывал её: — Ты пригласишь меня... на венчание к Тэхёну? Сокджин замер, не веря своим ушам. Но порыв кинуться с объятиями от окатившей сердце теплом радости он в себе задавил. Кивнул и так же негромко ответил: — Думаю, Тэхён не будет против. — И вышел.***
— Только через мой труп, — холодно сказал отец. — И своему высокомерному мальчишке передай, что я говорил серьёзно: если он с этим своим вонючим бастардом попробует начать отделение от дома и сделать хоть что-то, чтобы начать свою ветвь... Сокджин смотрел на него и чувствовал: пусто. Ни страха, ни почтения, ни уважения он не испытывал к этому альфе. Ни ненависти, ни презрения, ни обиды. Ничего. Как будто в пожаре той истерики, которую он пережил только что, всё сгорело... Пепел, серый и уже холодный, покрывал то, что раньше так болело... Он был на грани. Он слишком долго ходил по краю. Его слишком долго испытывали, так что пережали — и больше он ничего не боялся. Человек, который больше не боится, — страшный человек. И по лицу отца, который, умолкнув, уже какое-то время изучал тревожным и злым взглядом его лицо, он понял, что тот тоже это медленно, но начинает осознавать. Сокджин глубоко вдохнул и выдохнул. — Вы не поняли меня, отец, — спокойно сказал он. — Я не спрашиваю вашего разрешения. Я ставлю вас в известность, что собираюсь воспользоваться услугами наших поверенных, чтобы осуществить передачу прав наследования мальчику, который является сыном моего супруга. Это не повод для обсуждения и не... — Это повод! — в бешенстве, краснея, крикнул Ким Джиюн. — Это чертовски важный повод! Я не возьму в семью, в наш благородный дом чёртова бастарда! Мне хватит и одного — мерзавца Ким Намджуна! А тебе я не позволю... — Попробуйте мне запретить, — тихо сказал Сокджин, и альфа умолк, как громом поражённый. А бета произнёс чуть громче, но тем же тоном: — Только попробуйте встать у меня на пути. Кажется, мой драгоценный супруг уже напоминал вам, что надо мной нет больше вашей власти. Вы так стремились избавить меня от неё, что кинули в горнило ненавистного мне брака — лишь бы больше за меня не отвечать. И вы больше не отвечаете, господин герцог. Права, однако, у меня остались, как у части нашей семьи. Но может... — Он криво усмехнулся. — ...может, вы хотите меня выкинуть из семьи так же, как выкинули Тэхёна? Ким Джиюн зарычал в бешенстве, но... дал Сокджину закончить: — Так это пожалуйста. Я больше ни в чём от вас не зависим. И мне, в отличие от несчастного моего брата, глубоко наплевать на ваше одобрение. Вы сделали всё, чтобы ваше благословение перестало быть для меня хоть сколько-нибудь важным. Я отчаялся его завоевать. У меня есть гордость — и я тут поразмышлял и решил об этом вспомнить. — Гордость? — презрительно прошипел Джиюн. — Да что ты значишь без своего альфы! Если бы не он за твоей спиной... Был бы таким смелым? — А вы поспрашивайте моего альфу на этот счёт, — откровенно зло взвился Сокджин. Такое упоминание Чонгука внезапно выбило его из колеи, у него закололо в сердце и невольно сжались кулаки. — Кажется, ему как раз сейчас есть, что вам сказать. — Что, в конце концов потерял и его расположение? — с откровенной издёвкой спросил Джиюн, мгновенно, видимо, уловивший изменение в настроении сына. — Трахал он тебя, трахал, а всё одно — характера твоего сучьего не вынес, да? Не везёт тебе с альфами, да, сынок? — Он раздвинул губы в злобной усмешке. — Одному нравился — да тот слабаком оказался, сдался и бороться не стал за тебя, такого красивого. Другого захомутал, да своим бешеным нравом не угодил? И как ни странно, именно эти ужасные слова, это вызывающее презрение, это такое привычное пренебрежение — они подействовали на Сокджина как стакан холодной воды в лицо. Кулаки его разжались, губы, хоть и дрогнули, но послушно сложились в непринуждённую улыбку. И голос почти не дрожал, когда он ответил: — Вы совершенно правы. И я отчаялся искать того, кому смогу понравиться таким, каким уж уродился. Именно поэтому больше искать не буду. — Он неторопливо оправил воротник и манжеты, а потом прямо посмотрел в насторожённые глаза подозрительно смотрящего на него отца и, усмехнувшись, сказал: — Я просто постараюсь вырастить себе такого альфу. — И бешенство, мгновенно опалившее алым жаром взгляд старшего альфы, было лучшей наградой для Сокджина. Он склонил голову набок, откровенно изучающе глядя на прыгающие губы отца, и отчеканил: — И если вы посмеете мне в этом мешать, именно я, а не господин граф, мой супруг, порву официально связь с вашей ветвью. А надо будет — и домом. Присоединюсь к дому, который сможет в этом случае начать герцог Ким Намджун, отвергнутый, как и я, своим домом. Или граф Чон Хосок. Или маркиз Пак Чимин. Мне подойдёт любой дом: любой будет лучше того, где со мной ни разу никто не считался. Дома, где я ни разу не чувствовал себя как... дома. — Он склонился в издевательски почтительном поклоне и добавил, выпрямляясь: — Мой представитель найдёт вас, чтобы вы подписали бумаги. Не испытывайте судьбу, отец. Что вам наша семья. Никчёмный бета и младший сын вашего вассала. Поверьте, вам легче уступить, и тогда дом, о котором вы печётесь больше, чем о благополучии его обитателей, останется нетронутым. Я ручаюсь за моего супруга. Он иногда, конечно, питает иллюзии, мечтает о несбыточном. Но он не пойдёт против семьи Ким и не станет поднимать бунт без причин. Для этого он слишком стайный альфа и слишком желает быть как все. Он и сам поразился той ядовитой горечи, что услышал в своих словах. И той глухой, как удар колокола на дальней сторожевой башне, боли, которая отозвалась во всём теле. Но он сжал зубы — и вышел, гордо вздёрнув подбородок.***
В последний раз он увидел супруга, когда спускался с большой лестницы к поджидающей его карете, где уже сидел румяный и заплаканный Гону, прижимая к себе, как величайшую драгоценность, большой конверт с завёрнутым в плотное одеяло и сладко спящим Уёном. Альфочка уже к тому времени ещё раз покушал, ему поменяли одёжку. Кстати, когда Сокджин, вздёрнутый донельзя разговором с отцом, пришёл к себе в покои, Гону, спешно, украдкой вытирая всё время набегавшие на его чудные круглые глазки слёзы, сказал, что приходили от герцога Ким Бомгю и принесли много детских вещей и несколько детских одеялец. Сокджин, прикрыв глаза, подошёл к окну. Он пытался собраться с мыслями. Значит... зря он с папой так? Омега его понял? Он не осуждает среднего сына? Сокджин бездумно смотрел вниз, где жил своей суетливой жизнью огромный двор Тропоке со снующими туда-сюда слугами, повозками, которые привозили то сено, то воду, то какую-то снедь. Он хотел, но не мог поверить папе — вот в чём была беда. Он был уверен, что тот не сможет никогда смириться с тем, что сын-бета принял бастарда своего мужа. Просто потому, что сам герцог Ким ни за что никогда не смог бы поступить так же. Только вот омега Ким Бомгю точно никогда в жизни не просыпался от удушливого ощущения одиночества в полной, совершенно прозрачной уверенности, что никому и никогда он не будет нужен! Что никто не полюбит его искренне и чисто, что никому в жизни не будут нужны его тепло, его забота, его ласка, его бескорыстное стремление отдать всего себя — всё то, чего, по мнению высокомерного и самоуверенного Ким Бомгю, не было и не могло быть в душе разумного и всегда себе на уме сына-беты Ким Сокджина. А оно было. Оно жило и, терзаясь, всё сильнее рвалось наружу. Он попробовал отдать всё это мужу, но оказалось, что Чон Чонгуку, настоящему сильному альфе, вовсе не это нужно было от него. Вовсе не это... к сожалению... наверно. Так что для омеги Ким Бомгю Чон Уён навсегда останется именно нежеланным бастардом, ведь он не связан с его драгоценным семейством кровными узами. И то, что один из его непослушных сыновей решил приютить и пригреть мальчика на ветвях гордого семейного древа Ким, он наверняка будет считать ужасным недоразумением. Одёжка... одеяла... Нет, нет, всё это ерунда. Папа не сможет его принять — этого малыша, как не желал принять Хван Хёнджина, считая его недостойным своего драгоценного сына-альфы. Так разве можно сравнить Хвана с бедным, наполовину крестьянского происхождения Уёном? Да ещё и зачатого непонятно кем и незаконно! Нет, нет и нет. Да, пока Сокджин не добрался до Версвальтских мастерских и кладовой, где найдёт самые мягкие и нежные ткани для детских платьиц, он примет это странное подношение от папы. Здесь гордость неуместна. Но вот надеяться, обольщаться и пытаться снова верить в несбыточное глупо и жестоко по отношению к своему истерзанному сердцу. И больше он этой ошибки не совершит. И вот теперь, когда Сокджин смотрел на стоящего у лестницы Чонгука, который глядел на него блестящими, совершенно потерянными глазами, он снова испытал нечто подобное. Муж за весь этот день ни разу больше не подошёл к нему, не поймал его, чтобы хоть что-то сказать, чтобы хоть как-то ответить на то, что Сокджин собирался сделать. Но не уехал, не попрощавшись. Стоял и ждал, когда Сокджин спустится. И Джин не стал игнорировать его. Он подошёл и посмотрел прямо в глаза Чонгуку. Губы альфы дрогнули в попытке что-то сказать, а потом он очень робко и как-то странно беспомощно улыбнулся. И сказал тихо и хрипло: — Я... Я не знаю, когда мы увидимся, супруг мой. Мои дела могут затянуться. Сокджин горько усмехнулся, ему вдруг снова стало больно. Почему этот альфа любым своим словом так ранит его? А Чонгук между тем продолжил: — Я знаю, что вы хотели пригласить Тэхёна и Намджуна в Версвальт. И ваш брат ждёт вас там. — Спасибо, что сказали, — ответил Сокджин, поджимая губы. — Хотя, конечно, могли бы и не затрудняться, я бы через полтора дня и сам это понял. Чонгук несколько раз моргнул и порывисто вздохнул, скрипнув зубами, однако продолжил, как будто и не услышал: — Но герцог Ким Намджун собирался перед венчанием решить свои дела с небольшим наследством, которое оставил ему его родной папа. Так что... мы договорились, что он отвезёт Тэхёна в Версвальт, а по поводу венчания мы решим позже. — Хорошо, господин граф, — насмешливо ответил Сокджин. Ему мучительно, не по-хорошему, захотелось, чтобы Чонгук хоть как-то проявил себя, чтобы перестал быть таким отрешённым и... мягким. — Мы, — Сокджин подчеркнул это слово, — обязательно это решим. Не тревожьтесь. Думаю, вам стоит спокойно заниматься именно своими делами, такими важными, настоящими альфьими, правильными... Как и вы сам. Чонгук прикрыл глаза. Его лицо на миг исказилось болезненно раздражённой гримасой. И Сокджин с каким-то злобным внутренним торжеством понял, что близок к желаемому. Так что он решил добить. Показно усмехнувшись, он сказал доверительно: — И вообще, господин граф, не спешите возвращаться в Версвальт. Подумайте: а нужен ли вам муж-бета и ребёнок от сына трактирщика. Хорошо подумайте и примите правильное решение, как вы умеете это делать. Вот именно в этот момент Чонгук и поднял на него глаза. И Джин увидел этот взгляд... Изумлённо-растерянный, недоверчивый, как будто альфа переспрашивал его, правильно ли он его понял... Это длилось пару секунд, а потом в глазах Чонгука, в таких любимых оленьих глазах, погасли звёзды. И глянула из них она — чёрная, глухая тоска. Альфа быстро опустил взгляд, но Сокджин успел её заметить. И она откликнулась в его душе болезненным, как удар мечом, отзвуком. Он уже открыл рот, чтобы... — Ясно, — тихо сказал Чонгук, развернулся и пошёл прочь. Сокджин хотел остановить. Он хотел крикнуть, потребовать, чтобы не смел вот так уходить, оставив в душе эту страшную, заставлявшую захлёбываться собственной кровью рану, чтобы не смел его бросать вот так — совершенно, ужасно, жутко виноватым... Потому что не он должен был быть виноватым! Это его обидели! Это его не ценили, его унизили, его, его! Его... А не... щенка, который доверчиво подставил ему свой живот, а он пнул его, отбросил в грязную лужу при дороге... Таким был тот взгляд. Сокджин никогда не был ни с кем жесток, по крайней мере, осознанно. До этого момента. И он думал, что такая жестокость принесёт ему удовольствие, потому что слышал, что месть даёт облегчение, что без неё невозможно двигаться дальше, что, ударив в ответ, он может залечить рану, нанесённую обидчиком. Оказалось, что его снова обманули. Теперь — книги. Он читал об этом в них, во всех этих чудесных историях о благородных рыцарях, которые ради отмщения жертвовали своими жизнями и вызывали на бои мерзких врагов, подставляли свои мужественные груди под мечи, лишь бы получить возможность уничтожить того, кто их оскорбил. Только никто из них никогда не сражался с отчаянно злым и нахальным, но... таким доверчивым мальчиком, который был неправ, который ошибся и в горячке молодости, подгоняемый предгоном, так наивно и страстно высказал желание иметь ребёнка от любимого мужчины, который... который... который... Как и все, этот мальчик оказался не безгрешен, жесток и эгоистичен, но даже он не заслужил того, что сделал с ним Сокджин. Он не заслужил участи быть выгнанным из жизни того, кому так страстно, так искренне и так откровенно признавался сегодня утром в любви... — Он любит не меня, а омегу, который может принести... "Ложь, Чон Сокджин. И ты это знаешь. Он хотел, чтобы ты был счастлив. А ты... А ты... А... ты..."***
Но всё это он понял гораздо позже. Поначалу ему вообще было не до этого. Боль от того взгляда и от того, что Чонгук ни разу не оглянулся, когда уходил всё дальше к воротам конюшни, где ждал его Хосок и слуги, полоснула по сердцу лезвием и заныла, таясь в глубине. Он не оглянулся ни разу. Хотя Сокджин стоял и смотрел ему вслед, душа в себе желание кинуться за ним, схватить, обнять, сказать, что всё ложь, что он будет ждать, что будет страдать без него — своего альфы... "Не буду, — сжав зубы, думал он, садясь в карету. — Не подумаю даже. Ни разу не оглянулся — и отлично. Убирайся. Надеюсь, у тебя и без меня будет интересная жизнь, альфа Чон Чонгук". И достаточно долго даже удавалось. Удавалось не вспоминать о нём. Потому что все его мысли почти на месяц заняли два человека: альфочка Чон Уён и омега Ким Тэхён. И оба требовали заботы, любви и внимания — как раз всего того, что так жаждал отдавать кому-то милому и беззащитному Сокджин. Идеально. На самом деле Сокджин был ужасно благодарен Тэхёну, что тот был с ним всё это время. Так получилось, что дела с наследованием Намджуна затянулись, и он прислал полное покаяния и мольбы о прощении письмо Тэхёну с просьбой подождать два месяца, потому что раньше он никак не мог освободиться. Дела в том небольшом имении, что оставил ему его папа, выходец из купеческой семьи, были в плачевном состоянии, как и, собственно, само имение. Так что Намджун никак не мог позволить Тэхёну приехать туда пока. А понятно было, что сразу после венчания молодые должны будут именно туда и отправиться, просто потому что больше им ехать некуда было: отец Намджуна лишил его всех его денег, отнял дом, в котором жил альфа в столице и угрозами жизни Тэхёна вынудил подать прошение о своём отстранении от двора — чтобы не позорить отца и дом самым видом своим. Это падение сильного и уверенно державшегося на плаву придворного Ким Намджуна, который только-только получил очень выгодную должность и был любим там и окружён уважением и доверием, обсуждалось в Столице всё время, пока Тэхён и Сокджин неспешно готовились к венчанию омеги. Но больше всего поразило всех то, что Намджун всё принял от отца, отдал семье всё, что у него было, кроме этого имения. Здесь он упёрся. Сколько отец ни угрожал ему, требуя и его тоже как возмещение того ущерба, что нанёс Намджун репутации дома Ким и его основной ветви, альфа твёрдо отказывался, говоря, что это его личное наследство, которое никакого отношения к дому Ким не имело никогда. Об этом всём они тоже узнали позже, а пока Тэхён, заливаясь слезами, читал и перечитывал письмо Намджуна с сотней слов о любви, опалённых жаром сотни поцелуев. Там Намджун клятвенно пообещал вернуться в апреле, когда всё дела с имением Дольбе должны быть улажены. Тэхён плакал неделю, уверял Сокджина, что никогда не простит Намджуну этого, потому что в апреле тот прекрасный наряд, который они сшили омеге к свадьбе, будет ему уже мал. Сокджин вздыхал, ласково гладил его по волосам, уверял, что всё образуется, а версвальтские умельцы наново перешьют костюм так, что животика будет не видно. Но более действенно, чем все слова брата, Тэхёна утешало совсем иное. Он без памяти влюбился в мальчика с тёмными круглыми оленьими глазами, пухлыми губками, крохотными пальчиками и беззубым ртом. Не обладая никаким опытом, с детьми дела никогда не имев, с Уёном Тэхён поладил легко и быстро. Малыш явно был сыном своего отца и любил всё то, что любил или должен был любить Чонгук. Поэтому никто не мог так быстро успокоить его, когда он — редко-редко — капризничал, как Тэхён, который, посмеиваясь, брал его из рук изнывающего от ревности Сокджина, мягко прижимал к себе и прикрывал глаза. Сокджин понимал, что успокаивает малыша запах свежей сладкой вишни, который так обожал отец мальчика, а вовсе не симпатия к дяде Тэхёну, но не мог ничего с собой поделать: ревновал он своего сына (а так он мог называть Уёна уже через полмесяца, потому что все бумаги ему подготовили быстро и никто никаких препятствий ему не чинил) страшно. И это было плохо, так как выходило ему чаще всего боком. Вообще Сокджин, как приехал в Версвальт, сразу отправил Гону подбирать людей, которые должны будут помочь ему заботиться о малыше. Он понимал: никакого опыта у него нет, а ребёнок не игрушка. Нет, он не собирался, по примеру иных (а честно говоря — большинства из знати) просто сбросить его на руки няням. Но от помощи тех, кто знает хотя бы, с какой стороны подступиться к этому странному очаровательному существу, которое иногда откровенно пугало Сокджина, он не собирался отказываться. Поначалу не собирался. Гону ринулся на поиски. Этот омега относился к малышу Уёну с особым трепетом по понятной Сокджину причине. И омега подобрал отличных и достойных доверия омег из деревни, что могли ухаживать за сыном Сокджина. Сыном... каждый раз, говоря слово "сын", Сокджин испытывал такой трепет и такую радость, что готов был просто часами обнимать Уёна, качать его, баюкать, слушать его гуление и шептать, глядя в его в шаловливые глазки: "Сын... сын... ты мой сын, Чон Уён, слышишь? Ты вырастешь самым лучшим альфой на свете, да? И будешь любить своего папочку. Я буду рядом с тобой и научу всему-всему, чтобы ты был самым добрым и честным... сынок. Сын... У меня есть сын..." Это был глупо, это было странно, и иногда ему самому казалось, что он просто хочет убедить себя самого в том, что он теперь вдруг — папа. Это было дико, это было ужасно непривычно. Он в это пока, наверно, не до конца верил. И только маленькое сопящее тельце рядом, упоительно пахнущее молочком, напоминал ему о том, что это — правда. Чтобы оно было рядом постоянно, он выдержал целую бурю. Сокджин с трепетом и очень быстро переделал комнату рядом со своей спальней в детскую: ему нашли кроватку с чудесным вышитым балдахином, нашили милой детской одёжки (этим как раз руководил Тэхён, который был страшно придирчив и проверял каждый шовчик, чтобы не дай бог не потревожить нежную кожу Уёна). Однако уже после нескольких ночей вдали от мальчика, когда он не смог уснуть, постоянно прислушиваясь, не плачет ли малыш, он решительно приказал поставить кроватку в свою комнату, рядом со своим ложем, и впервые уснул спокойно. Кстати, Уён в ту ночь ни разу не проснулся. Правда, это было тогда в первый и последний раз, и вскоре малыш показал Сокджину все прелести ночных бдений: у Уёна рано начали резаться зубки. Сокджину об этом сказали сразу знающие люди, так что в дикой уверенности, что он погубил младенца, чуть не поседевший за ночь бета пробыл недолго. Но зато хлебнул по полной отчаяния от собственной беспомощности в бесполезных попытках укачать кричащего малыша и не заснуть прямо с ним на руках. Да, было тяжело. И мысль перевести малыша в комнату обратно, посадив рядом готовых на всё няней-омег, не раз посещала измученного Сокджина, да и Тэхён говорил ему, что он дурак и эти жертвы нелепы и необязательны, и Гону качал головой и уверял его, что не пристало, что так никто не делает, что это просто странно в конце концов... Но сама мысль, что он снова будет засыпать в пустой комнате, не слыша дыхания ребёнка, была мучительна для Сокджина. Так что он мужественно держался, а если Уён особо сильно капризничал ночью, то на сон отводил какое-то время, когда доверял малыша Гону и Тэхёну днём. Откуда-то в Сокджине жила уверенность, что он сможет стать настоящим папой для малыша, только если пройдёт все эти трудности вместе с ним, потому что хотел понять, почувствовать — осознать, каково это: полностью брать на себя ответственность за кого-то, кто не может за себя ответить. Он не лгал себе. Он боялся и тревожился за Уёна, опасался сделать ему больно или плохо, страстно желал, чтобы у этого ребёнка на самом деле было всё только лучшее, ревниво убеждал себя и других, что мальчик — его, потому что это безумно, как ничто другое, тешило его самолюбие. Но сказать, что он любит Уёна, как нужно, он не мог. Трепетно искал он в своём сердце любые следы того, что хотел когда-то получить от своих родителей, — настоящей, сильной, безоговорочной любви, любви, способной всё простить и всё принять, — и не мог понять до конца: есть она там или нет. Правда, он и не знал, каково это — испытывать такую любовь. Она будет дана Тэхёну, как только он увидит глаза своего сына. Сокджин знал это, уже было видно, что Тэхён будет прекрасным папой. Эта любовь наверняка будет дарована Хёнджину, который тоже от природы добр, искренен, чист и светел, так что точно будет прекрасным папой, когда бог даст им с Юнги детишек. Но Сокджину бог, давший так много всего, не дал этого — изначального безусловного родительского чувства. И Сокджин понимал, что вокруг него слишком много тех, кто, даже будучи омегой или альфой, тоже не получил от бога такого подарка. Взять хотя бы его собственного отца. Или — бррр... нет, о нём не будем. Но всё же... Им этот дар и не был нужен, они счастливы были без него. А вот Сокджин многое бы отдал, чтобы почувствовать себя достойным этого звания — настоящего папы. Впрочем, он понимал, что в основном просто безумно боялся, что не сможет стать хорошим родителем для Уёна. Он-то... бета... В такие моменты он трусливо проклинал своё решение взять этого альфочку в Версвальт... А потом заглядывал под длинные реснички, вытирал постоянно текущую слюнку с круглого подбородочка специальными мягкими платочками — и таял... Таял, понимая, что сделает всё — совсем всё! — чтобы стать тем, кто даст этому ребёнку счастье. И всю свою любовь. Ну... всю ту любовь, на которую способно его слишком размеренно бьющееся и разумное сердце. А вот в том, что сыну этого будет достаточно, уверен Сокджин не был.***
— Ты боишься? — удивился Тэхён, которому он, устав бороться с собой и утопать в сомнениях, со слезами и отчаянием в голосе поведал об этих своих страданиях. В оправдание Сокджину можно сказать, что это было утро после особо лютой мартовской ночи, в течение которой Уён криком исходил в его руках из-за двух зубиков, которые решили вылезти почти одновременно. И ни тряпичка с молоком, ни морковка, ни медом смазанный сосунок не помогали. Вот и не выдержал совершенно измученный бета: разнылся не на шутку на дружественном плече, со слезами и горечью признавая своё бессилие и несостоятельность. Тэхён тяжело вздохнул и покачал головой. — Ты глуп, братишка. Я никогда и не подумал бы, что ты так глуп. — Он ласково погладил влажные от пота волосы на затылке пластом лежащего на постели Сокджина, который ронял слёзы в подушку, а потом тихо и душевно заговорил своим мягким низким, чуть хрипловатым голосом: — Спроси любого омегу в Хорошке, в любой окружной деревне, здесь, в замке, спроси слуг, крестьян, соседей-господ... Никто из них, я уверен, не слышал, чтобы знатный омега так заботился о своём ребёнке, как ты заботишься о Ённи. Мой самый лучший, такой глупый, такой разумный бета... — Пальцы Тэхёна ласково гладили плечи и спину затаившегося, хлюпающего носом и боязливо на него косящегося брата. — Твой сын пахнет молоком и медком. Он ухожен, одет в лучшее, накормлен, часто улыбается, разговаривает по-своему, ничего не боится. Он яростно орёт по ночам, потому что становится старше, и исправно пачкает одежду нужным старику Сохёну, чтобы быть спокойным, цветом. Кстати, Сохён сказал, что если ты ещё раз Ённи сосунок, смазанный мёдом, дашь, он тебя выпорет. Тэхён хихикнул, а Сокджин обиженно пробурчал, что обычный сосунок Уёну не очень нравится. — Вот видишь, — прошептал, обнимая его сзади и укладываясь на широкую спину Сокджина, омега, — ты его ещё и балуешь. И ты — плохой папа? Глупый, глупый бета... Почему ты так плохо думаешь о себе постоянно? Ведь всё, за что ты берёшься, всегда делается прекрасно... Ты ведь у меня просто лучший, братишка... Тэхён потёрся лбом о его затылок и умолк, лениво поглаживая напряжённое плечо. Сокджин подождал немного и завозился: ему безумно хотелось, чтобы Тэхён сказал что-то ещё. И Тэхён, тихонько вздохнув, продолжил: — Я недолюбливал тебя когда-то... Понимаешь? Нет, не понимаешь, конечно. Не понимаешь, потому что никогда наверняка не завидовал кому-то чёрной завистью. А я вот... завидовал. Тебе. Красоте твоей. Не крикливой, как у меня, а такой по-королевски благородной. Не помню, кто уже, но как-то слышал, что про тебя сказали, что тебе под стать только принц и будет. Только где ж такого принца найти... Завидовал я твоему умению собираться и быть спокойным и гордым там, где меня распирали страсти. Ещё тому, как ты мог смело высказать нашему отцу всё, что думаешь о нём и его тиранстве. А меня от его рыка и подавляющего запаха бросало в дрожь, я замирал позорно, как последний трус. Презирал себя, а тебя... Пытался принизить, помнишь? — Тэхён как-то жалобно вздохнул и тихо добавил: — Конечно, помнишь. — Помню, — тихо ответил ему Сокджин и сжал его пальцы, что лежали рядом с его рукой, своими. — Помню, что всё это было давно, а мы были совсем детьми. — Вот... Вот это твоё глупое благородство и неспособность по-настоящему ударить, унизить, обидеть — тоже раздражали меня, — жалостливым голосом сказал Тэхён. — Давай хотя бы сейчас без этого всего. — Сокджин фыркнул и промолчал, а Тэхён продолжил: — У тебя было много того, о чём я только мог мечтать. Разумность. Верность себе. Неповторимое очарование. Не очарование аромата, от которого дуреют альфы, а именно настоящее, человеческое очарование, которому невозможно не поддаться, альфа ты или омега. Думаешь, я не понимаю Намджуна? — Сокджин вздрогнул и тут же сжался, понимая, что, наверно, выдал себя, но Тэхён лишь насмешливо цокнул: — Я не глупец, Джинни, поверь мне. Да и этот дурачок совсем не умеет притворяться. Я знаю, что он был в тебя по-настоящему, сильно и истово, влюблён. Может, и сейчас твоё обаяние ещё слегка туманит его голову. Но он поклялся, что любит именно меня — и я ему верю. Потому и верю, что притворяться он бы не смог. Так что забудь. Больше я не стану его к тебе ревновать. — И не надо, — тихо сказал Сокджин. — Поверь, совсем не стоит. Вот именно тогда, в этот момент он впервые за всё это время по-настоящему вспомнил о Чонгуке. Расслабленный, с тяжёлым телом Тэхёна на спине, с его теплыми руками на боках и чувствительным носом на своём затылке — он вспомнил лицо, голос, руки Чонгука. А потом — его последний взгляд. И невольно сжался от боли. — Что? — удивлённо подвинулся Тэхён. — Ничего, — шепнул Сокджин. — Так... — Слушай, — вдруг сказал омега, снова проводя носом по шее брата, — а твой запах почти исчез. Ты знаешь это? — Сокджин замер от неожиданности, а Тэхён продолжил задумчиво. — Понятно, конечно: сколько ты с мужем не виделся... Но жаль... Он мне так нравился — твой запах. — Ты спятил, Тэ, — не своим, хриплым голосом сказал Сокджин. — Какой ещё мой запах. — Я же говорю — приятный такой. Что тебе от Чонгука достался, — безмятежно ответил Тэхён, наваливаясь на него и обнимая. — У меня же нюх, когда я забеременел, стал таким, что просто ах. Вообще, когда я только встретил твоего своего истинного, — Тэхён хихикнул, — я ещё тогда понял, что что-то с запахом твоего Чонгука странное. Он был... двойной какой-то. Понимаешь? Ты же знаешь, что он пахнет старинным деревом. Ну, как обычно бывает в библиотеках, старых домах... Благородный такой запах. Ммм.. обожаю его... Сокджин невольно повёл плечами от лёгкого мороза, начинавшего его продирать по коже, невольно заворчал и завозился, но Тэхён лишь крепче вцепился в него и даже не подумал слезть со спины брата. Недовольно зафыркав, он снова умостился поудобнее и как ни в чём не бывало продолжил: — Но это самое дерево было таким... понимаешь... Свежим. Как будто эту самую мебель выставили на мороз... или протерли снегом. Понимаешь? Странно, да? Сокджин боялся пошевелиться, чтобы не пропустить то, что говорил Тэхён. Он понял... уже понял, что сейчас получит ответы — и тосковал заранее, ничего хорошего от них не ожидая. И оказался прав. — Тогда, в первый раз, — задумчиво продолжил Тэхён, наматывая на палец волосы беты, — мне просто показалось, что это такой особый запах. Странно было, обычно же всегда что-то одно, а тут... сразу смесь. И очевидно, никто ничего странного не чуял, так что я подумал, что мне кажется. А потом, уже в Тропоке, он хотя и пользовался чем-то очень неплохим, я почти не слышал его запах, зато запах появился у тебя... Вот тот самый... Как будто вы разделили эти два запаха: один — дерево — остался у Чонгука, а та свежесть... понимаешь, я даже не могу объяснить... Мороз такой... в солнечный день... зимний... Тэхён бормотал всё менее внятно, явно засыпая... Он вообще в последнее время мог засыпать везде, где присаживался. Сокджин осторожно пошевелился, желая его разбудить. Ему уже было всё понятно, о чём-то подобном он и сам читал, но всё же... Слишком уж это было тоскливо и страшно — вот так всё выяснить в один миг и понять, что они с Чонгуком расстались из-за того, чего в общем-то быть не может, что рассказывается почти как сказка. Тэхён встрепенулся и продолжил, громче: — Вот... вот так-а-аха-ак... Ты меня всегда успокаиваа-аха-а-ал... Пока от тебя им пахло... — А сейчас? — тихо спросил Сокджин. — Сейчас я уже... не пахну? — Я слышал о таком, — с воодушевлением ответил Тэхён. — Это бывает крайне редко, хотя, может и не так редко, просто это не так легко заметить: двойной запах может учуять только истинный, ну, или человек с очень чувствительным носом... Его даже сам обладатель далеко не всегда слышит. "Ах, маркиз... — с горечью подумал Сокджин, — вот, значит, как... Что ж вы так ошиблись..." Тэхён между тем начал снова гладить Сокджина по голове. А тот, прикрыв глаза, дал волю беззвучным слезам, пока омега говорил: — Вообще двойной запах — это прекрасно. Особенно для истинного. Потому что тройной аромат — смешение их запахов— говорят, пьянит почище браги и обещает просто рай на земле... в постели, — пошло хихикнул Тэхён. — Ты просто не совсем, наверно, понимаешь, вы ведь с Чонгуком, хотя и трахаетесь, как говорят, с завидной частотой, не поддаётесь власти запаха. Иногда я даже вам завидую: хотелось бы попробовать хоть раз Намджуном просто как с... мужчиной, понимаешь? Чтобы не вело, чтобы не сводил с ума смешанный запах, чтобы на чистую попробовать почувствовать друг друга... Тэхён стал немного задыхаться от избытка чувств. Вообще он страдал без альфы, у него был сейчас такой период беременности, когда в общем-то прямо нужен был альфа, поэтому и был он такой обнимательный, всё ластился к Сокджину, тёрся об него и заставлял себя гладить и греть в руках. Сокджин ему не отказывал, если не был занят тем, что грел в своих руках Уёна, конечно. Тогда Тэхён благородно уступал место младшему, только чуть сильнее дул пухлую обиженную губку. Но молчал. Однако вот сейчас Сокджину было совершенно не до этого. Он пытался отогнать накатывающий на него чёрный ужас и всё понять. — Почему ты мне не говорил раньше, что я пахну? — тихо спросил он. — Ты плачешь? — подскочил Тэхён и попытался заглянуть ему в лицо. — Ты... Джинни, да разве это было важно? Никто, кроме меня, по-прежнему тебя и не мог чуять, я уверен. Что же ты? Что случилось, милый? Его губы испуганно дрожали, а глаза были на мокром месте, и Сокджин, резко выдохнув и задавив внутри себя рвущийся наружу крик, стал его успокаивать, быстро вытер слёзы, утянул омегу в объятия, загладил, занежил теплом. Тэхён заснул прямо в его постели. А Сокджин почти потерял с этого дня сон. То, что они с Чонгуком расстались так не по-хорошему, безнадёжно и бессмысленно, потому, что муж разделил с ним свой природный аромат, который потом сам же и расчувствовал и сошёл от него с ума, подумав о невозможном как о самом простом объяснении, — всё это показалось Сокджину самой жестокой шуткой, самым изощрённым издевательством своей поганой судьбы. И с этого дня каждую ночь ему снились полные чёрной тоски глаза. А ещё он слышал, короткое и хлёсткое, как удар хлыста по горлу, безнадёжное: "Ясно", — просыпался и больше не мог заснуть. Лежал, вслушивался в сопение сына, смотрел в окно, где сияли робкие и редкие весенние звёзды, думал о Чонгуке. И звал, звал, звал его, понимая, что всё напрасно: альфа его не услышит. Он сам закрыл перед ним двери своего дома. Он сам решил, что муж, неспособный принять его природу, больше ему не нужен, что он справится со всем сам — тем более теперь, когда он не один, когда у него есть тот, ради кого снова стоит жить. Ради него всё он и сможет. Всё... Чонгук в свою очередь сделал только одно: он, как и всегда, поверил Сокджину.